Книга Северина :: Гадкие лебеди братьев Стругацких — моё понимание этого произведения

Гадкие лебеди братьев Стругацких — моё понимание этого произведения

стр.16

– Именно то, что наиболее естественно, – заметил Бол-Кунац (мальчишка 14-ти лет ─ Я.Ц) – менее всего подобает человеку. Естественное всегда примитивно, а человек – существо сложное, естественность ему не идёт.

стр.20

Лицо господина Президента, тоже не лишённое мужественности и элементов прямоугольности, к концу исторической встречи напоминало, прямо скажем, между нами, кабанье рыло. Господин Президент изволили взвинтить себя до последней степени, из клыкастой пасти летели брызги, и я достал платок и демонстративно вытер себе щеку, и это был, наверное, самый смелый поступок в моей жизни, если не считать того случая, когда я дрался с тремя танками сразу. Но как я дрался с танками, я не помню, знаю только по рассказам очевидцев, а вот платочек я вынул сознательно и соображал, на что иду... В газетах об этом не писали. В газетах честно и мужественно, с суровой прямотой сообщили, что “беллетрист В.Банев искренне поблагодарил господина Президента за все замечания и разъяснения, сделанные в ходе беседы”.

стр.21

...а мужчинам хочется сделать что-нибудь мужественное – например, расправить плечи и втянуть брюхо.

стр.25

(Речь Виктора Банева, издевательски благонамеренная, но весьма точно отражающая политику Брежнева и компании — Я.Ц.):

– Государственный аппарат, господа, во все времена почитал своей главной задачей сохранение статус-кво. Не знаю, насколько это было оправдано раньше, но сейчас такая функция государства попросту необходима. Я бы определил эту функцию так: всячески препятствовать будущему запускать щупальцы в наше время, обрубать эти щупальцы, прижигать их калёным железом... Мешать изобретателям, поощрять схоластов и болтунов... в гимназиях ввести повсеместно исключительно классическое образование. На высшие государственные посты – старцев, обременённых семействами и долгами, не моложе пятидесяти лет, чтобы брали взятки и спали на заседаниях... Талантливых учёных назначать администраторами с крупным окладом. Все без исключения изобретения принимать, плохо оплачивать и класть под сукно. Ввести драконовские налоги на каждую товарную и производственную новинку...

Более чем сходно! Талантливые учёные Прокофьев (химик-органик) и Елютин (как и тот — членкор АН СССР), став министрами Просвещения и Высшего и Среднего Специального образования, стали поистине “министрами народного затемнения". Да и прочие наши “бессмертные” сыграли гнуснейшую роль в развале Советского государства. Форму власти в СССР эпохи застоя именовали “геронтократией”. Изобретения гибли без применения и было запрещено передавать их за рубеж. Чтобы внедрить новую модель электроутюга – требовалось получить 39 разрешений...

стр. 33

– Когда речь заходит о господине Президенте, всё это не имеет значения, все мы становимся трусами. Почему мы такие трусы? Чего мы, собственно, боимся? Перемены мы боимся. Нельзя будет пойти в писательский кабак и пропустить рюмку очищенной... швейцар не будет кланяться... и вообще швейцара не будет, самого сделают швейцаром. Плохо, если на рудники... это действительно плохо... Но это же редко, времена не те, смягчение нравов... Сто раз я об этом думал и сто раз обнаруживал, что бояться, в общем, нечего, а всё равно боюсь. Потому что тупая сила... Это страшная штука, когда против тебя тупая, свиная, со щетиной сила, неуязвимая, ни для логики неуязвимая, ни для эмоций…

Писалось до начала репрессий против интеллигенции, начавшихся после вторжения в Чехословакию. “В рудники” (лагеря) пока что попадали действительно редко. Душили иными способами…

стр. 40

– Надо же кого-то ненавидеть, — сказала Диана. — В одних местах ненавидят евреев, где-то ещё негров, а у нас мокрецов.

стр.43

— Морда у него мерзкая, – ответила Диана. – Белокурая бестия. Знаю я эту породу. Настоящие мужчины. Без чести, без совести, повелители дураков.

— Вот тебе и на, — удивился Виктор. — А я-то думал, что такие мужчины должны тебе нравиться.

— Теперь нет мужчин, — возразила Диана. — Теперь либо фашисты, либо бабы.

— А я? — осведомился Виктор о интересом.

— Ты? Ты слишком любишь маринованные миноги. И одновременно — справедливость.

— Правильно. Но, по-моему, это хорошо.

— Это неплохо. Но если бы тебе пришлось выбирать, ты бы выбрал миноги, вот что плохо. Тебе повезло, что у тебя талант.

— Что это ты такая злая сегодня? — спросил Виктор.

— А я вообще злая. У тебя – талант, у меня — злость. Если у тебя отобрать талант, а у меня злость, то останутся два совокупляющихся нуля.

— Нуль нулю рознь, — заметил Виктор. — Из тебя даже нуль получился бы неплохой — стройный, прекрасно сложенный нуль. И кроме того, если у тебя отобрать твою злость, ты станешь доброй, что тоже, в общем, неплохо.

— Если у меня отобрать мою злость, я стану медузой. Чтобы я стала доброй, нужно заменить злость добротой.

Попробовал бы кто в реалистическом описании Советской действи-тельности привести такой монолог! А тут некая вымышленная страна, так сказать, "мир писателей Стругацких". Но слишком уж точным зеркалом эпохи и страны, в которой это писалось, оказалась эта "фантастика", как вообще всякая фантастика. И не дали публиковать. И смертным боем били за публикацию этого в “Посеве”, а “Сказки о тройке” в сибирском альманахе “Ангара” – и авторов, и редакцию “Ангары”, и весь жанр советской фантастики, небывало расцветший после XX съезда.

стр.44

Сегодня уже все знают, что есть человек. Что с человеком делать — вот вопрос. Да и тот, признаться, уже навяз на зубах.

— А что делают с медузами?

— ...Насколько я знаю, ничего. Консервы, кажется, из них делают.

См. в предыдущей цитате предпоследнюю строчку насчёт того, кто такие "медузы". Пройдут два с половиной десятилетия и Губерман напишет:

“Увы, но с головами и двуногие

встречались мне порой среди знакомых,

что шли скорей по части биологии

и даже по разделу насекомых”.

стр.45

— ...И вообще там было так мало национального самосознания, что это всё равно никому нельзя было бы показать.

— Скажи, а ты как — сначала напишешь, а потом уже вставляешь национальное самосознание?

— Нет, — сказал Виктор. — Сначала я проникаюсь национальным самосознанием до глубины души: читаю речи господина Президента, зубрю наизусть богатырские саги, посещаю патриотические собрания. Потом, когда меня начинает рвать — не тошнить, а уже рвать, — я принимаюсь за дело...

стр.47

...Этакий юный Голиаф в спортивной куртке, сверкающей многочисленными эмблемами, наш простейший отечественный штурмфюрер, верная опора нации с резиновой дубинкой в заднем кармане, гроза левых, правых и умеренных.

...Всё это было грубое уличное хулиганьё, опора нации — только один из них знал бокс, а остальные жаждали не столько драться, сколько увечить: выдавить глаз, разорвать рот, лягнуть в пах.

— ...С этим губастым лучше не связываться. Дядюшка у него знаешь кто, да и сам он... опора Родины и Порядка, или как они там называются...

Фантастика — точнейшее зеркало той эпохи, когда она пишется. Даже более точное, чем произведения социалистического реализма, ибо тем, как волшебному зеркалу мастера Амальгамы из “Дорогих моих мальчишек” Кассиля — обязательно полагалось изображать действительность стремящейся к улучшению, а фантастика, тем паче изображающая “их мир, их нравы”, могла быть обличающе-памфлетичной.

Только вот прямо сейчас будет ещё одна цитата — когда ещё не успевший напиться портретист Р.Квадрига даст некий отзыв о драке Виктора Банева с этими “опорами нации, Родины и Порядка”:

стр.49

— С викторией! — мрачно приветствовал он Виктора. — Сожалею, что не присутствовал при сём хотя бы мичманом…

А эти слова может знать лишь коренной россиянин, ежели он патриотичен в должной мере: это слова из письма Суворова, очищавшего в 1799 году Северную Италию от французов, адмиралу Ушакову, в небывалом поединке парусных кораблей с моря и матросского десанта с суши принудившему к сдаче французский гарнизон неприступной крепости на острове Корфу. Так что уже за год с лишним до вторжения в Чехословакию Стругацкие предвидели появление в нашей жизни “простейших отечественных штурмфюреров”, которые в дни перестройки уже будут блистать подвигами в Сумгаите и Фергане, во множестве иных мест, а позже окажутся в отрядах ОМОНа и у Баркашова, Жириновского и прочих фюреров по всему бывшему Союзу. Ибо это не социум и даже не этнос порождает таких — это субпассионарная недочеловеческая мутация, способная скопляться под любым знаменем и носить рубашки любого цвета.

стр.50

— Но как он упал! Боже мой, как он чудесно свалился! Все бы так…

Диана свалила этого “чудесно свалившегося” бутылкой по черепу. Вспомним её самокритичную оценку себя как “злой”. У нее хватает поводов для злости к режиму и этой “опоре” данного режима...

стр.51

— Ты ведь тоже художник... И все, кто сидит без права переписки... и все, кто лежит без права переписки...

Да, в эти годы не рекомендовалось вспоминать о тех, кто сидел и тем более лежал без права переписки, о жертвах сталинских репрессий. А эта оголтелая парочка братцев посмела не только сама вспомнить, но и другим напоминать...

стр.52

...Скромность и только скромность, до самоуничижения... и только правда, никогда не ври, по крайней мере самому себе, но это ужасно: самоуничижаться, когда вокруг столько идиотов, развратников, корыстных лжецов, когда даже лучшие испещрены пятнами, как прокажённые... Хочешь ли ты снова стать юным? Нет. А хочешь ты прожить ещё пятнадцать лет? Да. Потому что жить — это хорошо. Даже когда получаешь удары. Лишь бы иметь возможность бить в ответ... Ну ладно, хватит. Остановимся на том, что настоящая жизнь есть способ существования, позволяющий наносить ответные удары.

Губерману пришлось проделать сходную со Стругацкими мыслительную работу. И выводы у него получились весьма схожие:

Не то беда, что ест еврей наш хлеб,

а то, что, проживая в нашем доме,

он так теперь бездушен и свиреп,

что стал сопротивляться при погроме.

Впрочем, Маяковский высказался на ту же тему ещё в "Мистерии-буфф":

Ко мне, кто вонзил спокойно нож

и пошёл от вражьего тела с песнею!

Иди, непростивший! Ты первый вхож

в царствие моё земное, не небесное.

Но как же паскудно эволюционировала наша жизнь, что заставляла через полвека после революции вспоминать подобные истины!

(А теперь придётся привести чуть ли не всю дискуссию Банева с пригласившими его гимназистами):

стр.54

— Какими бы вы хотели видеть нас в будущем?

— Умными. Честными. Добрыми...Хотел бы, чтобы вы любили свою работу... и работали бы только на благо людей. (Несу, подумал он. Да и как не нести?) Вот примерно так...

стр.55

—Что такое умный человек?

—Умный человек — это человек, который сознаёт несовершенство, неза-конченность своих знаний, стремится их пополнять и в этом преуспевает... Вы со мной согласны?

—Нет, — сказала, приподнявшись, хорошенькая девочка.

— А в чём дело?

— Ваше определение нефункционально. Любой дурак, пользуясь этим определением, может полагать себя умным. Особенно если окружающие поддерживают его в этом мнении.

"Да, — подумал Виктор. Его охватила лёгкая паника. — Это тебе не с братьями-писателями разговаривать".

— В какой-то степени вы правы, — сказал он, неожиданно для себя переходя на "вы". — Но дело в том, что вообще-то “дурак” и "умный" — понятия исторические и, скорее, субъективные.

— Значит, вы сами не берётесь отличить дурака от умного?..

— Отчего же, — сказал Виктор. — Берусь. Но, я не уверен, что вы всегда со мной согласитесь. Есть старый афоризм: дурак — это просто инакомыслящий... или инакочувствующий…

стр.55

— Я не совсем понимаю, — произнесла хорошенькая девочка. — Вы хотите, чтобы мы были умными, то есть согласно вашему же афоризму, мыслили и чувствовали так же, как и вы. Но я прочла все ваши книги и нашла в них только отрицание. Никакой позитивной программы. С другой стороны, вам хотелось бы, чтобы мы работали на благо людей. То есть фактически на благо, тех грязных и неприятных типов, которыми наполнены ваши книги. А ведь вы отражаете действительность, правда?

Виктору показалось, что он нащупал наконец дно под ногами.

— Видите ли, — сказал он, — под работой на благо людей я как раз понимаю превращение людей в чистых и приятных. И это моё пожелание не имеет никакого отношения к моему творчеству. В книгах я пытаюсь изобразить всё, как оно есть, я не пытаюсь учить или показывать, что нужно делать. В лучшем случае я показываю объект приложения сил, обращаю внимание на то, с чем нужно бороться. Я не знаю, как изменять людей, если бы я знал, я был бы не модным писателем, а великим педагогом или знаменитым психосоциологом. Художественной литературе вообще противопоказано поучать или вести, предлагать конкретные пути или создавать конкретную методологию. Это можно видеть на примере крупнейших писателей. Я преклоняюсь перед Львом Толстым, но только до тех пор, пока он является своеобразным, уникальным по отражательному таланту зеркалом действительности. А как только он начинает учить меня ходить босиком или подставлять щёку, меня охватывает жалость и тоска... Писатель — это прибор, показывающий состояние общества, и лишь в ничтожной степени – орудие для изменения общества. История показывает, что общество изменяют не литературой, а реформами или пулемётами, а сейчас ещё и наукой. Литература в лучшем случае показывает в кого надо стрелять или что нуждается в изменении... — Он сделал паузу, вспомнив о том, что есть ещё Достоевский и Фолкнер. Но пока он придумывал, как бы ввернуть насчёт роли литературы в изучении подноготной индивидуума, из зала сообщили:

— Простите, но всё это довольно тривиально. Дело ведь не в этом. Дело в том, что изображаемые вами объекты вовсе не хотят, чтобы их изменяли. И потом они настолько неприятны, настолько запущены, так безнадёжны, что их не хочется изменять. Понимаете, они не стоят этого. Пусть уж себе догнивают, они ведь не играют никакой роли. На благо кого же мы должны, по-вашему, работать?

стр.56

— Меня обмануло, что вы говорите, как взрослые, — сказал он. — Я даже забыл, что вы не взрослые. Я понимаю, это не педагогично так говорить, но говорить это приходится, иначе мы никогда не выпутаемся. Всё дело в том, что вы, по-видимому, не понимаете, как небритый, истеричный, вечно пьяный мужчина может быть замечательным человеком, которого нельзя не любить, перед которым преклоняешься, полагаешь за честь пожать его руку, потому что он прошёл через такой ад, что и подумать страшно, а человеком всё-таки остался. Всех героев моих книг вы считаете нечистыми подонками, но это ещё полбеды. Вы считаете, будто и я отношусь к ним так же, как вы. Вот это уже беда. Беда в том смысле, что так мы никогда не поймём друг друга...

— ...Вы не могли бы нам сказать, что такое прогресс?

— Прогресс — это движение общества к такому состоянию, когда люди не убивают, не топчут и не мучают друг друга...

Цукерник Яков Иосифович