Болтик

Повесть охватывает один-единственный, но ставший переломным, судьбоносным, день в жизни третьеклассника Максима Рыбкина. Начинал он его без дум, с одними мыслишками, начинал трусом, заботясь лишь о том, чтобы трусость его не была заметна другим (это же самое страшное, если заме-тят!). К концу же дня, после многих событий, недавний даже не оруженосец, а так, паж, стал рыцарем, как сказали бы в средневековые времена. И среди прочих индикаторов умственного и морального развития Максима на одном из первых мест стоит вопрос о предстоящем его приёме в пионеры.

Обратимся к цитатам:

Звёздочку Максим носит последние деньки. Послезавтра на дружинном сборе его примут в пионеры. Многих в классе уже приняли, но Максиму старшая вожатая Римма Васильевна в тот раз сказала:

– Ты, Рыбкин, человек пока новый. Прояви себя в коллективе, а в мае решим.

Максим тогда расстроился: как проявить себя, он не знал. Но, видно, как-то проявил, потому что сейчас решили принять…

Чуть позже будет у Максима разговор с бывшим лётчиком Иваном Савельевичем, который даже сейчас, когда ему уже за семьдесят, работает “хоть на земле, да всё у самолётов, к своим ребятам поближе”.

– У меня старший внук уже летает. А младшая – вроде тебя. Чуть постарше, наверно. Недавно в пионеры приняли.

– Меня тоже послезавтра примут,– ревниво сказал Максим.– Уже на от-рядном сборе у шестиклассников, у наших шефов, проголосовали. Меня бы и раньше приняли, да я в этой школе недавно.

– А, приглядывались, значит, – заметил Иван Савельевич.

– Наверно… Но теперь уж всё. Теперь весь класс у нас будет пионерский. Кроме Тыликова…

– …А что за личность Тыликов? Неужели злодей такой?

Максим пожал плечами:

– Да не злодей… ведёт себя плохо. С Софьей Иосифовной спорит всё время. Один раз из резинки начал стрелять, скачет на переменах…

– Да-а,– непонятно сказал Иван Савельевич. – Это конечно… Хотя Наташка у меня тоже скачет. А в чём ещё грешен Тыликов?

– Ну вообще… Софья Иосифовна говорит, что непослушный.

Иван Савельевич сморщил лицо.

– Ну, брат, и характеристика. А что значит “послушный”, “непослушный”? непонятно.

Максим удивился:

– Почему непонятно?

– Ну, смотри сам. Вот, например, лётчики у нас. Пишут им характеристики. Если хороший, пишут: умелый, знающий, смелый, дисциплинированный… А можешь себе представить, чтобы написали: “послушный пилот”, “непослушный штурман”?

Максим поморгал от неожиданности. В самом деле, получалась чушь.

– Но лётчики же большие. А мы ещё нет…

– Понятно, что “нет”,– слегка сердито заметил Иван Савельевич,– А учиться быть большим как раз и надо, пока маленькие, потом поздно будет. Я это и Наташке своей всегда говорю…

Это было, кажется, правильно! Не будет же Иван Савельевич зря говорить. Но это было непривычно…

Непривычно… А ведь никаких откровений тут нет… Обыкновенная человеческая правда. Но в школе её детям не преподают. Хорошо, если встретятся им такие вот Иваны Савельевичи, причём именно тогда встретятся, когда ещё есть готовность их выслушать, когда всякие Софьи Иосифовны ещё не отбили тебе памороки. Максиму повезло. А с ним – и всем читателям повести.

– А вот вы сказали “дисциплинированный”, – вспомнил Максим. – Разве это не всё равно, что “послушный”?

– Ишь ты! – возразил Иван Савельевич. – Дисциплинированный – это когда человек дело знает, умеет в сложной обстановке разобраться, умеет чётко выполнять команды и сам командовать, если надо. Умеет быстро решение принять, товарищей не подведёт, глупостей не наделает… Дисциплина – это когда человек сам за себя отвечает… А послушный – что? Смелый он? Неизвестно. Друга в беде не бросит? Кто его знает. В опасности не растеряется? Тоже неясно. Работать умеет? Поди разберись… Послушными, милый мой, и овечки бывают. А человек, когда надо, должен уметь и за правду постоять. Уяснил?

– Уяснил, – чётко ответил Максим и хотел сказать, что вообще-то Тыликов никогда не дерётся, только один раз отлупил здорового четвероклассника (сам будучи на год моложе. – Я.Ц.), который срезал с куртки Светки Мешалкиной красивую нашивку…

В связи с приведённым выше рассуждением о разнице между “дисциплини-рованным” и “послушным” мне вспоминается рассуждение братьев Стругацких из второй части “Улитки на склоне”. Издать это произведение в одном переплёте высокопоставленные Софьи Иосифовны пока что (1986 год) не дали. Первая часть вышла в сборнике фантастики “Эллинский секрет” (Л.1966), а вторая в альманахе “Байкал”, № 1 за 1968 год, причём редакция альманаха была за такую дерзость решением ЦК КПСС подвергнута карам серьёзнейшим сверх разгона с рабочих мест. Вот из этой-то второй части я и выпишу следующие строчки:

“Чтобы шагать вперёд, доброта и честность не так уж обязательны. Для этого нужны ноги. И башмаки. Можно даже немытые ноги и нечищеные башмаки… Про-гресс может оказаться совершенно безразличным к понятиям доброты и честности. Как латынь банщику. Как бицепсы для бухгалтера. Как уважение к женщине для Доморощинера (зав. кадрами Управления в данном произведении Стругац-ких)…

…Всё зависит от того, как понимать прогресс. Можно понимать его так, что появ-ляются эти знаменитые «зато»: алкоголик, зато отличный специалист; распутник, зато отличный проповедник! Вор, выжига, зато отличный администратор; убийца, зато как дисциплинирован и предан…”

Страшные это строки, но они попали в цель. Именно с “Улитки на склоне” и с “Гадких лебедей” стали Стругацкие испытывать то “невероятное, нестерпимое давление”, о котором говорится в романе “Миллиард лет до конца света”. И именно с таким пониманием понятий доброты и честности столкнётся Максим в тот самый день, о чём чуть ниже. Потому ниже, что ещё необходимо отметить: вряд ли Иван Савельевич смог бы так точно и доступно всё втолковать Максиму, не будь он сам вынужден ломать голову над этими проблемами “суровой правды жизни”. Зато теперь он, а через него и Крапивин, не одному Максиму, а всем читателям повести свой жизненный опыт передают. Равно как и братья Стругацкие не из пальца вышеприведённые свои размышления высосали, и знали, чем пахнет публикация их без разрешения цензуры. Равно как и редакция “Байкала” пошла на огромный риск для доведения этих размышлений до советских читателей. И редакция “Нового мира” тоже выходила на таранную прямую, публикуя статью о второй части “Улитки на склоне” и приводя именно эту цитату оттуда.

Вернёмся теперь к Максиму.

Вскоре после выступления хора на телестудии он познакомится с чудесной девочкой Таней-Золушкой, с виду “мальчишкой иного пола”, а на самом деле феей-хранительницей, которую очень редко посылает судьба землянам-мужчинам. Он приведёт её в парк, где его класс был на экскурсии (сам-то он был занят на выступлении хора, и лишь оттуда двинулся догонять своих).Но попытка прокатиться и Таню прокатить на “чёртовом колесе” сорвётся из-за возникшего спора между Максимом и одноклассниками – сплошь носителями пионерских галстуках, за исключением Тыликова. Любопытно, что преслову-тый Тыликов встретит Максима поистине “по-человечески” и в споре встанет на его сторону, хотя и это не поможет. В разговоре выяснится, что сегодня он телевизора не смотрел и поющего Максима поэтому не увидел, потому что “мамка за картошкой послала, потом в аптеку”, то-есть парень дома не дурит, по мере сил помогает и способен пожертвовать личным удовольствием во имя необходимости, то-есть дисциплинирован.

– Что за крик?

Голос был насмешливый и очень знакомый. Максим даже вздрогнул: сзади стоял Витька-Транзистор!

Это был непохожий на себя Транзя: причёсанный, в новеньких джинсах и белой рубашке. К рукаву его булавками была пришпилена широкая повязка с голубыми буквами “ПП”. Максим сразу догадался, что это “Пост порядка” или “Патруль порядка”, о котором недавно говорила в школе Римма Васильевна..

Но почему в этом патруле Транзя, от которого никому житья нет? А мо-жет быть, он срочно перевоспитался? Что-то непохоже. Вид приглаженный, но глаза всё равно вредные.

Да, Транзя не перевоспитался. На ближайших четырёх страницах повести он покажет себя мерзавцем, клеветником, палачом-садистом. Это природный брак, “богова ошибка”, как в старину договаривали, а скорее “нелюдь двуногая” – бывают такие в биологическом виде “Хомо Сапиенс”. И в конце концов, измученный, опозоренный на глазах у Тани, Максим ринется в бой уже не из-за себя, а из-за какого-то первоклассника и отнятого у того жука. И сумеет расквасить Транзе нос и поставить ему хороший фингал на скулу. Вот тут-то и начнём следующую цитату.

Эт-то что?

По аллее спешила Римма Васильевна..

Напомним – старшая пионервожатая школы. И попутно отметим, что Крапивин даёт несимпатичным ему людям и имена несколько нетипичные. В “Мальчике со шпагой” вожатая в лагере – Гортензия, а учительница-стерва – Нелли. В “Колыбельной для брата” стоит вспомнить Александра Викентьевича и Еву-“Евицу”, ну, а тут Риммой зовут. Видимо, это отзвук мнения о влиянии имени на носящего это имя человека.

– Эт-то кто?

– Это он, – размазывая кровь по щекам, простонал Транзя и локтем показал на Максима. – Псих! Кинулся со спины как бешеный…

– Та-ак! – сказала Римма Васильевна. – Рыбкин!..

– Не думала я, что Рыбкин такой фрукт, – сказала Римма Васильевна. И велела приятелям Транзи:– Отведите Витю, пусть умоется.

Они отошли на несколько шагов, но Максим услышал, как вожатая говорит:

– Я с таким трудом привлекла Транзина к общественной работе, и если сейчас…

Да, она “привлекла к общественной работе”… Дала волку власть над ягнятами. Как ей такое в голову пришло? Спросить её – удивится: “Вы что, Макаренко не читали? Карабанов был бандитом, а Макаренко доверил ему получение денег для колонии, и доверие совершило чудо”.

О таких, как Римма Васильевна, как Брегель, писал Макаренко: “У этих людей гипертрофия силлогизма. Это средство хорошо, это плохо, следовательно, нужно всегда употреблять первое средство…” Однако даже Брегель, как педагог, выше Риммы Васильевны. У неё были какие-то убеждения, пусть ложные, она видела в Макаренко нарушителя законов, казавшихся ей непреложными. Она билась за свою линию, рискуя головой, ибо времена были суровые, а она была тайной меньшевичкой, в меру сил изводившей большевиков в системе Наркомпроса Украины. Всплыло бы это – быть бы ей у стенки. Аналог Конрада Валенрода, что ни говори… А Римма Васильевна? Почитаем дальше. Читать придётся много. Но надо!

…Когда автобус остановился у школы и третьеклассники высыпали на тротуар, Римма Васильевна велела встать в круг.

– В школу никто не заходит! Там идут занятия, нечего шуметь! Все отправляются по домам. Не забывайте, что послезавтра сбор! Особенно те, кого принимают в пионеры! Готовьтесь! Имейте в виду, у кого не будет белых гольфов и синих пилоток, на сбор может не приходить. Все разошлись! Рыбкин – за мной!

У Максима защемило сердце. Послезавтра – сбор. Всё у него готово. И от-глаженный галстук висит на специальных плечиках с круглой перекладинкой. Чтобы не осталось складок. Да всё это, видать, зря…

– Я жду! – сказала Римма Васильевна.

– Что?– сипловато от подступивших слёз спросил Максим. – Он же первый полез, честное слово.

– Не лги! Все видели, как ты петухом налетел на него! Сзади!

– Он тоже всегда сзади… Вы ведь самого начала не видели… Спросите у ребят.

– Ты меня не учи! Мне известно, кого и как спрашивать, и я спрашиваю тебя. А за ребят нечего пря…

В этот миг стукнула дверь, и в комнату из-за спины максима шагнул учи-тель…

…Итак, учитель физики шагнул в комнату и стал сбоку от стола. А на стол мягко положил большую блестящую пластину.

– Добрый вечер, уважаемая Римма Васильевна.

– Что это? – слегка удивилась Римма Васильевна, отразившись, как в зеркале, в никелированной жести.

– Это от глянцевателя, – вкрадчиво сказал Физик. – Полюбуйтесь, что сделали ваши “фотографы” из штаба друзей природы, которых, по вашей просьбе, я пустил в фотолабораторию.

– Что именно? – недовольно поинтересовалась Римма Васильевна.

– Они изуродовали поверхность. Как прикажете глянцевать на этих царапинах и вмятинах? Кроме того, они сожгли лампу в увеличителе и уронили в фиксаж запасной объектив.

– Куда уронили?

– В раствор гипосульфита. Выражаясь популярнее, в закрепитель.

– Можно с этим чуть позже? Сейчас я закончу один разбор…

– Угу. Я подожду, – сказал Физик и отошёл к боковому окну. Там он неожиданно повернулся и внимательно взглянул на Максима.

– А что это за юноша в блестящем вицмундире? Это у ваших горнистов и барабанщиков такая форма?

– Не знаю, что за форма, – раздражённо откликнулась Римма Васильевна, – а этот “симпатичный юноше” сейчас в парке устроил безобразную драку с командиром поста порядка…

Стоп! Информации для размышлений уже немало.

Первое: Римма Борисовна не только делает хулигана командиром поста по-рядка (что нам, читателям, только сейчас стало известно), абсолютно не контролируя его деятельности, видимо полагая, что он от одного такого доверия молниеносно перевоспитается. Она и штаб друзей природы сформировала по тому же принципу-панацее (судя по итогам их деятельности, это того же поля ягоды, что и Транзя, ибо не одна вмятина и одна царапина на глянцевателе, а «множественное число» употребил Физик; и три единовременных вандализма именно вандализмами и являются. Это не одинокий несчастный случай), поставила галочку в отчёте о проделанной работе и даже не заглянула в фотолабораторию, проконтролировать перевоспитуемых “орлов”.

Второе: в таком популярном деле, как фотография, она ни уха, ни рыла не смыслит – не знает, что такое фиксаж, а возможно, что и понятие «закрепитель» ей неведомо тоже, и глянцевателя в жизни своей не видала.

Третье: сказав в своё время Максиму, что ему следует себя как-то проявить, она понятия не имела, как именно он себя проявляет, не знала, что он поёт в хоре “Крылышки”, а значит – является ценным будущим кадром для школьной пионерии, ведь запевалы в строю нужны, и всякая самодеятельность тоже входит в сферу обязанностей старшей пионервожатой. Само собой, что, не зная о хоре, она не могла знать, что на Максиме форма хориста, но ведь форма же! Только что она – вполне резонно, но очень уж категорически, со сплошными восклицательными знаками, напоминала, что на сбор надо приходить в форме, белых гольфах и синих пилотках. Не так-то легко эту форму добыть в наших магазинах, даже в Москве, не то что на Урале или в Сибири, но – “без формы можете не являться!” Пусть так!.. Но вот пришёл известный ей школьник в неизвестной ей форме – и она даже не попыталась узнать, что это за форма!.. Даже после вопроса физика не удосужилась спросить!.. Это просто лодырь, дорвавшийся до власти. Между прочим, и Сталин очень интересовался формой в прямом и переносном смысле слова, а дел в ряде случаев старательно избегал, отчего множество дел, без его санкции не могущих быть сделанными, так и остались несделанными…

– Да неужели? – усмехнулся Физик. И, кажется, не поверил… – А на вид вполне воспитанное дитя, только слегка помятое.

– Это “воспитанное дитя”, к вашему сведению, избило одного пятикласс-ника железным винтом… – Она со стуком выложила из сумочки болтик.

– Я не бил его винтом, – тихонько сказал Максим и ощутил пустоту и безнадёжность. Потому что ничего нельзя было доказать. Но он всё-таки попытался ещё раз: – Я не бил. Это у него был винт. Он его у меня отобрал.

– Совершенно верно! А почему отобрал?

“Совершенно верно” – прямая параллель со знаменитым “Тем более” Марии Мироновой из её диалогов с Менакером, где она играет вздорную, не пробиваемую никакой логикой “дамщину” (а не даму даже, ибо дамы воспитаны на какой-то лад, а эта знает одно: “ндраву моему не препятствуй!”)… Что никак не в укор, а только в похвалу как самόй великой актрисе, так и её партнёру, которые в нормальной, а не сценической жизни были до его ранней смерти прекрасной супружеской парой… Но мы здесь имеем не Марию Миронову, а аналог её паскудного персонажа.

– Ну спросите у него! Я-то при чём? – сказал Максим так отчаянно, что это было похоже на негромкий крик.

– А ну-ка… Ну-ка веди себя прилично, – с тихой угрозой произнесла Римма Васильевна. – Что это такое? – И вдруг крикнула: – Ты как разговариваешь?!

Максим вздрогнул. И скорее от испуга, чем от желания спорить. Громко сказал в ответ:

– А вы как? Говорили “разберёмся”, а сами только кричите.

– Ух ты… – удивилась Римма Васильевна.. – А ты, оказывается, орешек… – Она повернулась к физику: – Видите? А мы говорим: “трудные, трудные”… самые трудные – не те, кто в туалете курит и с уроков сбегает, а вот такие. Благополучненькие с виду. У них уже язык подвешен, умеют со старшими спорить по всем правилам. Рассуждают!.. А ещё собирался в пионеры!

Это я выделил, а не Крапивин. Ещё раз рассмотрим эту порцию информации.

Первое: она не пыталась выяснить, из-за чего была драка, хотя нападение хрупкого, лёгонького третьеклассника на куда более внушительного и известного в школе как драчун и хулиган пятиклассника не могло не быть чем-то мотивировано. Но она с ходу составила для себя мнение, и речь идёт не о разборе происшедшего, а о принуждении к “царице всех доказательств – признанию в том, чего не делал”, и к покаянию того, кого она безоговорочно признала виновным. Потому что Транзя для неё тоже не человек, а объект приложения её и только её педагогики. Себя она явно считает педагогом даже более высокого уровня, чем Физик – вон как объясняет ему, кто такие самые трудные… А, следовательно, вмешательство в этот педагогический процесс не то что Максима, а и севшей Транзе на лоб мухи уже есть преступление. Транзя – как бы составная часть её самой, раз она изволила им заняться, и никому не подсуден, по крайней мере, из ниже её стоящих. Кто на это решится – уже преступник.

Второе: она неспособна отличить болт от винта. Что она вообще смыслит в окружающей её жизни? Что она сумеет делать, если её шуганут в три шеи от ребят (что вполне вероятно после отмечаемого конфликта с явно раскусившим её Физиком, который уже в описываемое время не станет соблюдать нейтралитет)? И какой у неё может быть авторитет у этих самых ребят? Но – она ведь старшая пионервожатая, так как же должна выглядеть в глазах более старших, чем Максим, ребят в галстуках вся пионерская сфера школьной жизни?

Третье: метод допроса такой, что Дзержинский для начала уволил бы её из ор-ганов, работай она там, а тем более – применяй она такую методику в иных госу-дарственных структурах, и ещё тем более – в школе. А потом велел бы арестовать и выяснить – по дури беспросветной она так действует или умышленно делает беспо-лезным, а значит, и вредным уродом советскую власть и одну из её составляющих – пионерскую организацию.

Четвёртое: трижды и стократно права она, что труднее всего с теми, кто верит в справедливость и умеет эту веру отстаивать, споря в случае необходимости со старшими. Таких сделать из личностей амёбами трудно. Но я не хочу ей сочувствовать, не собираюсь её жалеть. Ибо –

Пятое: “А ещё собирался в пионеры!..” В прошедшем времени. Теперь мо-жешь не собираться… Она уже и это решила. Ей судьба человека – плевок под ногами… немудрено, что в этой школе и Тыликов не пионер. Мало ли, что Софья Иосифовна имеет к нему претензии – настоящая старшая пионервожатая их примет к сведению, потолкует с Тыликовым, но и педагогиню уймёт, если та просто в загиб ударилась. А если окажется та аналогом Евицы, то вожатая вступит с ней в бой. Ибо старшая пионервожатая является аналогом древнеримского народного трибуна. Она будет защищать даже не Тыликова, как такового, а сущность идеи пионерской организации.

Но Тыликов в этой школе не пионер, а вот те, кто спорил с Максимом из-за очереди на “чёртово колесо” и не встал рядом с ним против Транзи – те как раз пионеры. При такой старшей вожатой именно такое положение естественно. Но ведь кто-то её на эту должность рекомендовал, а при проверке её деятельности “ничего такого” не замечает? Значит, и выше по лестнице тоже неладно в пионерской организации в данном городе как минимум.

Продолжим чтение.

– А может быть, сначала… – заговорил Физик, но вожатая торопливо сказала:

– Хорошо, хорошо. Сейчас разберусь с этим субъектом и поговорим.

– Поговорим, – согласился Физик и встал лицом к окну.

Чёрт возьми, Физик уже пытается отвести от Максима грозу – ведь только что он был согласен на разговор о фотоделах после завершения “беседы” вожатой с “симпатичным юношей”. И вожатая что-то чувствует неладное и, зная, что фактически её “весовая категория” ниже Физиковой, торопливо пресекает эту его попытку – хоть из одного боя ей хочется выйти победительницей. Как говорили древние греки, у свиньи нет ничего кроме её сала и мяса, поэтому она постоянно чувствует угрозу их потери и начинает визжать… И Физик, вынужденный при Максиме соблюдать некое подобие солидарности со старшей пионервожатой, многозначительно предупреждает: “поговорим”, и отворачивается, чтобы мимикой своей не повлиять на разговор – сейчас ему важнее слушать и запоминать.

Римма Васильевна отчётливо сказала Максиму:

– Отвечай, почему затеял драку.

Отвечать было трудно, слёзы скребли горло и вертелись в уголках глаз. Максим прошептал:

– Потому что он всегда лезет. И болтик отобрал…

– Почему же ты не мог сказать учительнице или мне? Из-за какого-то паршивого болтика бросился избивать товарища?

Случайна ли деградация высокого понятия “товарищ” в устах таких, как она? Случайно ли ныне общепринятым обращением в СССР является не “товарищ” и даже не “гражданин” (последним термином пользуются заключённые в обращении к следователям и тюремщикам), а “мужчина” и “женщина”? Дальше предполагается скатывание к “кобелю” и “сучке”, а под конец и к двум их матёрным эквивалентам из трёх и пяти букв. Кое-где, кстати, до этого уже дошло. Девственниц и ещё относительно неизношенных девиц именуют “тёлками” уже повсеместно. И гнусные анекдоты про Василия Ивановича, Анку и Петьку, а потом и про Штирлица, могли появиться лишь после того, как многие чистые слова были в достаточной степени захватаны грязными пастями. История знает целые общества, погибшие после того, как всеми их членами овладело отвращение к своему прошлому, его традициям, мифологии, стереотипу поведения, терминологии. Кто-то изучает именно методику воспитания в массах такого отвращения. И проверяет теорию на практике. Это абсолютно точно для нашего времени и нашего пространства.

Ну как ей объяснить? Из-за болтика! Как рассказать ей про Таню, про то, как она уходила из парка, про борьбу со страхом, про отчаяние? Как?!

– У меня просто лопнуло терпенье… – с трудом сказал Максим.

– Что-о? – тихо протянула Римма Васильевна и часто задышала. – Ах, терпенье… А у меня? У меня оно железное, чтобы выносить ваши ежедневные фокусы? А?! Отвечай!

И она с размаху припечатала свою ладонь к лаковой книжке стола.

Она проговорилась! Ни капли пионерского огня нет в её душе. Для неё ребята – это не дети, не личности, а только производимые ими ежедневно фокусы. И вся её деятельность направлена к полной ликвидации этих фокусов – либо же к уклонению от контакта с “фокусниками”. Причём врагов общества она боится – ведь для них она часть этого общества. И она их ублажает, даёт им “карт-бланш”, выдаёт им на расправу Максимов и фотооборудование. А тех, кто мог бы стать украшением и опорой общества, она доводит до безгласия. Духовно кастрирует, топчет ногами, вот как сейчас Максима. Оно и понятно, ведь “свои” не приучены сопротивляться старшей пионервожатой, у них это в голове пока что не укладывается. В лучшем случае они могут апатично уклоняться от контактов с нею и вообще с любым представителем власти, не ожидая от этих представителей ни добра, ни разумного поведения. А на бой – сознательно – ныне способны единицы из тысяч. “Любим мы своих по щекам бить. Это не немцы, те с автоматами”, – с горечью сказал один майор в романе Владимира Успенского “Неизвестные солдаты”. Возможно, именно поэтому этот роман сверхстарательно не замечает критика, из раза в раз перечисляя множество куда менее значительных произведений о войне.

Пластина подскочила и дзенькнула.

Этот металлический звук словно толкнул Максимкину память. С таким же звоном сталкивались медные тарелки… Дзенн! И светлый чубчик у маленького музыканта вставал торчком… Дзенн! И ослепительно вспыхивали на тарелках отблески прожекторов. А трубы вели упругую и боевую мелодию марша. Чуть-чуть печальную, но смелую и сильную.

И эта мелодия, вспомнившись, тихо зазвучала в Максиме.

И слыша её, он стал распрямляться.

Конечно, он и до этого стоял прямо. Но теперь он стал выше держать голову, плечи расправил, перестал суетливо дёргать складочки на штанах, спокойно опустил руки. А главное, он распрямился в душе. Словно маленький, но дружный и смелый оркестр стоял сейчас у него за спиной. И слёзы начали отступать.

Почему надо бояться, если не виноват? Почему надо плакать, если не боишься? За что на него кричат? За то, что первый раз он победил страх?

– Лучше бы этого Транзина спросили, зачем он приставал, – сказал Максим.

– Ты меня не учи! И не Транзин, а ты собирался вступать в пионеры.

Значит, пока он был трусом, никто не возражал, ни вожатая, ни одноклассники, ни шефы из шестого класса. А сегодня, когда он впервые вёл себя как человек, – в пионеры нельзя?

– Я и сейчас собираюсь, – сказал Максим..

– Да? – язвительно спросила Римма Васильевна.

– Да, – упрямо сказал Максим. – На отрядном сборе у шефов уже проголосовали.

– Ну-ну! Ты думаешь, они станут тебя принимать, если я расскажу о твоём поведении? – с усмешкой откликнулась Римма Васильевна.

– Я тоже расскажу, – тихо, но уже бесстрашно сказал Максим. – я правду расскажу.

– Ты… ты хочешь сказать, что я буду говорить неправду?

– Конечно, – всё так же тихо, но с силой произнёс он. – Вы говорите неправду. Зачем? Вы просто не любите, когда с вами спорят.

– Да! – решительно сказала Римма Васильевна и снова хлопнула по столу. И пластина опять отозвалась дребезжащим звоном. – Да-да-да! Представь себе, не люблю! И никто не любит! Если каждый с такой поры начнёт со взрослыми спорить, тогда хоть в петлю лезь! И в пионеры принимают не драчунов, не хулиганов, а послушных учеников!

Пусто и просторно сделалось вокруг максима. И тихо-тихо. Словно оказался он один в громадном поле. А над полем беззвучно кружил красный самолёт. И, помня слова старого лётчика, Максим отчётливо сказал в этой тишине:

– Послушными овечки бывают. А за правду надо воевать.

Несколько секунд (а может быть, очень долго) Римма Васильевна сидела, словно не понимая, что случилось. Потом лицо её вытянулось, выщипанные брови поднялись, а рот приоткрылся, будто она собиралась сказать: «Ах, вот оно что? Тогда всё ясно!»

Однако она ничего не сказала. Потому что учитель физики, о котором забыли, не то громко хмыкнул, не то кашлянул. Максим быстро взглянул на него. Физик попрежнему стоял у окна и старательно смотрел на улицу. Что он там увидел?

Максим опять посмотрел на вожатую. Теперь лицо у неё было скучным и усталым.

– Убирайся, – утомлённо произнесла она… – Борец за правду.

Максим круто повернулся на скользких половицах и зашагал к двери. Он чувствовал, что после таких слов может не говорить “До свидания”. Он негромко, но плотно прикрыл за собой дверь. И пошёл по тихому пустому коридору.

Максим не боялся. Он понимал, что могут быть большие неприятности, но страха теперь не было. Потому что в пионеры примут. Всё равно примут! Если надо, он в самом деле придёт на сбор и перед всеми расскажет, как было! Разве можно, чтобы человека ни за что не приняли…

Конечно, ей спорить проще. Она вожатая, она большая. Крикнула “убирайся”, ладонью трах и кончен разговор. А если он прав? Он же всё равно прав! Справедливость победит, не надо только бояться…

Максим ещё вернётся за забытым болтиком и увидит, что вожатая и Физик о чём-то спорят, причём вожатая обижена, а Физик сдержанно улыбается. И потом они встретятся с Физиком, и тот скажет: “А насчёт приёма в пионеры не беспокойся. Всё будет в порядке”.

Очень интересно было бы устроить конкурс на воссоздание этого разговора, следствием которого было укрощение Риммы Васильевны – пока что ясно лишь то, что он не ультиматумы ставил ей яростным голосом, а вёл с позиции старшего возрастом и чином дискуссию, весьма спокойно тыча вожатую носом в сотворённые ею кучи и объясняя, чем это для неё пахнет, если он и его партийные и беспартийные коллеги возьмут под свой контроль в порядке общественной нагрузки пионерские дела в школе...

Почему бы не устроить такой конкурс? С древнейших времён достойное внимания коллег-писателей произведение или даже отдельная мысль обрастали пристройками такого и не совсем такого рода. К гомеровской “Илиаде”, к примеру, Вергилий прибавил свою “Энеиду”, а через несколько больший срок появилась “Энеида” Котляревского. Ну, а уж за первым “Евангелием” в кратчайший срок появились сотни аналогов, из коих до нас вместе с четырьмя каноническими дошли ещё 94 так называемых “апокрифических”.

А пока что ясно, что данная повесть испортила жизнь многим Риммам Ва-сильевнам, ибо прочитавшие её дети несомненно усвоили информацию и, пусть не все (это было бы ненаучной фантастикой), но многие, применили на практике полученные знания о том, как обращаться с подобным на-чальством. Нет, это ещё не тот уровень, который был в повести Любови Ра-фаиловны Кабό “В трудном походе”, где учитель литературы и классный руководитель выпускного класса, бывший боевой офицер, настоящий человек и – главное! – настоящий коммунист Виктор Ушаков говорит на разборе его дела в райкоме партии, что прав пытающийся выжить его из школы директор – ему, Ушакову, в одной школе с таким директором делать нечего. Если уж на то пошло – ему и в одной с директором партии делать нечего, и речь, конечно, идёт не о нём. До такого уровня Крапивин, пишущий для детей о детях и взрослых, а не для взрослых о взрослых и детях, не поднимался ни разу, что ему не в укор, но нам это учитывать следует, а мне, историку-глобалисту, особо требуется знать калибр и поражающую врагов силу данного оружия, стреляющего по врагам моего человечества и моей планеты. (И ещё более особо – не сносились ли некоторые детали этого оружия, не выдохлась ли его взрывчатка. – декабрь 2006 года, Я.Ц.).Так что партсобраний, хотя бы и в школе, Крапивин не описывал. И думаю, что не “страха ради иудейска”, а просто он не понимал в ту пору, что его книги стали явлением не только “именно детской”, но и вообще “истинно-советской литературы”, которая в свою очередь была явлением уже “истинно-общепланетной литературы”, да так ею, между прочим, и осталась, а с ней и крапивинское творчество. Как у Стругацких в романе “Трудно быть богом” Гур-сочинитель, создавший в Арканарском королевстве жанр романа, пусть впоследствии и сломанный доном Рэбой, сам бросавший в огонь экземпляры своей книги, писавший после этого тошнотворные патриотические стихи, всё равно остался в истории литературы той планеты навсегда, так и Владислав Петрович Крапивин тоже остался классиком Всемирной Литературы, хотя сейчас об этом вряд ли кто, кроме меня, станет утверждать.

На этом мы с повестью “Болтик” распрощаемся, но прежде, чем снова обратиться к “Колыбельной для брата”, позволю себе процитировать из рассказа Крапивина “Гвозди” (тоже, как и болтик, крепёжный материал) отрывочек о приёме в пионеры в годы войны. Это немаловажная цитата, показывающая, что произошло среди прочих дел и с таким делом, как приём в пионеры, после того как истинные пионерские вожаки ушли на фронт, откуда вернулись очень немногие, да и те отнюдь не все взялись вновь за пионерское дело. А кто взялся – попал в ту же переработку, что и вся система воспроизводства советского человеческого фонда.