Псковское восстание 1650 года

О событиях 28 февраля мы имеем множество противоречащих одно другому показаний очевидцев. Во всяком случае несомненно, что псковичи были заранее осведомлены о приезде шведского подданного Левина (в русских документах — Логина) Нумменса с двадцатью тысячами рублей для закупки хлеба. Эти деньги были частью тех 190 тысяч рублей отступного за русских перебежчиков, которые были выплачены комиссару шведского правительства Иоганну де Родесу. Получив разрешение на закупку в Новгородском и Псковском уездах хлеба, Родес выдал 20 тысяч рублей Нумменсу и тот в сопровождении пристава и стрельцов отправился в Псков — закупить по местной (то есть умышленно вздутой русским правительством) цене хлеб и на русских телегах довезти его до Новгородка в Лифляндии. Возможно, узнав о ценах, Нумменс бы огорчился, но он был таким же винтиком в глазах начальства своего, как псковичи в глазах Собакина, так что его дело было не думать, а выполнять. И он ехал выполнять... Однако в Пскове уже начались волнения, а опередившее Нумменса известие о его приезде и цели этого приезда сыграло роль искры в пороховой бочке.

28 феваля с утра у всегородной избы собрались многие люди писать царю челобитную о хлебе. Вдруг прибежали стрельцы от Петровских ворот, что по Московской дороге, и сообщили, что Нумменс с денежной казной и провожатыми едет по льду Великой, чтобы свернуть на Немецкий гостиный двор в Завеличьи. Так как Нумменсу нужно было ехать сначала вдоль стен Окольного города, а потом по льду Великой до наплавного моста против Власьевских ворот, от которого был въезд на крутой берег Завеличья, а стрельцы от Петровских ворот бежали напрямик через Трупеховские ворота Середнего города к месту сходки у самых Власьевских ворот, то они значительно обогнали Нумменса. На площади ударили в набат, по церквам подхватили, и огромная толпа в 3-5 тысяч вооружённых людей хлынула через Власьевские ворота на лёд Великой. Нумменс с провожатыми приехал прямо в руки псковичей. Провожатых было всего 10 человек, так что они не посмели вступить в бой с тысячами озлобленных людей. Нумменса спросили, где денежная казна, после чего отвезли вместе с казной к съезжей избе. Там его тщательно обыскали, отобрали все документы и письма, какие только нашли. К казне и документам приставили стражу, а Нумменса подвергли допросу. Спрашивали, кто послал шведам деньги и кто разрешил покупать хлеб. Дело в том, что псковичи были твёрдо убеждены, что царь не мог дать такого разрешения, ибо шведам столько хлеба и денег дать не за что — не заслужили своим поведением. Псковичи подозревали, что деньги дал и хлеб позволил покупать шведам бывший воспитатель царя, а в то время глава правительства — ненавистный народу боярин Борис Иванович Морозов. Во время восстания 1648 года в Москве (“Соляный бунт”) восставшие москвичи требовали голову Морозова, но тот успел бежать, а потом вернулся и был поставлен во главе правительства. В народе всё худое, исходившее от верховной власти, связывали с именем Морозова. Его личные враги — дядя царя боярин Никита Иванович Романов и князь Яков Куденетович Черкасский, сидевшие из-за вражды с Морозовым в своих вотчинах и не участвовавшие в управлении государством, считались народолюбцами и праведными людьми. Так что немудрено, что псковичи заподозрили в отпуске шведам денег и хлеба ненавистного Морозова, о чём и допрашивали Нумменса. Но Нумменс утверждал, что деньги даны по царскому указу, и просил, чтобы ему дали встретиться с Фёдором Емельяновым. Узнав, что ненавистный Емельянов имеет какую-то связь с Нумменсом, псковичи поняли, что хлеб вздорожал не только из-за страсти Емельянова к наживе, и решили, что он в сговоре со шведами решил обесхлебить Псковскую землю и ослабить обороноспособность Пскова. Были отправлены люди, чтобы привести Фёдора на площадь и допросить. Но предупреждённый Емельянов скрылся у архиепископа и тот приказал боярскому сыну Михаилу Турову вывезти Емельянова из Пскова. По дороге Емельянова схватили крестьяне и пытались доставить его обратно в Псков, но Туров Емельянова отбил и тот к середине марта добрался до Москвы [Россия и Швеция... стр.309-310] . Этот эпизод показывает, что уже в самом своём начале восстание начало распространяться и на пригородных крестьян. Не найдя Емельянова, толпа разгромила его дом, причём имущество было частью разграблено, частью опечатано. Жену его посадили под арест, а грамоту из Москвы, где от имени царя было приказано поднять цену на хлеб и скупить 2 000 четей для перепродажи шведам, отнесли на площадь и зачитали народу. Попытки воеводы и архиепископа с помощью иконы Троицы утихомирить народ успеха не имели. Нумменса посадили под арест на подворье Снетогорского монастыря, заставив предварительно освидетельствовать целость казны и печатей. Сторожить его и провожатых стрельцов поставили пять попов, пять посадских и двадцать стрельцов.

1 марта архиепископ Макарий служил обедню в соборе и обратился к пастве (псковичи, как люди религиозные, явились чуть не всем городом), чтобы Нумменса отпустить, помнить крестное целованье и не бунтовать. Псковичи заявили: “Мы государю не бунтуем”, после чего прямо из собора двинулись на площадь, где снова устроили допрос Нумменса, а также зачитали все найденные у него и Емельянова бумаги. Ведущую роль в допросе играл староста площадных подъячих Томило Слепой, человек образованный и весьма решительно настроенный против существовавших порядков. Именно он, указывая на мелкие ошибки в грамотах, найденных у Нумменса и в доме Емельянова, а особенно на слова в грамоте на имя Емельянова о скупке хлеба — “а сего бы нашего указу никто у вас не ведал”, — заявил, что грамоты посланы без ведома царя, хлеб и деньги даны шведам также без его ведома. Тут же заставили переводчика перевести писанные по-шведски письма, взятые на Нумменсе. Хотя Нумменс и на этот раз ничего сенсационного не сказал, псковичи твёрдо решили его не выпускать, а воеводу не слушать. Воевода находился на свободе, но выбраться из города не мог, а псковичи отправили к Макарию делегацию во главе со всегородным старостой Иваном Фёдоровым Подрезом. Делегация просила Макария взять у воеводы ключи от городских ворот, но Макарий отказал, а Подрез не настаивал — он действовал лишь под давлением восставших. Ключи остались у воеводы, но псковичи поставили у ворот свою стражу. Поэтому воевода лишь утром 3 марта с большим трудом сумел тайно от псковичей отправить в Москву своего гонца Ивана Молвянинова с отпиской о событиях. Гонец не смог ехать по обычному пути и свернул на Порхов. 10 марта он добрался до Москвы и отдал грамоту, а также дал показания о том, что видел и слышал сам. Такому допросу в Москве подвергали каждого гонца, справедливо полагая, что в грамоте всего не напишешь. В показаниях Молвянинова интересно упоминание о ходивших среди псковичей слухах: “когда окольничий Борис Иванович Пушкин шёл послом к шведам, говорили, что он должен получить у шведов обратно Иван-город с пригородами, а ныне неведомо за что дают такую великую казну и хлеб шведам, а городов у них не получили” [Россия и Швеция... стр.307]. Ещё Молвянинов сказал, что некоторые предлагали устроить общее крестное целованье, чтобы в случае прихода карателей никого не выдавать, но другие воспротивились: было де уже крестное целованье — не выступать против государя, а всякое другое крестное целованье поэтому силы не имеет. Вообще же, сказал Молвянинов, среди восставших начались раздоры, многие гилевщики и сами не рады сотворённому, да не знают что делать.

Действительно, Псков в начале марта раскололся на два противоположных лагеря, и случайно примкнувшие к восстанию представители “болота” спешно отмежёвывались от “гилевщиков”, хотя и не смели ещё выступать вместе с “роялистами”. В посланной с Молвяниновым грамоте Собакин сообщал, что в событиях 28 февраля — 1 марта приняли участие “посадские люди и стрельцы, и казаки, и пушкари, и воротники, и всякие жилецкие чёрные люди, которые живут в городе и за городом в слободах и на посадех, опроче псковичь лучших, посадских и прожиточных людей”. Но уже 2 и 3 марта казаки, пушкари и воротники, получавшие хорошее жалованье, начали шуметь, что добра от восстания не будет и нужно вернуться к мирной жизни. Нечего и говорить о стрельцах старого приказа (кроме 20-ти человек), стрелецкой верхушке, дворянах и детях боярских, “лучших” посадских. Эти открыто агитировали за принесение повинной, за что и были биты некоторые из них. Восставшие тоже не были едины, но среди них уже выдвинулись несколько смелых и твёрдых вожаков, вошедших впоследствии в революционное правительство Пскова. Это были Томило Слепой, стрелец старого приказа Прокофий Коза, мясник Никита Леванисов, два брата серебряники Макаровы, стрельцы новых приказов Никита Сорокоум, Муха и Демид Воинов, беглый холоп боярина Морозова портной Степанко, калашник Личко и другие. Эти люди ещё не взяли власть в свои руки, но их влияние на массы было очень велико, а влияние “лучших”, ещё занимавших посты земских старост, стремительно падало.

Этих “лучших” понять нетрудно: они не верили в успех восстания и не хотели попасть под репрессии со стороны неминуемо подойдущих карателей, иметь в чужом пиру похмелье. С другой стороны, они и не хотели успеха восстания, так как тогда под угрозой оказалось бы их благосостояние. Поэтому они с самого начала старались если не прекратить восстание, то хотя бы затормозить его развитие. В этом деле вожаком “роялистов” оказался дворянин Афанасий Ордин-Нащокин, человек больших способностей, безусловно любивший Россию, но — Россию именно царскую, а к “черни” относившийся с презрением и ненавистью. В своих показаниях в Москве он всячески старался очернить восставших. Так, об аресте Нумменса он говорил как об учинённом толпой пьяных буянов безобразии: одни де Нумменса к проруби тянули, другие тут же его пытать хотели, а третьи стали его догола раздевать. Эти столь живописные подробности опровергаются показаниями сопровождавших Нумменса стрельцов, которым врать не имело смысла, так как правдивое описание событий лишь подчёркивало невозможность для них вступать вдесятером в бой чуть ли не со всем Псковом, а ложь могла вызвать подозрение и погубить их.

Первым ударом, который нанесли псковские “роялисты” во главе с Ордин-Нащокиным, было предложение написать царю челобитную, в которой оправдаться в совершённом, а пока не придёт ответ, — “от дурна отстать и учать жить мирно”. Это должно было вдохнуть в псковичей надежду на царскую милость, расколоть ряды плебейской части восставших и предотвратить разорение дворов противников восстания. Дело в том, что после разгрома двора Фёдора Емельянова псковичи заговорили, что не худо бы так и ещё кое с кем поступить, например, с земским старостой Меньщиковым, дворянами Чиркиными, Бешенцовыми и Нащокиными, да ещё с семью посадскими и четырьмя попами — откровенно враждебными восстанию. Кроме того уже пошли по Пскову разговоры: “будет от государя кто прислан, а с ним ратные люди многие, и им их во Псков не пустить”, то есть в случае прихода карателей встретить их с оружием в руках. Вот эти-то опасные настроения и собирались если не полностью рассеять, то хоть ослабить заговорщики, которые 3 марта договорились в избе Ордин-Нащокина об агитации за подачу челобитной. И поначалу им это удалось. Хотя Ордин-Нащокину и пришлось 5 марта бежать в Москву, его агентура сумела добиться писания челобитной и временного успокоения в городе.

Опять смотрю на написанное в 1962 году из октября 1998 года. Если бы всё дело было в проявлении псковичами излишней бдительности, в осознании ими своей ошибки в отношении хотя бы Нумменса. иностранного подданного, ни сном ни духом перед ними не повинного, а потому подлежащего освобождению, то и впрямь стоило бы взмолиться государю, что де “проявили усердие не по разуму, помилуй, государь”. Но оказалось, что Фёдор Емельянов вздул цены на основной продукт питания в главной крепости западного порубежья по приказу из Москвы. Что если даже не сам царь, а нехороший глава правительства Морозов этот приказ отдал, то всё равно — прогнило что-то в Русском государстве, а им, псковичам, за ту гниль головы класть придётся в боях с теми самыми шведами. которых пятикратно пришлось отражать всего-то три десятка лет назад. Что их, детей и внуков тогдашних защитников Родины, держат за “быдло”, за “чернь”, которой нет дела до чего бы то ни было в той самой земле, которая только благодаря им, псковичам, и выстояла в годы Смутного времени. Минин с Пожарским, конечно, молодцы, но и им без псковской стойкости перед шведами солоно бы пришлось. “Мы — люди, а не чернь, и нас не устраивает установившийся в державе порядок, когда тот, кому следовало в дни Соляного бунта голову снять, ради неведомых нам рассчётов обрекает нас на голод при участии сущего прохвоста Емельянова!” — вот, что ответили бы упомянутые выше вожаки плебейской части псковичей, если бы их вызвать на полную откровенность. Но сказать это вслух они ещё не могли, “массы” ещё не дозрели до принятия такой программы, а принять её было необходимо — иначе “силою вещей” положение в стране будет ухудшаться год от года, и в конце концов не кому иному, как им — порубежной защите Русской земли — придётся головы класть в неравных боях с накликанным врагом. Значит — надо действовать, ставя на кон свои головы, подталкивая сознание сограждан с учётом быстро меняющейся обстановки...