Книга Северина :: Гадкие лебеди братьев Стругацких — моё понимание этого произведения

— Разрешите мне, — сказал Бол-Кунац. — Давайте рассмотрим такую схему. Автоматизация развивается в тех же темпах, что и сейчас. Тогда через несколько десятков лет подавляющее большинство активного населения Земли выбрасывается из производственных процессов и из сферы обслуживания за ненадобностью. Будет очень хорошо: все сыты, топтать друг друга не к чему, никто друг другу не мешает... и никто никому не нужен. Есть, конечно, несколько сотен тысяч человек, обеспечивающих бесперебойную работу старых машин и создание машин новых, но остальные миллиарды друг другу просто не нужны. Это хорошо?

— Не знаю, — сказал Виктор. — Вообще-то это не совсем хорошо... Это как-то обидно... Но должен вам сказать, что это всё-таки лучше, чем-то, что мы видим сейчас. Так что определённый прогресс всё-таки налицо.

— Знаете, — сказал он, — я его как-то плохо себе представляю, но если говорить честно, то было бы недурно попробовать.

— А вы можете себе представить человека, которому жить в таком мире категорически не захочется?

— Конечно, могу. Есть люди, и я таких знаю, которые там бы заскучали. Власть там не нужна, командовать некем, топтать незачем. Правда, они вряд ли откажутся — всё-таки это редчайшая возможность превратить рай в свинарник... или в казарму. Они бы этот мир с удовольствием разрушили. Так что, пожалуй, не могу.

— А ваших героев, которых вы так любите, устроило бы такое будущее?

— Да, конечно. Они обрели бы там заслуженный покой.

Бол-Кунац сел, зато встал прыщавый юнец и, горестно кивая, сказал:

— Вот в этом всё дело. Не в том, понимаем мы реальную жизнь или нет, а в том, что для вас и ваших героев такое будущее вполне приемлемо, а для нас это могильник. Конец надежд. Конец человечества. Тупик. Вот потому-то мы и говорим, что не хочется тратить силы, чтобы работать на благо ваших жаждущих покоя и по уши перепачканных типов. Вдохнуть в них энергию для настоящей жизни уже невозможно. И как вы там хотите, господин Банев, но вы показали нам в своих книгах — в интересных книгах, я полностью “за”, — показали нам не объект приложения сил, а показали нам, что объектов для приложения сил в человечестве нет, по крайней мере в вашем поколении... Вы сожрали себя, простите, пожалуйста, вы себя растратили на междоусобные драки, на враньё и на борьбу с враньём, которую вы ведёте, придумывая новое враньё... Как это у вас поётся:

Правда и ложь, вы не так уж несхожи,

вчерашняя правда становится ложью,

вчерашняя ложь превращается завтра

в чистейшую правду, в привычную правду...

Вот так вы и мотаетесь от вранья к вранью. Вы просто никак не можете поверить, что вы уже мертвецы, что вы своими руками создали мир, который стал для вас надгробным памятником. Вы гнили в окопах, вы взрывались под танками, а кому от этого стало лучше? Вы ругали правительство и порядки, как будто вы не знаете, что лучшего правительства и лучших порядков ваше поколение... да попросту недостойно. Вас били по физиономии, простите, пожалуйста, а вы упорно долбили, что человек по природе добр… или того хуже, что человек – это звучит гордо. И кого вы только ни называли человеком!..

Прыщавый оратор махнул рукой и сел. Воцарилось молчание. Затем он снова встал и сообщил: — Когда я говорил “вы”, я не имел в виду персонально вас, господин Банев.

Стоп! Я вынужден вклиниться в эту большую цитату. Мальчишка прав почти во всём, особенно потрясает подчёркнутое линией и выделенное жирным курсивом. Именно то, что далеко не всякое двуногое может назваться человеком, оказалось главной причиной гибели сотен миллионов людей в великом и окаянном Двадцатом веке. Но признать это истиной, не проверив на практике, не оказав величайшего доверия тем, кого поголовно считали быдлом, было невозможно. Проверили... И оказалось, что считали неверно, не то, чтобы не совсем верно, а именно неверно. Но была опущена начисто способность большинства двуногих становиться толпой, стадом, хотя порознь это большинство было вполне человекообразно; Истинных же людей, как и нелюдей тоже, не так уж много, причём люди более уязвимы и выбиваются нелюдью и расчеловеченными ею людишками. И ещё. "От вранья к вранью" мотаются через правду, которая, к сожалению, не вечна. но тем не менее в определенные периоды является именно правдой.

Он ощущал раздражение: этот прыщавый сопляк не имел права говорить так безапелляционно, это наглость и дерзость... дать по затылку и вывести за ухо из комнаты. Он ощущал неловкость —многое из сказанного было правдой, и он сам думал так же, а теперь попал в положение человека, вынужденного защищать то, что он ненавидит. Он ощущал растерянность — непонятно было, как вести себя дальше, как продолжать разговор и стоит ли вообще продолжать... Он оглядел зал и увидел, что его ответа ждут, что Ирма ждёт его ответа, что все эти розовощёкие и конопатые чудовища думают одинаково, и прыщавый наглец только высказал общее мнение и высказал его искренне, с глубоким убеждением, а не потому, что прочёл вчера запрещённую брошюру, что они действительно не испытывают ни малейшего чувства благодарности или хотя бы элементарного уважения к нему, Баневу за то, что он пошёл добровольцем в гусары, и ходил на "рейнметаллы" в конном строю, и едва не подох от дизентерии в окружении, и резал часовых самодельным ножом, а потом, уже на гражданке, дал по морде спецуполномоченному, предложившему ему подписать донос, и шлялся без работы с дырой в лёгких, и спекулировал фруктами, хотя ему предлагали очень выгодные должности...

“А почему, собственно, они должны уважать меня за всё это? Что я ходил на танки с саблей наголо? Так ведь надо бытъ идиотом, чтобы иметь правительство, которое довело армию до такого положения...” Тут он содрогнулся, представив себе, какую огромную мыслительную работу должны были проделать эти птенцы, чтобы совершенно самостоятельно прийти к выводам, к которым взрослые приходят, ободрав с себя всю шкуру, обратив душу в развалины, исковеркав свою жизнь и множество соседних жизней... да и то не все, а только некоторые, а большинство и до сих пор считает, что всё было правильно и очень здорово, и если понадобится готовы начать всё с начала... Неужели всё-таки настали новые времена? Он глядел в зал почти со страхом. Кажется, будущему удалось-таки запустить щупальца в самое сердце настоящего, и это будущее было холодным, безжалостным, ему было наплевать на все заслуги прошлого — истинные или мнимые.

И опять прервём цитату. Гусары, ходившие в конном строю с саблями на гитлеровские танки марки "рейнметалл" — это эпизод вторжения немцев в Польшу в сентябре 1939 года. А фамилия Банев — скорее болгарская. А насчёт цитаты из письма Суворова Ушакову я уже писал. И нужды нет, что "господин Президент" и его "золотые рубашки" из совсем другой оперы, что Банев вспоминает ещё на странице 52 свои гимназические (довоенные)годы, когда он сам был в Легионе Свободы — "и он живо вспомнил одуряющий энтузиазм тех времён, бело-красные повязки, бешеные кровавые драки с красными и портреты во всех газетах, во всех учебниках, на всех стенах — лицо, которое казалось тогда значительным и прекрасным, а теперь стало дряблым и тупым”. Так что господин Президент — это некто вроде довоенного Пилсудского, вновь оказавшегося у власти после войны, которую пришлось встречать с саблями наголо против танков. Но главное что детали-то здесь и "ихние", и "наши”, а суть одна: "наше" стало схожим с "ихним" на определенном этапе. Конвергенция, так сказать...

— Ребята, — сказал Виктор. — Вы, наверное, этого не замечаете, но вы жестоки. Вы жестоки из самых лучших побуждений, но жестокость — это всегда жестокость. И ничего она не может принести, кроме нового горя, новых слез и новых подлостей. Вот что вы имейте в виду. И не воображайте, что вы говорите что-то особенно новое. Разрушить старый мир и на его костях построить новый — это очень старая идея. И ни разу пока она не привела к желаемым результатам. То самое, что в старом мире вызывает особенное желание беспощадно разрушать, особенно легко приспосабливается к процессу разрушения, к жестокости, к беспощадности, становится необходимым в этом процессе и непременно сохраняется, становится хозяином в новом мире и в конечном счёте убивает смелых разрушителей. Ворон ворону глаз не выклюет, жестокость жестокостью не уничтожишь. Ирония и жалость, ребята! Ирония и жалость!

Да, речь идёт и о первых строках "Интернационала". И то, что советским писателям пришлось такое писать и так публиковать и так за эту публикацию расплачиваться — отнюдь не случайно. Как и то, что СССР был развален номенклатурой, в нём хозяйничавшей, а теперь она же дожирает поднявшую было голову демократию и опаскудит всё, что придёт ей на смену, если её не выбить без пощады, а где на то силы? Ведь любых своих "истребителей" она же возглавит. Мудрено ли, что “Гадких лебедей” фактически не знают те, кому эта повесть была адресована почти тридцать лет назад?! Что этот мой разбор тоже до людей фактически не дошёл, а десяток экземпляров, в своё время пущенных по рукам, само собой, давно истрепались или осели в частных коллекциях любителей такой продукции...

— Боюсь, вы не так поняли, господин Банев, — сказал он. — Мы совсем не жестоки, а если и жестоки, с вашей точки зрения, то лишь теоретически. Ведь мы вовсе не собираемся разрушать ваш старый мир. Мы собираемся построить новый. Вот вы жестоки: вы не представляете себе строительство старого без разрушения нового. А мы представляем себе это очень хорошо. Мы даже поможем вашему поколению создать этот ваш рай, выпивайте и закусывайте на здоровье. Строить, господин Банев, только строить. Ничего не разрушать, только строить.

А ведь это программа! Именно так! И она не утратила силы и сейчас. Идея не утратила... Но вот тех, кому её бы осуществлять, почти не осталось. А те, кто тому виной, возглавляют все наличные ныне группировки, ведут дело к всеобщей гибели, не соображая, что и сами на сей раз будут уничтожены разверзшейся воронкой смерти, способной втянуть всю биосферу и всю планету превратить в облако пыли и щебня на былой земной орбите. А кто из них сообразит — того свои же схарчат... И на сей раз иного пути, кроме беспощадного отстрела номенклатуры, похоже, не осталось. Чтобы всех прочих, ею стравливаемых, спасти и сохранить для упомянутой программы… Всех, кто ещё способен хотя бы о собственном спасении позаботиться – оно общее для всех!

— Да, — сказал он. — Конечно. Валяйте, стройте. Я целиком с вами. Вы меня ошеломили сегодня, но я всё равно с вами... Не забывайте только, что старые миры приходилось разрушать именно потому, что они мешали... мешали строить новое, не любили новое, давили его...

— Нынешний старый мир, — загадочно сказал Бол-Кунац, — нам мешать не станет. Он будет даже помогать. Прежняя история прекратила течение своё, не надо на неё ссылаться.

"Прекратила течение своё" история у Салтыкова-Щедрина в "Истории одного города", а это не тот автор, которого может процитировать зарубежный гимназист. Еще одно указание на наше общество, равно как и на любое зарубежное тоже, но важно, что указывается и на наше, причем многократно. Итак, "старый мир", то есть мы, взрослые, должны помочь своим детям в рывке в будущее. А для этого нужно, чтобы эти дети были подобны описанным в “Гадких лебедях”, чтобы у них нашлись воспитатели, подобные мокрецам, иначе ничего не получится. Сам "старый мир" на 99,9999% останется старым, ему уже не обновиться, но детей своих он не только обязан отпустить в будущее, но — главное! — всемерно им в этом помочь. И только у нас, где старая история прекращала в 1917--1937 годах течение своё, это возможно. Как? Выделением Мира Детей из Мира Взрослых. Детские городки, даже районы и области. Выпуск возрастных десантов без смешивания их с прежними возрастами. Как в армии новобранцев не пускать в одни подразделения с “дедами” — тогда "дедовщина" будет ликвидирована без костей и крови, зараза исчезнет с её носителями. А из взрослых чтобы соприкасались с детьми лишь лучшие из лучших, истинные человеки, а не человекоподобные людишки, тем более не нелюдь . Вот об этой-то редчайшей мутации и ведут Стругацкие разговор в этой повести, замаскировав их всякими неаппетитными деталями. Мокрецы, которых прежде именовали просто очкариками, якобы больные некой генетической болезнью, сосредоточенные в этом городке в некоем гетто, именуемом "лепрозорий", почему-то охраняемом армией и контролируемом не простым комдивом, а генералом Пфердом, который, как мы позже узнаем, может самому господину Президенту сказать "надо!" — и тот выполнит, хотя и будет недоволен... Так что эта цитата наконец кончена, разве что Виктору Баневу кое-что на прощанье объяснят, но это уже под следующим номером.