Незаурядные способности студента обнаружились сразу, как только он подошёл к доске и почти мгновенно изобразил на ней карту Европы с тогдашними границами государств и расположением племён. Знание исторической географии, к сожалению, по сей день остаётся узким местом нашей исторической науки (имею в виду преподавание этой дисциплины).
Выводы его относительно того, что славяне, дескать, проводили в ромейских землях «политику геноцида», то-есть сознательно истребляли местное население, показались мне сомнительными: о какой «политике» может идти речь, когда мы имеем дело с варварским народом?2 Однако показалось своевременным выступление против славянофильских концепций, возобладавших к концу 1960-х годов в нашей науке. Было ясно, что их возникновение было обусловлено политической ситуацией, а потому надлежало их критически пересмотреть, что и было доказательно сделано студентом по его личной инициативе. Студент получил оценку «Отлично» и на долгие годы исчез из поля зрения бывшего руководителя семинара, пренебрегши славистической проблематикой и поступив на кафедру истории средних веков.
Когда Я.И. Цукерник возник уже в виде автора солидной монографии и повести, бывший «научный руководитель» уже находился в пенсионном возрасте и занимался проблемами, весьма далёкими от раннесредневековой эпохи (хотя «спецсеминары» по истории южных и западных славян VI-XII веков ещё приходилось вести).
Во всяком случае, изучение субъекта агиографии3, как исторического источника, требовало внимания. Фактографическая ценность «житий святых» не слишком велика, но они представляют собой памятник религиозно-философской мысли, отражающей представление о Боге в период писания данного «жития» и моральный кодекс средневекового человека, точнее говоря – ментальность тогдашнего отрезка средневековья. Автор предисловия убедился в этом, изучая так называемые «Паннонские жития», содержащие биографические данные о знаменитых «Солунских братьях» − Константине-Кирилле и Мефодии. Это и побудило автора предисловия ознакомиться с трудами бывшего студента и взяться за непривычную для данного автора работу – написание предисловия к повести.
При ближайшем рассмотрении оказалось, что это – отнюдь не типичная повесть (отсутствуют такие элементы художественного произведения, как описание наружности героев, пейзажи и тому подобное)4. Сочинение Цукерника оказалось философской, рефлексийной повестью, содержащей размышления автора о различных факторах, влияющих на исторический процесс, в первую очередь – о роли личностей в истории. Всех личностей, упомянутых в его работе.
В центре – монолог героя, несомненного героя, Северина. Это чистейший плод авторской фантазии, однако фантазия эта базируется на основательных исторических познаниях, а также на вычислениях из информации, почерпнутой в «Житии» и Иордановой «Гетике». Так что та часть исповеди Северина, которая касается его происхождения, воспитания, накопления информации и физического состояния, многочисленных умений, кажется вполне обоснованной. А включённый в монографию перевод Цукерником «Жития» имеет к каждой главе серьёзнейше обоснованные примечания, как от Рудольфа Нолля, так и гораздо большее число от самого Цукерника, и обязательное резюме. Так что все фантазии Цукерника логически обоснованны.
Автор повести не соблазнился возможностью поразить воображение читателя (а совремённый читатель лаком до мистики) описанием «чудес», составляющим основное содержание «жития», написанного Евгиппием в начале VI-го века, хотя в авторских комментариях к своему переводу уделил достаточное внимание этой проблеме, пытаясь дать научное истолкование «сверхъестественному» дару Северина.
Цукерник возражал автору предисловия, что такую попытку неудачной не назовёшь, что всякое «чудо» есть всего лишь пока что ещё непознанная реальность, но за полторы тысячи лет многие такие реальности уже стали познанными, что автором предисловия как раз владеет её собственная неинформированность о таких явлениях, а между тем накоплен огромный материал в не лженауках, а в недонауках. Вроде, скажем, алхимии, астрологии, педологии, трихирологии, парапсихологии... С его точки зрения, все эти недонауки, с появлением компьютеров, позволяющих быстро перелопачивать массу имеющейся информации, вскоре станут науками вполне реальными. Он называл авторов и их труды, вполне обоснованные, но не так давно могшие отправить автора на костёр, а его творения в костёр. Во всяком случае, голое отрицание лишь потому, что «что скажет обо мне теперь княгиня Марья Алексевна», является обскурантизмом чистой воды. Так что автор предисловия советует, при прочтении таких его обоснований севериновых «чудес», поискать нечто аналогичное у известных читателю авторов с такими убеждениями. Если на материале «чудес» Цукерник сумел продатировать почти все главы «Жития» и тем самым состыковать их с «Гетикой», то уже есть польза от этих «чудес».
Основное в повести – история реально имевших место событий и явлений, в сущности имевших влияние на события как минимум западноевропейского масштаба, причём в до-севериново, севериново и после-севериново время. А также масштабы и роль в этих событиях не только уникального Северина, но и ряда других выдающихся личностей.
Северин в повести наделён (что не противоречит источнику) обладателем широкого политического кругозора именно в европейско-римско-ромейском масштабе. Никак не в регионально-норикском масштабе. И он показан человеком, поставившим все свои знания и умения, которые даже энциклопедическими назвать мало, на службу высокогуманным идеалам. Он решает, что «не даст Богу пополнить свои небесные легионы за счёт норикцев». То-есть не даст погибнуть жителям Норика вообще и Прибрежного (Придунайского) Норика в частности. А Норик был последним клочком Римского Мира и ему грозило «тотальное» уничтожение просто потому, что по Дунайской долине уже однажды прошли туда и обратно гунны и их союзники, а теперь с запада идут алеманны, а с востока остготы и гонимые ими племена. Опять-таки играет огромную роль знание исторической географии.
Цель Северина, как полагает автор повести, состояла в сохранении остатков античной цивилизации в лице носителей знаний и умений, накопленных за истекшие столетия. Этих носителей Северин видит в романском населении Норика, которому угрожало поголовное физическое истребление.
Он вынужден, как выражается Цукерник, «работать под святого», иначе религиозные люди не дадут ему спасти их.
И в итоге ему приходится создавать обширную сеть шпионажа (Цукерник настаивает на слове «разведка»), как минимум, от Константинополя до Рейна и от Балтийского моря до Неаполя.
И ему приходится убирать тех, кто вольно или невольно ему мешает.
Ему приходится возглавлять вооружённый отпор скамарам и алеманнам. Приходится выбирать между спасением «своих» и спасением дружественных ругов. Приходится просчитывать на много ходов сеть интриг и убирать тех, кто ему сейчас не мешает, но позже может помешать.
Однако при этом необходимо отметить, что Северин лишён каких бы то ни было предрассудков, в том числе и религиозных.
Пуанта повести – сенсационное признание Северина своим свято верующим преемникам в безбожии. Он представлен в повести, как последователь материалистических воззрений Тита Лукреция Кара и его учителей – Эпикура и более древнего создателя атомистической теории и вообще материализма – Демокрита. Отчасти он ещё и стоик, ибо явно исповедует формулу Марка Аврелия: «Делай, что должен, и пусть сбудется то, чему суждено». Он может – значит, должен. Кто не может – тем в голову не придёт браться за решение такой задачи.
Был ли Северин атеистом, или это только плод фантазии писателя − атеиста и коммуниста, каким Цукерник несомненно является? На мой вопрос он засмеялся и сказал, что рыбак рыбака видит издалека, и что 29 лет непрерывной борьбы за спасение десятков тысяч людей, которую Северин вёл без единого промаха, ни раза не оступившись, не могут быть успешными с надеждой на помощь Бога, от которого людям куда больше бед, чем помощи. Есть он или нет его, но следует, как говорил Кромвель, держать порох сухим без надежды, что Бог эту сухость обеспечит. Тут необходимо надеяться только на себя и своих людей, а также на память о прошлом, на дошедший до него опыт человеческих общностей всех времён. Так что не берусь судить ни автора, ни его героя. Его героя, литературного.
Обладал ли действительно Северин таким политическим кругозором, познаниями и умениями, какими он обладает в повести? Но ведь Цукерник дал на разбор и перевод «Жития», им сделанный и прокомментированный сверх комментариев Нолля и Скржинской, и самую свою монографию в седьмом варианте. Получается, что обладал. Это доказано весьма основательно. А в общем, и то, и другое, то-есть обладал ли или нет, не исключено, но довод насчёт безошибочной деятельности Северина в течение 29-ти лет, скорее всего, перевешивает. В целом образ Северина получился яркий, причём, на взгляд автора предисловия, убедительность ему придаёт манера высказываться. Слог у Северина лапидарный и грубоватый, в нём отсутствуют риторические эффекты; эта речь похожа на речь солдата-ветерана, а не христианского апостола, хотя Северина называли «апостолом Норика», как бы второе дыхание давшего христианству в душах отчаявшихся людей. И он был способен говорить и на таком «диалекте» или «жаргоне», какой и епископу был бы к лицу. Но как раз епископом он стать и не захотел, хотя ему и предлагали.
Попутно стоит указать, что автор, на вкус автора предисловия, немного злоупотребил использованием неологизмов и современных «барбаризмов». Это вполне уместно в устных публичных выступлениях, когда мы вступаем в живой контакт с аудиторией, состоящей из коллег по работе или учеников. Иное дело – широкий читатель. Тут наверняка найдутся такие, которые заподозрят писателя или в стремлении потрафлять моде или, наоборот, − эпатировать известную часть писательского круга (языковых пуристов). И то, и другое представляется, мягко выражаясь, непохвальным. Это замечание делается на тот случай, если автор продолжит свои литературные занятия, то-есть является предостережением.
Впрочем, Цукерник в нашей с ним полемике, во-первых, отметил деградацию тогдашней провинциальной «письменной латыни», а во-вторых, среди его персонажей, римлян и варваров, все до единого были людьми эпохи падения целой эпохи, а потому и они говорили, и о них говорилось, языком, аналогичному теперешним «жаргонам» или «диалектам»5. И добавил, что «такие, которые могут найтись» должны заранее думать о неизбежных контрударах в ответ на их измышления. Целее будут. Но былой студент 2-го курса и тогда был бойцом, так что это автора предисловия не испугало, а порадовало.
Теперь следует сказать о той части повести, которая даёт характеристики варварским вождям. Это глава «крупным планом» о Фердерухе и его племяннике Фредерике, а также глава «Спецсеминар в Риме».
Первая из этих двух глав написана весьма занимательно. Диалог Фердеруха с племянником, точнее – монолог первого, и описание всего, что предшествовало встрече, читаются как страницы исторического романа, написанного в добрых старых традициях с элементами приключенческого жанра. Путешествие Фердеруха по дворцовому лабиринту, где он подслушивает беседы соплеменников, могущих угрожать осуществлению его замыслов... Мелочь? Только вот замыслы эти довольно редкие: принесение в жертву себя, не осилившего программу-максимум, чтобы племянник, который должен его убить, смог осилить хотя бы программу-минимум для спасения своего народа.
Вторая ещё более интересна. Кассиодор, потомок древнего римского рода, бывший у остготского короля Теодериха Великого министром по делам покорённых римлян, а после уничтожения державы остготов основавший монастырь, где переписывались древние рукописи и где имелся «спецназ» для защиты этой редкостной обители, вызывается «серым папой», который должен оберегать настоящего папу от конкурентов и одновременно вести тайную войну с врагами Италии лангобардами. И «писец», аналог стенографиста, записывает беседы о том, как дошла Римская империя до гибели – в самом чётком и правдивом изложении. Кассиодор ведь написал ещё в бытность министром историю захвата Италии остготами с предварительным описанием судеб Стилихона, Аэция и окончательного падения Западной империи и державы Одоакра. Но этот его труд до нас не дошёл, хотя есть предположение, что Иордан писал свою «Гетику», выворачивая наизнанку выводы и доводы Кассиодора, ибо Кассиодор писал «во здравие остготов», а Иордану пришлось писать «за упокой» своего родного племени. Цукерник как раз и пытается дать Кассиодору возможность изложить вероятную истину, ибо в таких условиях необходимо передать слушателю («серому папе») всю правду до конца, а записать должен этот доверенный «писец». А потом мы читаем последнюю исповедь этого «писца» после того, как не стало Кассиодора и недолго продержался его покровитель, «серый папа», а тут ещё пришла весть о том, что те норикцы, которые ещё оставались на родной земле во Внутреннем Норике после ухода основной массы населения придунайского Прибрежного Норика, перерезаны начисто аварами и славянами-хорутанами. Что остаётся этому бойцу-одиночке? Размножить и передать в надёжные руки те две беседы, которые он «стенографировал», и заодно проклясть Бога, который допустил такое. Или даже сам того пожелал.
Цукерник попытался реконструировать ту истину, которую доводил Кассиодор до «серого папы», а критическая оценка Иордана и эмоциональная полемика Цукерника со своими предшественниками-севериноведами и иордановедом Скржинской содержится в упомянутой монографии, пока что не опубликованной. О том, что у автора предисловия от неё вполне положительные эмоции, уже сообщалось выше.
Все три персонажа последней главы в той или иной мере являются единомышленниками Цукерника. Живи он тогда, встал бы с ними в один строй, а «писец», по собственному признанию Цукерника, в чём-то идентичен ему самому, не только мыслями, как те двое.
Но и те, о ком они говорят, тоже Цукерником уважаемы. Почти все. Даже император-убийца Лев-Мясник имеет, что сказать в своё оправдание. Даже обрекший Элладу на обезлюживание патриций Восточного императора Руфин. Они жертвуют меньшим ради спасения большего. Иного выхода у них нет.
Среди созданных авторской логикой фигур фактически нет ни одного отрицательного персонажа – все они субъективно честны перед людьми своих человеческих общностей. Все они служители идей, овладевших ими. Иное дело, что идеи эти качественно различаются: одно дело − cлужение человечеству в целом, как понимает своё призвание Северин, другое дело − служение только своему племени или своей державе, чтобы спасти их от гибели. Разница не только в масштабе политического мышления, Северин мыслил вообще иными категориями, у него аксиологические6 критерии совсем не те, что у других, недоступные пониманию не только противников или временных союзников, но и самых преданных сподвижников. Он стремится спасти для человечества опыт безвозвратно гибнущей античной цивилизации, ни много, ни мало. Чтобы не пошли люди будущего по заколдованному кругу и не пришли к такому же концу. И когда он передаёт свой груз на плечи Марциана и Рената, а те потом передадут Евгиппию, то заветы Северина только через полторы тысячи лет Цукерник вычислит. Как он высказался в повести, Евгиппий был не художником, а фотоаппаратом. Не понимал, о чём именно нам сообщает, но сообщил. И спасибо ему за это. От автора предисловия – тоже спасибо.
Не один Северин в ту страшную эпоху решал или пытался решать подобные задачи, но можно считать, что его успех был уникален – живут в Неаполе и вокруг него потомки спасённых им норикцев. И сохранили они его мощи, и дошло через них до нас его «Житие».
Конечно, совремённый читатель, вообще склонный к скептицизму, усомнится в возможности существования таких светлых личностей, рискующих не только телом, но и душой. Аргументация Цукерника – чисто логического свойства. Дескать, если бы таких не было, давно пришёл бы конец человеческой цивилизации, самому человечеству, и не родились бы эти самые скептики. Возражать такой логике трудно.
В качестве более конкретного аргумента в пользу концепции Цукерника, автор предисловия сошлётся на материал, известный из уже упомянутого исторического источника – «Паннонских житий». Память о подвижнической деятельности «Солунских братьев», Кирилла и Мефодия, жива по сей день; в отличие от Северина о них существует колоссальная научная литература. Историки склонны идеализировать этих «славянских просветителей» (в частности, автору предисловия представляется сомнительной чрезмерно восторженная оценка историко-культурного значения изобретения славянской азбуки «кириллицы» − славянские народы, пользующиеся «латиницей» тоже смогли донести до нас сквозь века свои мысли и чаяния). Но самые «Жития», вышедшие из-под пера их учеников, не оставляют сомнений в высоких интеллектуальных и моральных качествах героев. Авторы «Житий» писали в позднейшую в сравнении с Евгиппиевой эпоху (не ранее конца IX-го века) и интерпретация исторического материала тут иная: тут нет места описаниям чудес, но содержащаяся информация о биографиях (по-видимому, достоверная): о происхождении, воспитании и миссионерской деятельности «Солунских братьев» и о политической ситуации в Центральной Европе. Но тем не менее, пожалуй, можно сказать, что описаны люди северинова склада.
В заключение выражаю уверенность, что повесть-«реконструкция» (как назвал её автор), найдёт своего читателя (благодарение Богу, у нас пока нет недостатка в любознательных людях, охотно читающих серьёзную литературу), а также надежду, что Я.И. Цукернику удастся опубликовать и свой перевод «Жития», с обязательным приложением к нему всего, что входит в прочитанный мною 7-й вариант. Это не только громадный рывок в области севериноведения, дисциплины, существующей в Западной Европе, но пока что загадок «Жития» не решившей, но и памятник уходящей в прошлое советской исторической науки, дающей многое для будущих исследователей этого феномена.
Повесть-«реконструкция» − лишь вершина айсберга, заслуживающего быть оценённым в полном объёме.
10.8.1995 Доцент кафедры истории южных и западных славян истфака МГУ, кандидат исторических наук Евгения Сергеевна Макова.
При этом клинок его мышления высекал искры из клинков мышления вождей варварских племён, глав той или иной догмы христианской религии, императоров Западной и Восточной Римских империй. Что же до пейзажей, то в моём распоряжении были лишь данные подробных карт физической географии, а это только рельеф. Примечания к своей работе я мог взять лишь из перевода на немецкий язык латинского текста «Жития», выполненного и прокомментированного австрийцем Рудольфом Ноллем, патриархом севериноведения, а также перевода на русский язык «Гетики» Иордана, выполненного и прокомментированного Еленой Чеславовной Скржинской. Плюс какие-то воистину крохи из Кассиодора, Прокопия Кесарийского и ещё нескольких авторов. Зато аналогии я мог брать у Льва Николаевича Гумилёва в очень больших количествах. Я не собирал точки зрения зарубежных севериноведов, ибо они задачу не решили, даже из сорока шести глав «Жития», а также переписки Евгиппия и Пасхазия и развёрнутого оглавления источника («Главы») они смогли продатировать лишь упомянутую переписку и три главы. Я же продатировал 44 главы, а двум главам датировка не требовалась.
Северин имел дело с опростившимся населением изолированных один от другого норикских городов и обращался ко всему этому населению. Кроме крохотных групп купечества и ещё духовенства, которое было почти всё враждебно Северину, он обращался к земледельцам и ремесленникам, ибо каждый город сам себя кормил и обеспечивал. Да и при наборе Евгиппием материала для «Жития» именно из такой среды исходили те сведения, которые дошли до Евгиппия, беженца из Рэции, бывшего мальчишкой-послушником во время эвакуации верхнедунайских городов и подростком в день смерти Северина. Евгиппий ведь считал себя лишь сборщиком материала для церковного писателя Пасхазия, а оказалось, что он написал так чётко и кратко, что тому нечего было добавить, только он хотел приписать Северину ненависть к варварам и еретикам, чего на самом деле не было. И Евгиппий на такое предложение промолчал, лишь привёл оба письма – своё к Пасхазию и от Пасхазия к нему. Что ему в громадный плюс. Вот почему я пытался говорить так, как, по-моему, говорили тогда норикцы и как говорил с ними Северин.
Ну, а пуристы и слишком уж модничающие своей речью – это два полюса, а я в данном случае держался средней линии.