Книга
История
Отзывы
Книга
История
Отзывы
И попутно выяснил, что в СССР имеет место возрождение неославянофильства, что оно направляется с верхов власти, что попытки искать истину, а не воспевать славян, как высшую расу, отражаются повсеместно. То-есть СССР из «первой свободной территории планеты», каким он был задуман, становится опять Россией, «великой славянской державой», а смена социальной сути власти на этническую — подобна переливанию крови не той группы, грозит верной гибелью как тому организму, который называется Советским Союзом, так и тем его гемоглобинам и лейкоцитам, тем нейронам, которые называются советскими людьми, а с ними и людям иных мутаций. Будучи по интересам историком-глобалистом, я интересовался всеми видами истории, историей переливания крови тоже, так что аналогия эта всплыла в мозгу почти мгновенно.
Вот тогда-то мне и попалась в V томе «Византийского временни-ка» за 1952 год статья некоего А.Д. Дмитрева «Движение скамаров», явно написанная в неославянофильском духе. А в ней было основным используемым источником неизвестное мне дотоле «Житие святого Северина». Источник я искать не стал, выяснив лишь, что он на русский язык не переведён. А в аргументации Дмитрева уже тогда нашёл немало «ляпов», которые и отметил мимоходом в той курсовой работе, причём ничего впоследствии отбросить из антидмитревских доводов мне не потребовалось, зато добавить пришлось много.
А к концу третьего курса, уже в 1965 году, пришлось мне сдавать спецкурс по истории средневекового крестьянства автору ряда работ именно по такой тематике, академику Сергею Даниловичу Сказкину — он у нас не преподавал, так мне дали довольно уже зачитанную толстую машинописную распечатку, велели прочесть и проработать так, чтобы мог самому Сказкину ответить на любой вопрос, дали его адрес и телефон и сказали: «Решишь, что готов — звони ему и договаривайся о встрече». Что я и сделал через пару недель. Жил он в доме «сталинской застройки» на бывшей Большой Калужской улице, ставшей потом Ленинским проспектом. Принял меня ласково, пугать не пытался, вопросы задавал серьёзные, потом по ходу дела пошли вопросы уже не по теме его работы, а по моим рассуждениям о крестьянской проблеме вообще и её влиянии на российскую историю в частности. Я уже успел написать курсовую о крестьянском движении в России в период подготовки отмены крепостного права, а также непосредственно после его отмены, так что оказался вполне на уровне для такого разговора, как следовало из его отношения ко мне в той беседе. Прощались мы вполне дружелюбно, как соратники; он вёл себя как полковник с майором, а не как сержант с рядовым, что гораздо высокомернее уже тогда в Армии было. Видимо, он имел на меня какие-то виды, ибо впоследствии присутствовал на моей «защите диплома».
А при работе над этим спецкурсом по средневековому крестьянству никто мне не мешал поискать в фондах кабинета медиевистики другие работы на эту тему. И вышел я там на потрясающую работу Александра Иосифовича Неусыхина «Возникновение зависимого крестьянства в Западной Европе VI — VIII веков». Не столько суть темы, сколько методика постижения этой сути потрясла меня. И какой бы поиск я ни вёл впоследствии, всегда использовал уроки Неусыхина, светлая ему память. И к тому же получил я несколько идеализированное представление именно о медиевистике в эти две недели. Мне стало казаться, что именно при изучении истории западного средневековья историки наиболее свободны от внешнего давления, а потому могут развиваться в непокалеченном состоянии и писать работы вроде неусыхинской. Мне нужно было достичь именно такой квалификации, а подходило время выбора кафедры для специализации и для выбора дипломной темы.
Но вот и окончен третий курс. И предлагают нам подумать — на какую кафедру пойдёт каждый из нас. Считается, что беглую пробежку по Всемирной Истории мы сделали, так что пора браться за подготовку к дипломной работе. Итак, какую отрасль исторической науки считаю я наиболее близкой к не то чтобы самой истине, но к методике поиска этой самой истины? И где мне, следовательно, специализироваться в этой методике далее?
Мне показалось тогда в силу вышеизложенного, что наиболее подходящим был бы путь по дорогам европейского Средневековья. Ибо революции — Нидерландская, Английская и Великая Французская, бывшие предтечами всех трёх Российских революций, имели место именно в той зоне, где непрерывное развитие истории прослеживается как раз с начала Средневековья, а не с древнеримских или более древних времён. Было, конечно, и кое-что более древнее, но это именно «плюсквамперфектум», «давно прошедшее» по-латыни, оттуда не дотянутся до нас руки мертвецов и не утянут нас на те дороги, на которых они свою смерть встретили. А мне нужно постигать наше настоящее и будущее. Значит, идти мне именно на кафедру медиевистики. А вход в неё — сразу за актовым залом, словно нарочно ждёт меня эта кафедра самой первой из прочих, на прямом пути, без виляния по лестницам и коридорам. Вот я туда и пошёл.
— Что хотели бы Вы выбрать темой своей дипломной работы?
— Гуннское нашествие от истока до впадения в Мир Мёртвых. Ведь именно гуннская лавина сдвинула те массы европейских варваров,
которые смели Рим и отбросили на периферию европейской истории Византию. Именно здесь исток всего, что имело место потом, а всякие
античные влияния — это уже более поздние дела и события. Античность полезет из-под лавинных завалов через века, когда уцелевшие
после лавины несколько придут в себя и смогут перевести дыхание.
— Логично. Но в Москве нет специалистов по гуннам — они в Ленинграде. Зато у нас есть Александр Рафаилович Корсунский —
специалист по готам, остготам и вестготам, а они первыми попали под гуннский удар. Вот его мы Вам в научные руководители и
назначим. И попросим дать Вам тему именно из эпохи Великого Переселения народов. Приходите завтра — он с Вами встретится,
и вы договоритесь о теме.
Прихожу и встречаюсь с мужчиной лет сорока пяти, вряд ли более, с длинным «лошадиным» лицом, но мне с того лица воду не пить, а разговор получается не такой уж плохой.
— Мне сказано, что Вас интересует. И, учитывая мой потенциал как руководителя в этом деле, советую взять темой
положение в те времена на территории Норика. Он ведь рядом с гуннской Паннонией лежал, все соседние с ним территории
античными авторами освещены в этот период, так что и гуннов Ваших, и моих готов Вы сможете найти на этой территории.
Тут я вам смогу быть полезным.
— Оно так, конечно, только вот я о Норике очень мало знаю. Только в «Византийском временнике» за 1952 год читал
статью Дмитрева «Движение скамаров», где о Норике говорится — сведения взяты из «Жития святого Северина», написанного
Евгиппием. Но сама дмитревская работа мне не понравилась.
— Вот Вы почти всё и знаете. Работа Дмитрева — единственная на русском языке, где хоть что-то сказано о Норике.
А «Житие» — единственный уцелевший письменный источник для этого времени и места. Разве что одно из писем Кассиодора
даст каплю информации для более позднего времени. Но «Житие» на русский язык не переведено. Придётся вам самому этим
заниматься. Вы имеете понятие о средневековой латыни?
— Ни малейшего. Нас учили классической.
— Придётся придать Вам латинистку с кафедры древних языков, без неё не управитесь. Но впереди у Вас каникулы —
успеете за это время добыть латинский текст, посмòтрите литературу, найдёте всё возможное на русском языке,
кое-что на… какой у вас иностранный?
— Немецкий.
— На немецком как раз должно быть немало. Немцы, особенно соседи-баварцы, а австрийцы и вовсе на территории
Норика живут… Правда, Вы вечерник, но стоит только начать переводить всерьёз — втянетесь, и пойдёт дело так, что
ещё не переведя страницу, будете часть её содержания знать с первого взгляда, а тогда станет ясно — переводить ли
всю страницу или искать что-то на следующей. Начните всё-таки с текста «Жития» — в Ленинской библиотеке можно
получить фотоплёнку, переснятую с текста, а распечатать уже самому. Перевод отнимет целый год, а то и больше,
но зато сомнений не будет в верности перевода, как если бы Вы переводили с перевода хоть бы и на тот же немецкий.
Тут возможна игра в испорченный телефон, как Вы несомненно знаете…
Что же, всё это было весьма резонно. И хотя летом 1965 года у меня родилась дочь, и хлопот прибавилось, но я успел получить в Ленинке пересъёмку на плёнку текста из первого тома большого свода источников «Monumenta Germaniae Historica» («Памятники Истории Германии») из серии «Auctores аntiquissimi» («древнейшие авторы») — там как раз и приводились те две работы, знать которые мне было необходимо позарез: «Житие» и «Гетика» Иордана. Но про «Гетику» я уже знал, что она в 1960 году вышла в переводе и с примечаниями, а букинистических магазинов в Москве в ту пору хватало. Забегал я по ним — нашёл-таки это издание. Тоже везение, близкое к чуду, ведь тираж был крохотным для страны с почти поголовно читавшим тогда четвертьмиллиардным населением. Полез я в ту книгу — и оказалось, что этот капитальный труд готского историка VI века похож на драное одеяло с прорехами разных размеров, причём именно Норик в одну из таких прорех целиком провалился. Иордан-то только по готским следам хаживал, а готы Норик проскакивали быстро, не задерживаясь. Правда, кое-что, к Норику относившееся, было в примечаниях Скржинской, там и «Житие Северина» поминалось, но пока я само «Житие» не переведу и не прочту — ничего использовать не смогу. Зато в Ленинке обнаружилась дореволюционная книга видного медиевиста тех времён М.М. Стасюлевича «История средних веков в её писателях и исследованиях», 1885, т.1, в которой был перевод работы французского историка Амедея Тьерри, судя по всему, бывшей очень вольным пересказом «Жития». Я не рискнул использовать эту работу — что-то насторожило. И, как позже выяснилось, не зря — автор врал, как пьяный сапожник, перепутав всё, что только можно было, в том числе и названия городов — происходившее в одном перемещал в другой. Полагаю, что сам он «Житие» и в глаза не видел, что в первой трети XIX века, когда историческая наука была ещё в младенческом состоянии и не выработала общей для европейских историков методики и этики поведения, было вполне естественно. Этот его пересказ мог быть пересказом другого пересказа, тоже кем-то с чужих слов или строк пересказанного — та самая игра в испорченный телефон.
Зато мне удалось там же добыть работы российских медиевистов конца XIX века, относившиеся к концу существования Римской империи. В них я нашёл кое-что, относившееся к моей теме, как относится к нашему забору двоюродный плетень, но давшее зато представление об общем фоне, общей атмосфере эпохи.
Нашлась у немецкого историка Юнга в его работе о переселениях германских племён и глава о Норике. Я стал переводить её с немецкого, и к концу этой возни выяснилось, что Корсунский был прав: я стал понимать с ходу суть каждого четвёртого, а то и третьего предложения. Увы, с тех пор я утратил такую способность, ибо занимался темами, переводов с немецкого не требовавшими. Но тогда прогресс был несомненный, так что несколько работ — Капхана, Цибермайра, Диснера и кое-что ещё — были прочёсаны мною не без пользы.
А вот перевод «Жития Северина» был труднее трудного. Пришлось прогрызать «линию Евгиппия» целых полтора года, а всего-то было полсотни страниц энциклопедического формата. Но тут уж во мне еврейские гены заговорили. Ибо русские, как сказал один русский остроумец, создают сами себе трудности, а потом всю жизнь стойко их преодолевают. А евреи, напоровшись на трудность любого уровня, начинают думать о полном её искоренении ныне и присно и вовеки веков, создавая всякий раз технологию такого искоренения. Вот я и создал для данного случая такую технологию.
Для начала я брал большие листы бумаги (как для печати на машинке) и в первой слева колонке слово под словом переписывал очередное предложение. Вторая колонка была со стрелками и скобками, объединяющими слова в группы и устанавливающими смысловой порядок перевода.
Дело в том, что средневековая латынь оказалась языком-уродом, языком-выродком, что и не диво. В ту пору уже не было, по крайней мере — в Норике и Рэции, учебников и словарей классической золотой или хоть серебряной латыни. Местные диалекты резко отличались от языка уцелевших книг. А самые книги, многократно переписанные, наследуя ошибки и описки предыдущих переписчиков, всякий раз по ходу написания очередного экземпляра обретали что-то новенькое. Бедняги-переписчики, сами по таким книгам учившиеся, нередко не могли уразуметь, что означает то или иное слово, и давали — каждый своё — новое истолкование. И так было в каждом бывшем римском регионе, где к латыни прибавлялись остатки местных языков. В каждом новом слое времени и в каждом месте была своя, ни на что другое не похожая средневековая латынь. Так что, когда я как-то написал достаточно длинное предложение из «Жития» на длинной полоске бумаги и потом под ним изобразил связь слов и грамматических оборотов, то получилась такая же путаница, как у Джером Джерома в «Трое в одной лодке, не считая собаки» получалась из верёвочки, если её вытянуть в прямую линию, а потом на десять минут оставить в одиночестве. Вот эти-то связи, с указанием слов, сведённых вместе грамматическими оборотами, на этой второй колонке и указывались. Правее шла третья колонка — смыслы данного слова (а они менялись, так что приходилось учи-тывать все, которые были известны составителю словаря), его именительный и родительный падеж, если оно было существительным, склонения, спряжения, падежи и так далее — и выявленное мною значение данного слова здесь. А в последней четвёртой колонке был окончательный перевод всего предложения.
Мною был добыт в букинистическом магазине «Латинско-русский словарь, приспособленный к гимназическому курсу. Составил Г.Шульц. Издание одиннадцатое. С. — Петербург, 1909» на неполных 606 страниц. Его, как и большой современный немецко-русский словарь, я изрезал сначала по алфавиту на более коротком верхнем обрезе листов, как это делается в алфавитных записных книжках, а потом каждую группу слов, начинавшихся на ту или иную букву алфавита, изрезал так же по боковому и нижнему обрезам, так что находил нужное слово почти мгновенно. Затем я выписал на складень из белого картона латинские грамматические таблицы существительных, глаголов и так далее, раскрасив каждую в свой цвет наскобленной пыльцой от грифелей цветных карандашей. Теперь я любую таблицу мгновенно отыскивал. И дело пошло, хотя нередко то или иное слово из «Жития» в словаре не находилось вообще, или же не было нужного смысла. Но ведь мне дали в руководительницы перевода латинистку с кафедры древних языков Елену Васильевну Фёдорову, позже написавшую книги «Императорский Рим в лицах» и «Латинскую эпиграфику». А она, хотя в средневековой латыни не специализировалась, но классическую знала как русский, а это уже кое-что. И знала о существовании словарей Дюканжа. Этот живший в конце XVII французский монах относился к научному содружеству «эрудитов» и положил всю свою жизнь на создание двух словарей. В одном из них все известные к тому времени слова средневековой латыни переводились на латынь классическую, а в другом так же значение любого «ромейского» (средневекового греческого) слова переводилось на классический древнегреческий эпохи Перикла. А поскольку на кафедре медиевистики имелся 10-томный парижский, 1935 года издания, латино-латинский словарь Дюканжа, то нам становилось легче: встречались в кабинете кафедры и отлавливали у Дюканжа неизвестные нам слова. Только он, скорее всего, «Житие Северина» не читал, и потому кое-что и в его словаре не нашлось. Тут уж приходилось полагаться на интуицию. Так мы успели прогрызть «линию Евгиппия примерно на две трети, когда Корсунский сообщил мне, что в библиотеке Академии Естественных Наук на улице Фрунзе (рядом с Ленинской библиотекой, позже стала опять Знаменкой) имеется немецкий перевод «Жития», выполненный и прокомментированный Рудольфом Ноллем и изданный в Берлине в 1963 году.
Я кинулся туда, и мне пересняли текст немецкого перевода, вступительной статьи Нолля и его примечаний, а также карты Норика в то время. Позже мой сводный брат Виктор Идзиковский, завзятый компьютерщик, сделает для меня компьютерные варианты этих карт с добавлением всего, что я успел к тому времени вычислить впридачу к ноллевским картам. Всё это я перевёл, продолжая работать над переводом с латинского, но вдумываться ни во что не стал до конца этой работы. И только по завершении её, полтора года затратив на это, мы стали сравнивать мой перевод с ноллевского немецкого с этим моим переводом с латыни. И оказалось, что Нолль «плавал» там же, где и мы, но его интуиция дала абсолютно такие же результаты, которые получил позже я, а Елена Васильевна Фёдорова их подтвердила.
Но сделал бы я тот перевод — и что дальше? А вот получив всю работу Нолля, я оказался обладателем всей массы информации, накопленной севериноведами Европы к тому времени — Нолль-то оказался на моё счастье патриархом севериноведения, тем центром, куда стекались все достижения его коллег по этой части. Позже я узнаю, что он австриец и жил в Австрии, а пока что мы с Корсунским решили, что он гэ-дэ-эровец, раз в Берлине его книга вышла. Для Корсунского он был такой же новой фигурой, как и для меня. И вообще именно это сообщение Корсунского о работе Нолля оказалось единственным его участием в моей работе. Он выслушивал мои доклады о сделанном, кивал головой и ничего не добавлял и не опровергал. Я полагал, что это означает его согласие с моими выводами, а потому был в отменном настроении: раз замечаний нет, значит, они и не нужны, верным путём идёшь, товарищ Цукерник! И руководитель тебе попался что надо, не висит над душой, плывёт рядом и не мешает овладевать вместо брасса баттерфляем, пока не станешь пузыри пускать. А ты их не пускай! Я прочёл несколько печатных работ Александра Рафаиловича и зауважал его совершенно искренне. Я уважаю и поныне всякого, кто может то, чего я на момент знакомства с ним не имею. Вот за это его умение. Но к Норику там ничто не относилось, в этих прочитанных мною работах…
А что до точности перевода, то позже, уже после защиты дипломной работы в 1968 году, я выйду на журнал «Историк-марксист», № 6 за 1938 год, где была статья О.Л. Вайнштейна «Этническая основа так называемых государств Одоакра и Теодериха». И оказалось, что этот Вайнштейн, сын народа, давшего много переводчиков и истории, и литературе, не стал голословно ссылаться на латинский текст, а перевёл попутно те полторы главы, на которые ему потребовалось сослаться. Часть шестой главы и вся седьмая — больше ему не требовалось. И его перевод оказался идентичен моему и ноллевскому, лишь синонимы слов отличали его текст от моего. Не знаю судьбы Вайнштейна, но журнал был создан Михаилом Николаевичем Покровским, «школу историков-марксистов» которого в момент печатания статьи Вайнштейна предавали анафеме, а всех, к ней отношение имевших, расстреливали или угоняли в лагеря. Но низкий поклон памяти о нём — таком, каким видится мне автор этой статьи, а меня учили выявлять лицо автора по его произведению. Светлая ему память! И так уж вышло, что я считаю своими Учителями и Покровского, и Гумилёва, так что Вайнштейн для меня — старший годами и ранее меня вступивший в бой боец моего войска, умолчать о котором я не вправе.
С тех больших листов писчей бумаги я переписал все четыре колонки в сшитую из трёх относительно толстых «общих тетрадей» более толстую, но легко перелистываемую тетрадь, так что и поныне могу в случае спора о точности перевода почти мгновенно найти нужное место. И ответить за любое слово, любой падеж, любой грамматический оборот. Впоследствии эта тетрадь не раз била наповал любое поползновение усомниться в точности моего перевода. Любители таких доводов всегда оказывались мелкими пакостниками, имеющими в кармане «и такое утверждение», но ни разу не посмевшими его подтвердить. Другое дело, что телефонное право и круговая порука служили им более верно, чем попытки показать себя профессионалами.
Итак, я имел теперь свой собственный перевод евгиппиева «Жития святого Северина» со вступительной статьёй и примечаниями Нолля к его переводу, идентичность коего моему была проверена, «Гетику» Иордана (Историю готов, вестготов и остготов), переведённую и прокомментированную Е.Ч.Скржинской, а также переведённую и прокомментированную З.В.Удальцовой «Войну с готами» Прокопия Кесарийского, и примечания к этим трудам со вступительными статьями, то-есть всё сырьё и все полуфабрикаты.
То-есть — обладал фактически всем сводом информации, имевшейся «по этому вопросу и вокруг него» во времени и пространстве. Мимоходом и упомянутое письмо Кассиодора во Внутренний Норик перевёл, но оно относилось к более поздним временам и содержало совет норикским властям закупать у алеманнов мясной и рабочий скот — сами-то они догадаться о том не могли, очевидно…
Так что оставался «пустячок» — решить всю серию загадок, связанных с «Житием», и суметь состыковать «Житие» с «Гетикой» в пространстве и времени. Ибо именно это и не было сделано ни Ноллем, ни Скржинской.
Но ей-то простительно: «Гетика» многократно объёмнее «Жития», так что «сено к корове не ходит», а не переведя «Житие» самостоятельно, она не могла заняться его проблемами, да ей это и не требовалось.
А вот Нолль, собравший все достижения севериноведов, смог продатировать три главы из сорока шести, хотя над этим источником минимум полтора века работали медиевисты Запада. А потому и не решил загадок «Жития». Почему?
Дело в жанре. «Житие святого» — это изложение серии чудес, связанных с его деятельностью. А чудеса — не от мира сего, так что нелепо датировать деятельность Господа для верующих историков, и нелепо пытаться продатировать то, чего быть не может ни под каким соусом — для неверующих. Эти неверующие все упоминания о чудесах просто не замечали, извлекая из «Жития» лишь упоминания о городах, племенах, отдельных людях, а также о бытовом обрамлении мнимых чудес. То-есть и те, и другие ставили себя в безнадёжное положение.
А я после прочтения в 1963 году ефремовского «Лезвия бритвы» был спокойно уверен, что всякое чудо есть всего лишь непознанная реальность. Пока непознанная! Но будет познана, если признать факт её существования и взяться за её исследование. В упомянутом романе Иван Гирин такие чудеса совершал, с какими Северин в «Житии» управляется. Те севериноведы Ефремова не читали. Но я-то читал!
Значит, я имею право признать всё описанное в «Житии» реальностью и подходить к нему, как следователь подходит к показаниям свидетелей, поначалу кажущимся бредом сумасшедших, но потом сливающимся в единую и непротиворечивую картину.
Тогда я писал дипломную работу, первый вариант из семи всё более толстых томов, стоящих на полке моего стеллажа теперь. И если текст перевода мне так и не пришлось впоследствии изменять, разве что перемещать слова и группы слов внутри предложения, то перевод примечаний Рудольфа Нолля оказался лишь началом работы — всё больше возникало у меня в каждом новом варианте уточнений, дополнений, опровержений к сведениям Нолля. Когда будете читать текст «Жития» и примечания к нему — увидите это сами. Не вдесятеро, а гораздо больше информации получилось в конце концов. И поскольку неизбежна публикация моего перевода без прочих частей данной книги, то именно здесь я постарался ввести в примечания как можно больше обоснований их, чтобы не было возможности голословно их отвергать.
Есть ещё одно событие, о котором здесь рассказать совершенно необходимо. Случилось оно в один из летних дней 1966 года, когда жена с годовалой дочкой была в деревне у матери, а я проводил свой отпуск в Москве. Садился я в метро и ехал до любой станции, а там выходил наверх и шёл по громадной и на 99% неизвестной мне Москве куда глаза глядят и куда ноги несут, наслаждаясь ясным солнечным днём. Вот и занесли меня ноги от станции метро «Октябрьская» до Шаболовки, а оттуда я угодил на неведомую доселе улицу Вавилова, а на ней оказался магазин «Академкнига». Меня всегда тянуло к скоплениям книг, а тут книги экстра-уровня. Не мог не зайти, а там на стекле, накрывавшем прилавок, стоял длинный и узкий ящичек с последними экземплярами нераспроданных ещё названий. Ноги понесли к нему, рука ухватила наугад нетолстую книжку в мягком переплёте. Л.Н. Гумилёв, «Открытие Хазарии»… Открыл наугад, прочёл первую строчку абзаца — и влип. Очнулся после пятой прочтённой страницы. Раскрыл в другом месте — то же самое… Цена 57 копеек. Полез в карман — с собой брал рубль, большего, как человек семейный, позволить себе не мог, но что-то уже потрачено на пирожок и газировку… Хватило!
Я в тот же день прочёл все 189 страниц и начал заново. Кто такой этот Гумилёв, я понятия не имел, хотя и знал о поэте Серебряного века Николае Гумилёве и о пережившей мужа поэтессе Анне Ахматовой. И не сразу узнаю потом, что это их сын, отсидевший «за папу и за маму», в перерыве дошедший до Берлина, защитивший две написанные в лагерях диссертации. Но искать другие его работы сразу кинулся. И нашёл в Ленинской библиотеке «Хунну», а через год смогу купить «Древних тюрок», а потом ловил книги его по мере выхода. Но мне хватило и «Открытия Хазарии», чтобы овладеть его методикой исторического анализа. Причём я далеко не сразу сообразил, что возросшая результативность моих поисков имеет причиной гумилёвский метод. А товарищи мои и преподаватели и вовсе понять этого не могли, им эти книги не попали на глаза. Гумилёв-то для историков в ту пору был ещё не персоной «нон-грата», но в верхах науки его очень не любили, и уже принимались меры к удушению если не его самого, то результатов его работ. Всерьёз за него возьмутся в 1970 году. Так что мне очень повезло с ним столкнуться… Но если до того на меня смотрели, как на первого среди равных, то теперь стали коситься как на гения — и товарищи по нашей седьмой группе, и ребята и девчата из других групп.
Это сразу дало ощутимейшие результаты и в работе над дипломной темой, а позже влияние работ Льва Николаевича на следующие варианты будет всё более возрастать.
Но тогда я этого не понимал, мне искреннейше казалось, что я просто-напросто нахожу единственно верное решение этого вопроса, другого, третьего — это же ясно даже и ежу, что только такие ответы возможны! Ну, это решено, и то решено, пойдём дальше…
Вот так и подошло время «защиты диплома». Но о том, что было дальше, будет рассказано в разделе, именуемом «Злоключения святого Северина на территории СССР и России». Впервые такая глава была в седьмом варианте, но мне и позже написания его в 1984 году пришлось немало повоевать, пока не дошло до теперешних обстоятельств, до данной публикации. И потому она стала более крупным разделом, и идёт он вслед за главами седьмого варианта, но отдельно от них.
А пока что — знакомьтесь с исторической реконструкцией событий, описанных в «Житии святого Северина» на общем фоне истории, то-есть с текстом книжки, напечатанной в 1997 году тиражом в 200 экземпляров.