Псковское восстание 1650 года

О восстании нам известно из многочисленных источников и документов, которые можно разделить на три группы.

К первой относятся грамоты и отписки царя, воевод, архиепископа Псковского и митрополита Новгородского, расспросные речи царских гонцов и всяких посторонних свидетелей, челобитные дворян и купцов. Все они представляют правительственную точку зрения, проникнуты искренней или наигранной (у случайных свидетелей) ненавистью к “бунтовщикам”, “ворам”, “шишам” и так далее, как называли восставших в официальных документах.

Ко второй группе относятся челобитные псковичей царю, переписка их с другими городами, “прелестные грамоты” всякие документы и письма, писанные сторонниками восстания, и, наконец, материалы допросов под пыткой пленнных повстанцев.

К третьей группе относятся сообщения шведского резидента в Москве Карла Поммеренинга, которые он регулярно отправлял королеве Христине и королевскому секретарю Сёльвершерне. Поммеренинг заслуживает того, чтобы его деятельность была рассмотрена подробнее.

Карла Поммеренинга направили в Москву взамен отозванного по просьбе московского правительства Петра Крузбиорна, который был нечист на руку (брал в русской казне взаймы и не отдавал), а также “во многих статьях жил... небрежно, смуту многу учинил противно нашему, царского величества указу” [Россия и Швеция... стр.389] . Однако, пробыв на своём посту с 25 августа 1647 года по сентябрь 1651 года, Поммеренинг оказался для страны своего пребывания не лучше своего предшественника. Из его сообщений видно, что сей почтенный дипломат занимался шпионажем, выжил из России ряд способных иностранных офицеров, разваливал русскую железоделательную промышленность, добившись выезда из России хороших мастеров и приезда плохих, ничего не умевших [Там же, стр.429] . Этим он стремился поставить Россию в зависимость от ввоза шведского железа вообще и оружия в частности. Он прилагал большие усилия к тому, чтобы русские товары шли не в Архангельск, а в шведскую Прибалтику, что поставило бы под контроль шведов всю русскую торговлю [Там же, стр.414] . Он регулярно сообщал о численности и дислокации русских войск, об именах командиров, о качестве и количестве вооружения [Там же, стр.409-410] . Среди русских перебежчиков из шведской Прибалтики у него была своя агентура, о чём он сообщает в донесении от 26 января 1649 года [Там же, стр.440] . Русских он не любил, называл их варварами, о царе отзывался нелестно: намекал на его несамостоятельность, любовь к развлечениям и на то, что делами государственными он занят не более одного часа в день, остальное время либо молится, либо охотится. Но когда подворье шведского резидента было сожжено во время московского восстания 1648 года (“Соляный бунт”) [Там же, стр.492], то Поммеренинг внезапно уразумел, что русский царь и шведская королева не только в грамотах называют себя братом и сестрой, но и являются ими перед лицом своих подданных. Над Европой в это время бушевала буря. 30 января 1649 года английский народ казнил короля Карла Первого и в Англии была провозглашена республика. Поммеренинг с удовлетворением сообщает, что царь приказал всем английским купцам покинуть Россию. Во Франции Фронда (1648-1653) была в разгаре и парижане сражались на улицах Парижа и под стенами его с королевскими войсками. Назревали восстания в городах Голландии. Огромного размаха достигла война крестьян и казаков во главе с Хмельницким и рядом союзных ему вожаков на Украине и в Белоруссии. Чуть позже — в 1651 году — в Карпатах загремели выстрелы повстанцев Костки Напирского и поднялись крестьяне Малой Польши. В 1648 году не только в Москве, но и в ряде других русских городов поднялись горожане и стрельцы. Казалось, Европа стоит перед общеконтинентальной революцией. Поэтому восстания в городах Московского государства вызвали у шведского резидента не злорадство, а классовое сочувствие к царской власти. Его донесения о восстаниях в Москве, Пскове и Новгороде строго объективны, так как он понимал, что нечто подобное может произойти и в Швеции и стремился изучить подробнее столь опасную “болезнь” и методы её “лечения”. Уместно сообщить, что когда он узнал 27 августа 1651 года о том, что на смену ему едет другой резидент, а он возвращается домой, то на радостях запил. Царь был в отъезде, а комендантом Москвы был князь Трубецкой. 3 сентября ночью случился пожар и Трубецкой со стрельцами поскакал его тушить. Навстречу ехал из гостей пьяный Поммеренинг с тремя слугами. Увидев кавалькаду всадников, он обнажил шпагу и атаковал их. Разрубив фонарь, который везли перед Трубецким, он пытался заколоть боярина и изранил трёх стрельцов, из которых двое и через две недели были ещё на грани смерти. Его разоружили и вежливо отвезли на шведский двор, а слуг, тоже вступивших в драку, подвергли допросу в Стрелецком приказе. Так что отзыв царя королеве Христине об этом резиденте также был весьма нелестным.

Восстание началось так: получив тайный приказ из Москвы — поднять цену на хлеб для дальнейшей выгодной продажи его шведам, псковский купец Фёдор Емельянов это задание выполнил. Сам он, как и многие псковские помещики, на этом весьма нажился. Псковичи, видя, что на рынке не только дешёвый хлеб пропал, но и дорогого почти не стало, заволновались. Поначалу они “заводили гиль” лично на Фёдора Емельянова, который ещё раньше был несколько раз пойман на применении фальшивых гирь и неправильном взимании взятой им на откуп соляной пошлины, а также вёл дружбу с иноземными купцами, что приводило к мысли о его измене.

24 февраля пришла царская грамота воеводе Собакину. В ней было приказано ссыпать 10 000 четей ржи из царских житниц и 2 000 четей, закупленных Емельяновым, в амбары в Завеличьи близ Немецкого двора.

26 февраля посадские и люди других сословий, разумеется — не богачи, пришли во двор к воеводе Собакину и заявили в устной челобитной, что “им, псковичам, хлеба купить стало негде. Волен бог да государь, станем де все у житниц сами, хотя де велит государь всех их перевешать, а в Свейскую землю хлеба из государевых житниц им не давывать” [Россия и Швеция... стр.303] . Но воевода от голода никогда не страдал, разве что в великий пост, и имел царский указ о продаже хлеба шведам. Поведение псковичей, осмелившихся противоречить государевой воле, его возмутило. Он не принял челобитной.

27 февраля больше трёхсот псковичей пришли к архиепископу, прося уговорить воеводу не давать шведам хлеба, пока они напишут царю челобитную и получат ответ. Чтобы их просьба звучала солиднее, они попросили участвовать в переговорах с Макарием и воеводой “лучших” посадских во главе со всегородными старостами Семёном Меньщиковым и Иваном Подрезом. Те не были заинтересованы в этом деле, но и ссориться с низами не хотели. Поэтому они согласились и, войдя к Макарию в сени, передали просьбу псковичей, а те смирно стояли у ограды архиепископского дома и ждали результатов. Макарий был духовным пастырем псковичей, положение обязывало его. Поэтому он вызвал воеводу и передал ему просьбу паствы своей. Воевода накричал на выборных и назвал их “кликунами”. Это были люди богатые и гордые, а потому они обиделись и “вышел между ними (и воеводой) шум большой”. Воевода велел подъячему переписать их имена [Россия и Швеция... стр.321] , что было явной глупостью — эти-то бунтовать ни в коем случае не собирались, а только передавали требование городских низов. Услышав, что их хотят переписать и объявить бунтовщиками, они кинулись из сеней, подальше от подъячего, и стали упрекать пославших их людей, что ждали у ограды, в том, что “теперь нам от государя будет опала”. Но псковичей это не испугало, а даже разозлило — обречённые на голодную смерть люди не знают страха в борьбе за жизнь. К посадским присоединились стрельцы и на площади перед соборной церковью они сообща заявили Собакину, что хлеба из Крома не выпустят. Воеводе пришлось отказаться от попыток вывезти хлеб, так как весь день 27-го и всю ночь на 28 февраля по городу ходили вооружённые группы стрельцов и посадских по 30 и 50 человек.

Попробуем разобраться в механизме событий, приведших к восстанию. Предположим, что после конца восстания собрались в одной из кремлёвских палат бояре и руководители расследования событий, после чего царь велит им пройтись по описанию происшедшего и выявить на будущее причины таких невесёлых следствий. “Во избежание”, так сказать. Чтобы в будущем не спотыкаться об один и тот же камень. Можно с уверенностью сказать, что таких “круглых столов” не проводилось и проводиться не могло — настолько зациклен был второй Романов на том, что он господом направляем в делах государственных, а потому любое противодействие его воле есть дело сатанинское. Так что фантастика это явно ненаучная. Но всё же...

Должно ли московское правительство выдать перебежчиков из шведских земель? Нельзя выдавать, это свои, бежавшие из тех российских земель, которые неминуемо придётся отбивать силой оружия. Значит — надо выкупать их.

Может ли страна, готовящаяся к жесточайшей войне с Речью Посполитой за Украину и Белоруссию, не говоря о Смоленске, единовременно изъять из бюджета немалую сумму выкупа за этих беглецов? Предположим, что нет. Нужно время, чтобы стянуть средства с громадной территории, так что сейчас затеянная спекуляция решает проблему почти идеально “с высоты птичьего полёта”. Но — продуманы ли были последствия этой спекуляции именно в Пскове, в важнейшей крепости на шведском рубеже? Имелась ли у затеявших эту спекуляцию правительственных комбинаторов документация о положении с урожаем, о запасах хлеба и о реальном положении псковичей, без которых ни стены, ни пушки врагу преградой не будут? Не были, не имелась. А ведь где-где, а в городе Пскове можно было объяснить собранным в соборную церковь главам семей (пусть в несколько приёмов) механику событий, предупредить, что будет скачок цен на хлеб, умышленно созданный, но что без хлеба горожане не останутся. Да, придётся всем городом повалять дурака, но делается это ради общего дела. Вскоре после прихода повстанцев Фиделя Кастро к власти в Гаване, тиран Доминиканской республики Трухильо попытался организовать антикастровский путч и его представители уже радостно ему сообщили, что один из кубинских городов находится под контролем антикастровских сил и население пламенно ждёт реальной подмоги из Сьюдад-Трухильо. На самом деле это сообщение отправили перехватившие тех представителей кубинские контрразведчики, но в спектакле этом участвовал весь город — его жители уже были знакомы с тиранией Батисты и не стремились под крылышко такого же кровопийцы Трухильо. Спектакль вышел на славу, никто не проболтался. А ведь трудности и здесь были немалые, потери неслись вполне материальные и возместить их в ближайшее время было трудно. Они неслись, эти потери, во имя лучшего будущего каждого из жителей этого кубинского города, где население вряд ли было в массе своей образованнее псковичей XVII века. Но вот власти, доверившие этому населению государственную тайну высокого уровня, были не те, что в Москве XVII века. Они были СВОИ. А московское правительство СВОИМ для рядовых псковичей не было. И воевода Собакин — тоже. Судя по описанному его поведению, был он ума недалёкого, как часовщик в рассказе Марка Твена “Часы”, убеждённый, что если часы отстают на четыре минуты, то обязательно надо подвинуть регулятор, хотя часы славились хорошим ходом и их просто забыл вовремя завести владелец, зашедший узнать точное время. Обязан был Собакин знать, что действия именно Фёдора Емельянова, имевшего у псковичей кислую славу, могут вызвать “гиль”. Обязан был придержать язык и нервы в разговоре с выборными от псковичей, тем более в доме архиепископа. Обязан был соображать, что если в толпе стоят СТРЕЛЬЦЫ, чьё жалованье он половинил, то дело пахнет бедой. Куда там! Он — человек государевой номенклатуры, а государева власть от Бога, а эти все — грязь под его ногами... Он не соответствовал своей должности. Как и большинство его сослуживцев в том “бунташном веке”, да и в последующих веках, за дела которых пришлось в конце концов рассчитываться и замедлением развития страны, и недовыигранными в одних случаях и проигранными в других войнами, и многими потрясениями, и — в 1917 году бешеной вспышкой ненависти и разрушения, резко осложнившей ход революции. Ибо пришло время расплаты за все веками копившиеся долги. В том числе и за псковские, в 1650 году возникшие. Припомнилось всё, и расплата была с процентами...

Но ни Собакин этого не понял, ни центральные власти тогда и позже. А если кто-то, у власти находившийся, это понимал — его убирали...