Стадии развития человека и стадии развития мышления человека

Кто же такие “мальчишки” по Крапивину?

Прежде всего – это люди космических страстей, ещё не скованных тормозами внутренней дисциплины и умения логически мыслить.

А так как я уже не раз использовал терминологию гумилёвской этнологии, то укажу, что “страсть” по-латыни означается словом “passio, passionis”, откуда Лев Николаевич Гумилёв и взял термин “пассионарии, пассионарные люди”. Разумеется, можно было бы и возмутиться (что, кстати, и было некоторыми Ангелинами Никитичнами обоего пола сделано: “пач-чему нерусское слово?!) Но, в отличие от Кассиля, Гумилёв сумел сохранить свой термин, ибо, как и всякий стремящийся к точности учёный, нуждался и в терминологии точнейшей. Слово же “страсть” — слишком широкозахватное, как и родственное ей “любовь”. Анчаров, видимо зная о гумилёвском термине, высказался как-то, что “Ромео любит Джульетту, а Иван Иванович любит выпиливать по дереву”. Точно так же бывают страсти-мордасти, а бывают и страсти господни.

Пассионарии — это люди, для которых служение некой идее, пусть даже ложной, стоит на первом месте, а сбережение собственной жизни или продление рода своего (инстинкты, первостатейные для живых существ) — только на втором. То есть это люди, заведомо обречённые если не на немедленную гибель, то на вымирание их ветви на древе их рода в скором времени.

Они и сами иной раз не рады так поступать, но как сказал в своё время пас-сионарий Мартин Лютер, “на том стою, и не могу иначе”, а другие его сомутанты тоже сходные высказывания делали, вроде “пусть даже небо упадёт на землю”...

Так вот, “мальчишки” — до определённого возраста — все пассионарии (кроме явственных моральных уродов или ущербных). Они настолько страстны и пламенны, что куда там до них тянуться тем персонажам, которых играет в театре “Ромэн” Николай Сличенко.

И ещё — это существа немыслящие, живущие либо инстинктами, либо пер-вичными условными рефлексами. Мыслят они иной раз над задачкой, над моделью, над той или иной операцией, но этим их мышление и ограничено, да и здесь глубина их мышления максимум на два-три хода. Это малый круг мышления. А чуть столкнулись они с непривычной ситуацией — и мы видим полнейшее безмыслие.

Это кажется тем более странным, что не “мальчишки”, а “дети” в возрасте “от двух до пяти” являются, как это неопровержимо доказал Чуковский, мыслителями высочайшего уровня.

А тут — словно спрятался разум в глубокое подполье, и сверху кто-то его завалил (или в мозгу захлопнулись крышки люков многочисленных малых отсеков, в которые по частям был рассажен накопившийся к пяти годам разум — возможно и такое сравнение, даже более точное, но я не уверен стопроцентно, что этот вариант для всех бывших и будущих мыслителей подходит, а не является частным случаем)...

Вот отличный пример — история с походом Павлика в затопленный школьный подвал в крапивинской “Тени каравеллы”. Павлик — четвероклассник. Для “первачка” Владьки он почти взрослый. Но в подвал, на ненадёжный плот из трёх досок, он полез, не подумав ни о том, чем он будет грести или отталкиваться, ни, тем более, об отдалённой перспективе вылезания из подвала. И оказалось, что самому не вылезти — окно слишком высоко, так что хорошо получилось, что Милка об его тайном походе случайно узнала, увязалась за ним, подсмотрела и вытащила. И карту он потом из подвала прихватил, не думая, что совершает воровство. Думал лишь, что карта школе не нужна, а ему очень нужна, да ещё думал, что не украли бы его карту, пока он на уроке сидит, а карта в сугробе запрятана. А когда появилась тень возможности сбежать на фронт — рванулся без размышлений о матери и — что с мальчишечьей точки зрения и вовсе непростительно — о Владьке, который это расценил как предательство. И потом за этот Владькин вывод смертельно обиделся, хотя на младших това-рищей в мальчишечьем мире обижаться не положено, а следует их опекать и подтягивать до своего уровня. Следует... Обида была столь обжигающей, что ни капли размышлений о том, что в данном случае следует, у Павлика не осталось. А ведь это отличный экземпляр советского мальчишки, именно советского, что особенно хорошо видно в момент его схватки с Ноздрёй.

И это не клевета — мой личный опыт подтверждает крапивинские выводы. Иной раз безмыслие приводит мальчишек к результатам поистине страшным…

Вот два примера — детского и мальчишечьего мышления

Войну я провёл в эвакуации, причём с 1942 года мы жили в Свердловске, точнее в посёлке одного из номерных заводов, выпускавшего миномёты для фронта, и другого, филиала танкового гиганта Уралмаша, состоящем из полубараков-полуземлянок. Родители — и мои, и моих приятелей — работали, а мы были предоставлены самим себе. Как-то раз привычная игра в войну была мысленно перенесена с суши на море; кто-то из нас — пятилетних сопляков — немедленно заявил, что он — подводная лодка, огляделся, увидел громадную с нашей точки зрения бочку для стекавшей с крыши барака дождевой воды и бодро перевалился через её борт. Понятно, что он немедленно начал пускать пузыри. И сейчас приятно вспомнить, что я первым тогда сообразил вклиниться меж бочкой и стеной барака и начать отталкивать верх бочки, упираясь ногами, но ведь и товарищи мгновенно подоспели и мы-таки это непосильное дело почти мгновенно провернули, опрокинув бочку и вывернув из неё и воду, и тонущего товарища. Сработали с предельной слаженностью и взаимопониманием. То есть наши мозги ещё переживали бурный “личиночный”, то-есть “детский” период вгрызания в информацию и размышлений над ней.

А вот более старшие мальчишки нашей “улицы”, тоже затеяв игру в войну, кого-то по жребию объявили Гитлером, разбили его войско, взяли его в плен, судили, приговорили к повешению — и самым серьёзным образом повесили. А когда мальчишка стал задыхаться — никому из них в голову не пришло, что можно его снять. Перепугались, кинулись искать старших, а старшие были на работе... Задохнулся он в петле... Вот почти аналогичный нашему по обстоятельствам случай “мальчишечьего” мышления, переживающего стадию “окукливания”...

Крапивин даёт нам десятки психотипов мальчишек различного возраста и положения, и почти всегда мы видим, что соображать в пределах большого круга мышления они начинают примерно с шестого класса, когда из мальчишек начинают вылупляться подростки.

Видимо, процесс превращения мальчишки в подростка — это не только расширение грудной клетки, ломка голоса и обрастание окостеневающего скелета более мощной мускулатурой, не только начало поллюций и нервных срывов, столь часто описываемых детскими писателями, но и в первую очередь появление способности мыслить в полную силу.

Как будто начало действия некоторых желез внутренней секреции открывает запертые доселе участки мозга для умственной деятельности.

И оказывается, что в мозгу лежала без всякой пользы, без малейшего движения изрядная доза информации, которая только сейчас пускается в оборот — как становится стремительной лавиной накопившийся в горах снег или как вылетает из лопнувшей хитиновой упаковки “куколки” крылатый разум — бабочка или ещё какой-нибудь представитель мира насекомых. Чёрт его знает, вдруг в былые времена, когда вершиной творения насекомые как раз были, кто-то из них тоже был в числе наших предков и передал потомкам такое “яично-личиночно-куколково-крылатое” развитие системы мышления...

А информация эта была, к примеру, взята из книг — глаза пробежали текст, а мыслей он не вызвал. О любви, скажем, или о красотах природы, или о слишком сложных пока что проблемах. Но пришло время — и всплыло прочитанное из глубин памяти. И не помнит подросток, откуда в нём эти знания, а вот есть они, есть оружие и боеприпасы для ведения боя в непривычных условиях и есть умение их использовать.

Так, к примеру, всплыло в мозгу у Кирилла Векшина воспоминание о прочитанной повести про перенесённого в наше время монаха-инквизитора. Минуту назад он не думал о сущности Евы Петровны, а вот задан ему вопрос — и в мозгу вдруг вспыхнула порция усвоенной несколько месяцев назад и бездумно отброшенной в сторону информации, и стала эта порция катализатором, и родился ответ на вопрос, на который, видимо, не могла ответить и сама Зоя Алексеевна, давно уже фантастики, тем более зарубежной (польской — я помню весьма схожий вариант в “Антологии современной фантастики”) не читавшая, ибо её питомцы младшего школьного возраста до этого чтения ещё не допускались программами, а времени на излишнее чтение у неё явно не было.

Перед нами подробное описание того качественного скачка в мыш-лении, который знаменует превращение “мальчишки” в “подростка”. И называется это описание повестью “Колыбельная для брата”.

Не только эта повесть посвящена такому важнейшему в жизни человека по-рогу. Недавно рассмотренный нами “Болтик” — тоже описание перелома в системе мышления третьеклассника Максима Рыбкина. Начинает он этот день со спора с мамой из-за того, идти ли на телевидение, где будет концерт хора “Крылышки”, в одной лишь форме или надеть куртку. Максим — солист, ему хочется выглядеть перед телекамерой наглаженным и непомятым. А что на улице всего семь градусов было утром, что он может простыть и потерять голос — ему в голову не приходит. К вечеру это уже мыслитель — без кавычек. Произошло это в результате сильнейших внешних потрясений. Жизнь несколько раз двинула его в буквальном смысле слова “мордой об стол”, именно так, не “головой о стенку”. Но ему повезло в этих схватках — он вышел из них победителем. Потому что стал думать. Потому что нашлись люди, сумевшие дать верное направление его мыслям. И оказалось, что в наш “век информации” даже такой малыш способен стать “подростком” по уровню мышления.

И разве только Крапивиным это отмечается? Вспомним, как начал думать Петя Бачей в романе Катаева “Белеет парус одинокий”, когда подслушал разговор тёти и папы о несчастной России и бездарном царе, а он-то был ещё младше — только-только поступил в приготовительный класс гимназии, то есть не более восьми лет ему было. До этого грозные вести о Котовском или “Потёмкине” шли мимо его сознания, а тут рухнула система заложенных в него воспитанием условных рефлексов, рухнули столбы, на которых держалось его зачаточное мышление. Пришлось начинать всё сначала. И это привело бы к раннему взрослению, не окажись он на буксире у Гаврика, не будь лишён самостоятельности. Только это снизило накал переосмысления и в общем-то оставило его ребёнком, хотя и начавшим думать, но, судя по “Хуторку в степи” и “Зимнему ветру”, не так уж до многого додумавшимся.

Серёжа Каховский в вышеразобранной крапивинской трилогии начал думать раньше своих одноклассников и одноклубников, а ведь это уже шестой класс.

Кирилл Векшин вынужден задуматься в начале седьмого класса,

а Климов задумался раньше — после четвёртого класса и каникул, даже до гибели отца. Возможно, что именно пертурбации в классе и подтолкнули его мысль.. Во всяком случае, его первое выступление насчёт “классных дам” относится именно к внутриклассным и общешкольным делам, причём оно очень взрослое, формулировки отточены как бритва, хоть в полемике с директоршей, хоть в разговоре с Кириллом. Но до этого выступления, до седьмого класса, он был обречён на одиночество, откуда и ирония его, к счастью не перешедшая в цинизм.

Валька Бегунов в “Валькиных друзьях и парусах” стал задумываться в пятом классе, с самого начала года. Но он — художник по призванию, а всякое призвание, овладевая человеком, требует от него мышления.

А вот Андрюшка из той же повести — кто он? Мыслитель или пока что обладатель великолепно развитого комиссарского инстинкта? Трудно сказать. Он исключительно чист, доверчив. Он не может себе представить, что Валька, как ему сейчас ни худо по неведомой Андрюшке причине, может вдруг не придти на помощь, если у горниста кровоточат ободранные губы. Но ведь это — убеждение, а не мысль. Или всё же мысль? Трудно сказать. Но нет сомнения, что быть Андрюшке мыслителем и комиссаром — после того как он своим чистым огнём зажёг Вальку и теперь ответно обогревается им.

А вот Сашка Бестужев, одноклассник Вальки, человек технического уклона, любитель астрономии, уже способный рассуждать кое о чём, услышав, что учитель хочет послать записку Валькиным родителям с вызовом в школу, не придумал ничего лучше, как вызваться доставить эту записку из школы с тайным намерением уничтожить её по дороге. И в комнату, где происходило судилище, именуемое официально ”заседанием совета дружины”, его бросила не мысль, бросил рефлекс: нельзя было дать Вальке снять с себя галстук! Это уж потом он понял сам и Вальке сказал, что “это всё-таки наш отряд, а не Анны Борисовны. И не она тебя в пионеры принимала”. Это близко к “лестничному остроумию” — раньше надо было додуматься и сказать это, войдя к заседавшему совету дружины. Но всё же это было результатом потрясения, родилась первая чёткая мысль в большом круге мышления, процесс начался. Хорошо бы, чтоб не прервался!..

Крайне интересны выводы о развитии мышления детей, получающиеся при чтении цикла повестей о Джонни Воробьёве: “Бегство рогатых викингов”, “След крокодила”, “Мушкетёр и фея”, “Шлем витязя”, “Тайна пирамид”.

Мы всё время видим две параллельные компании: с одной стороны, Серёжки Волошина (потом эстафету примет младшее поколение — Джонни и его друзья), а с другой стороны — Тольки Самохина (позже фюрером стал один из его бывших “адъютантов” Шпуня). И первые — мыслят, а вторые действуют сообразно воспитанным в них рефлексам, довольно скверным рефлексам.

“Викинги” Тольки отнюдь не собирались разрушать плотину, которую строили в овраге на ручейке двое малышей. Они просто-напросто протопали по ней на другой берег этого ручья, в коем было воды по колено — на том берегу у них были тактические занятия. Что плотина не выдержит — можно было сообразить после прохода по ней первого “викинга”, даже после первых его шагов по ней. Они не уразумели, даже не задумались. Что для малышей-строителей это горе и разбой — они не подумали. Как высказались ребята из Серёжкиной компании, чтобы думать — надо голову иметь. А у этих — только жестянки с рогами. Почему? Потому что в Толькиной компании царит его авторитет и только его слово что-то стоит. Едва кто-то из его войска пытается не то что мысль какую изложить, а просто голос подать — Толька его обрывает. Мудрено ли, что шестнадцать “рогатых” от одной козы разбежались?!

А с другой стороны — стоило этой козе Липе в первый раз озвереть при виде покрашенной в оранжевый цвет двери своего хлева-сарайчика — и Борька из Серёжкиной компании мгновенно сообразил, что происходит, сорвал рубашку и накинул её Липе на глаза, мгновенно же её усмирив этим, хотя и схлопотал при этом хороший кровоподтёк. А ведь он по интересам своим — технарь, то есть информацию о нелюбви рогатого скота к красному и оранжевому цветам имел из тех же телепередач, что и “викинги”...

Это лишь яркая параллель, а фактически все эти пять повестей – именно об умении побеждать мыслью, а не грубой силой, хотя от силового отпора ни Серёжка, ни Джонни отнюдь не отрекаются. Но ведь с отцом или учительницей силовой приём не применишь. А приходится и им как-то противостоять. И Джонни умеет мыслить с очень раннего возраста. Достаточно вспомнить, как он обеспечивал, будучи ещё фактическим дошкольником, добывание краски, как провёл боевую операцию по заляпыванию вражеских щитов и подбрасывании “викингам” загубившего всю их эпопею ведёрка с краской. А его диалоги с отцом, мамой, Верой Сергеевной, Инной Матвеевной — это же шедевры мысли не только автора, но и его героя. И всё же Джонни — исключение даже в наше время, вроде того афганского парнишки, которого 13-ти лет от роду приняли в МГУ. Неслучайно Джонни пользуется гранитным авторитетом в среде товарищей в масштабе всей школы, а воспитатели и учителя считают, что им с таким подопечным крупно не повезло. Это — личность, превосходящая их морально и умственно, хотя при этом Джонни остаётся ребёнком, многого ещё не знающим, учащимся на ходу. Но — и это необходимо подчеркнуть — Джонни не сверхчеловек, а истинно-советский мальчишка с развитым умением мыслить и острейшей страстью к общественной деятельности. Страстью... “Пассио...”

А кто развил в нём способность мыслить? Крайне демократичная среда Серёж-киной разновозрастной и разнополой компании и книги, которые он научился читать очень рано. Родители сыграли в его воспитании роль минимальную. Отца мы видим почти всё время у телевизора, а реакции его на деятельность сына и высказывания жены показывают человека неплохого, но слабого в быту и инфантильного. Мама — не столько “воспитательница”, сколько просто “питательница”, “одевательница”, “себя-за-сердце-хватательница” и “иногда-по-загривку-давательница”. Таких мам — несчётное число, а Джонни — явление редчайшее, явная мутация. Таких необходимо брать на государственный учёт, ибо только такие мутанты могут тянуть и толкать человечество от пропасти вымирания.

И, кстати, в этом цикле повестей Крапивин рассматривает проблему — как взрослые относятся к таким редчайшим и ценнейшим экземплярам. Будем справедливы — Джонни пока что везло, на него пока ещё не ополчился взрослый мир в целом, но вот с педагогами, уже привыкшими всех стричь под одну гребёнку в полном смысле этого слова, ему уже пришлось иметь дело и в детском саду, и в школе. Не ему одному. Директор его школы — тоже явление нетипичное, хотя именно такие директора советской школе позарез нужны. Но — возможно, именно поэтому, а может быть и всего лишь из-за вышеупомянутых парикмахерских привычек в системе образования, которые, раз появившись, сами не исчезнут, — он подвергается постоянному массированному давлению сверху, заставляющему его думать об уходе из школы в начальники пионерлагеря в Крыму. И мы пока что не знаем, будет ли он сопро-тивляться или махнёт рукой и уйдёт без боя, тем более, что и предлагаемая работа интересна и хороша. Только вот — бросить этих ребят, эту школу, отдать их подходящим для начальства, но неподходящим для ребят новым руководителям? Ведь чистка после этого во внутрипедагогическом коллективе неизбежна, всякая новая метла в аналогичных обстоятельствах устраивает маленький термидор, причём с именно термидорианскими последствиями. А последствиями будет изгнание или переделка даже столь безобидных существ, как описанные в иных крапивинских произведениях. Пусть не всех, но многих.

Вернёмся, однако, к Серёжкиной компании, к тому “уличному влиянию”, которое воспитывает в Джонни именно советского мальчишку. Да, всё ещё носятся в нашей ноосфере идеалы Коммуны, и в Серёжкиной компании, хотя громких слов на эту тему не произносится, эти идеалы — норма.

Неравен предстоящий бой с “викингами”, но как не заступиться за обижен-ных малышей?!

Стоило “викингам” отрезать их своей превосходящей силой от улицы — и ребята решают “перевоспитать бабку Наташу, чтобы была польза для человечества”. Никак не меньше, чем для целого человечества...

И гипотетического крокодила собрались отлавливать для науки, а не чтобы на верёвочке его водить и хвастаться.

И лысину приезжему археологу решили покрыть волосами для того, чтобы и ему хорошо было (хороший же человек!), и — чтобы хотя и не очень-то симпатичная, не очень умная, занудливая, но всё же имеющая право на личное счастье Вера Сергеевна не была этой лысиной шокирована.

Бывшая Джоннина учительница просит его помочь её нынешнему классу инсценировать написанную её подругой пьеску. Огромен такт, с которым Джонни отнёся к учительнице и её подруге, хотя пьеска — “чушь на рыбьем жире. Манная каша...” Пьесу “потихоньку переделали”, причём Серёжка Во-лошин — уже десятиклассник — и его взрослые друзья пришли на помощь в этом деле. И так её оформили, так поставили, что и “взрослый” Театр Юного Зрителя позавидовал бы...

Ребята из этой компании мыслят коллективно, мыслят активно, и — в нуж-ную сторону, ибо страшны были бы результаты столь активного и успешного мышления в ином случае, так как все их “мозговые атаки” кончаются победой. Каждый из них порознь ещё не гений (хотя именно это им доступно в будущем — не обязательно быть гениями мышления, достаточно быть гениями поведения, понимания других, организации других для движения в нужную сторону всем вместе). Пока что это “четверти гения” (формула Романа Подольного, автора крайне важного для нашей темы одноимённого маленького фантастического романа), но вместе они всегда додумаются.

Вот — было их пятеро, в том числе одна девочка и ещё лишь собирающийся осенью в школу Джонни, а “викингов” — шестнадцать, и все вооружены — “из рогатки не прошибёшь” их броню, да ещё копья... А кончилось позорным бегством “викингов”...

Перебор вариантов при обсуждении поимки крокодила дал решение безу-пречное — был бы там реальный крокодил, так попался бы как миленький, а за неимением крокодила попался Викин дядюшка — “дон Педро”...

В тяжелейшее положение перед первой дамой своего сердца был поставлен Джонни коварным Шпуней — одному бы ему не выстоять. Но приходят на помощь друзья и друзья друзей — и Шпуня получает именно то, что готовил он для Джонни — он опозорен при всём честном народе, причём силой мысли, а не силой кулака.

Такова сила коллективного мышления даже у мальчишек...

При всей неспособности мыслить по большому кругу самостоятельно, мальчишки, по Крапивину, крайне эмоциональны, а система их инстинктов и рефлексов, их мыслей малого круга так ярка, что до поры заменяет мышле-ние. Это свойственно детству — не различать полутонов, кидаться из крайности в крайность в любви и ненависти, в восторге и отчаянии. Вспомним состояние Владика в “Тени каравеллы”, которое он называл “утык” — беспредельное тупое отчаяние, как при “утыкании” в угол, откуда выхода нет, а сзади нарастает шум приближающейся гибели... Вспомним его же эмоции в других случаях, хотя бы те, которые бросили его в неравный бой с Лёвкой Ароновым, — во второй части дилогии (“По колено в траве”).

Честно — не знаю я более ярких и точных описаний этого потока эмоций самого разного типа у других писателей, хотя попадались мне книги, поистине мастерами написанные... Свои такие воспоминания всплывают из памяти, так что я знаю, о чём идёт речь.

Мальчишка, если благороден, то беспредельно, а если подлец, на нашу беду, то и шекспировский Яго позавидовал бы.

В одном из самых ранних крапивинских рассказов — “Восьмой звезде” в сборнике “Рейс Ориона” — один мальчишка спрашивает другого, что де есть мнение, будто Тунгусский метеорит был космическим кораблём пришельцев, а вот такой-то говорит, что это выдумка. И кто прав — романтики или скептик? Он получает уверенный ответ, что скептик этот “ясно — врёт”. Это очень широко распространено среди мальчишек (и Крапивиным отмечено), что из всех идеалов выбирается самый возвышенный, что рвутся мальчишки именно к вершине, а не к травке альпийского луга, где можно позагорать и понюхать цветочки. И в данном случае они не приемлют не то что отрицания, но даже и сомнения в наличии космических братьев по разуму...

Но стоит один раз стукнуться лбом о жизнь — и все идеалы могут полететь к чертям, а взамен появится презрительная усмешка “битого волка”, ни во что не верящего. В “Следе крокодила” такое случилось с Санькой. “Переходный возраст”, — утешает Вика Серёжку, удручённого потерей друга. “Не туда он переходит”, — удручённый Серёжка прав, но причину понять не может...

При всей универсальности вышеотмеченных качеств крапивинские мальчишки отнюдь не однотипны. В “Той стороне, где ветер” — компания весьма разношерстная.

Там есть вожак Генка — энергичный и на улице первенствующий, а в школе еле ползущий. Он оказывается, неожиданно для себя самого, способным и на явную подлость, холодно отвечая на робкое указание о несоответствии задуманного неписанному кодексу, что “не всем же умными быть”. (Отметим, что выражения “больно умный” и “шибко грамотный”, а также “деловой” в устах субпассионариев звучат хуже всякого ругательства, так что Генка подцепил инфекцию страшную, сам субпассионарием не будучи).

Есть “спец” Шурик, отличник, начитанный, технарь по призванию, но и он не думает, каковы будут последствия испытания отлаженной им с явным блеском катапульты и стоит ли идти на упомянутую подлость, сбивая чужой змей. Ему важно попасть в указанную цель.

Есть “верный и добрый” гонец и исполнитель Илька, но пока что вся его верность и доброта обращены только на товарищей по ватаге, а на человечество в целом их не осталось — потому что сам он не задумывается ещё о таком солидном понятии, а в ватаге об этом не говорят. Не то что в ватаге Серёжки и Джонни. Когда же он задумается? Задумается ли вообще? Поручиться нельзя.

Ведь мы по мере возможностей обеспечиваем нашим детям “счастливое детство”, а счастье мыслей не требует, оно требует хорошего пищеварения и отличной работы прочих органов и желез.

Программы школы пока что растут за счёт либо полезных практически, либо бесполезных даже теоретически знаний, но сокращаются за счёт именно того, что способствует мышлению, так что отсюда Ильке ума не набраться.

В этой компании, однако, процесс мышления начнётся. Но какой ценой?! Генка стал мыслить, столкнувшись со страшным несчастьем — слепотой мальчишки, ставшего ему другом. Его переплав из мальчишки-бездумника в подростка-мыслителя произвела энергия сконцентрированного чувства долга. Генка не собирался стать врачом. Но кто вернёт зрение Владику? Генка терпеть не может английский язык. Но в медвузы без знания языка не берут. И он не может рассчитывать, что наука и без него найдёт средство излечения друга — а вдруг не найдёт?! Как тогда быть Владьке? Отец Владика считает, что его слепой сын “будет и так человеком” (и мы видим, что человеком высокой пробы!), но Генка его яростно обрывает: “Вы спросили — хочет ли он быть таким человеком?” “Таким” — слепым, ущербным и сознающим свою ущербность. Это страшное сознание, оно Генке знакомо. И чтобы Владьку от этого избавить (пусть через одиннадцать лет, через срок, равный уже прожитой Владькиной жизни), он за шиворот тащит себя к учебнику английского... Владьку удаётся вылечить и без Генки, но начатый процесс Генкиного умственного, нравственного пробуждения уже не оборвётся — новые беды, от малых до страшной, до гибели приятеля по ватаге Яшки Воробья и отчаяния его матери, и отнятия рук у его отца от нервного потрясения, заставят и Генку продолжать начатое мышление, и Ильку с Шуриком сделают людьми, способными на бунт и на подвиг.

Шурик яростно схлестнётся с учительницей, неодобрительно отозвавшейся о погибшем Яшке Воробье, а Илька, которому почудится, что в тумане идёт на камни у берега пароход, сожжёт только что с приложением массы труда построенную парусную лодку (фрегат “Африка”, как они её называли), к плаванию на которой он так готовился и был так счастлив, что оно наконец-то началось...

Но ведь не станешь для пробуждения процесса мышления во всех детях на-шей страны ослеплять Владиков и топить Яшек Воробьёв! Да и не найти их столько, если бы мы и стали это делать... А не будь таких потрясений в жизни Генки, Ильки и Шурика — не стали бы они мыслить... Такие, как они показаны — не стали бы...

Не один Крапивин даёт такую схему развития мышления у мальчишек. Пока не приспичит — мальчишка не соображает ни о чём, кроме удовлетворения ближайших потребностей, а потребности эти иной раз близки по примитивности к потребностям животных.

Упомянутый пермский писатель Давыдычев в великолепной “Лёлишне из третьего подъезда” умышленно вводит животных и среди них “мартыша” Хлоп-Хлопа, оказавшегося ближайшим собратом по разуму Петьке-Паре и Головешке. Для мальчишки, не начавшего задумываться, важно не задачу решить, а двойку за нерешённую задачу не получить, а получивши — от родителей утаить. И прочие, внешне разные, потребности его весьма схожи с этим примером.

И не только с детьми такое бывает: вспомним Петра Первого из одноимён-ного романа Алексея Толстого. Он переживает:

1) позор бегства без штанов в Троицу,

2) позор встречи в Архангельске с презирающими его заморскими капитанами,

3) и 4) позор разгромов под Азовом и Нарвой.

Каждый такой случай оказывается для него сенсацией (потрясением чувств), и каждый заставляет думать на полную мощность мозга, чуть ли не враскрутку-вразнос его пуская. И в конце книги мы уже видим великого человека, да и то уже вне страниц романа впереди его ждёт катастрофа в Прутском походе, где он будет вести себя не лучшим образом. И это тоже будет уроком... Но не все на такое способны.

В романе Юрия Германа “Я отвечаю за всё” майор Ожогин считает себя истинно-советским человеком и чекистом. Разве не воевал он, не был контужен, не любит декламировать Маяковского, подвыпив дома? А Аглая Устименко назвала его гестаповцем, кем он фактически и был. И с ним была истерика. И он, будучи возмущён такой характеристикой, ударил по-боксёрски пожилую слабую женщину, осыпал её гнусной бранью, пообещал сапогами растереть, но так и не задумался. И у стенки, куда ему после ХХ съезда вроде бы полагалось попасть, он бы так и не понял, вероятно, что его туда привело... Как и Ежов, наверное, не понимал, за что его сняли, судили, заставили себя оклеветать и убивают... Это были люди, так и не научившиеся думать, использованные двуногой нелюдью и отброшенные, чтобы на них списать всё, по наводке этой нелюди совершённое, не только ими, но выбранные на роль козлов отпущения... То-есть именно нелюди и только ей это выгодно — такая безмозглая смена советских людей...

Кто же должен воспитывать мышление? “Среда”? “Улица”? Родители? Школа? Книги, радио, телевидение, кино и прочие виды искусства? Пресса? Но если в более чем полусотне крапивинских произведений мы видим лишь описание благих порывов, но не видим системы, дающей воспитание мышления, то дело плохо. Описанные им семьи — даже самые лучшие — выпускают брак или не в силах уберечь свою качественную продукцию от порчи либо гибели.

В школе резвятся Нелюшки, Евицы, Анны Борисовны, Равенковы и прочие. Дворовая и уличная “общественность”, чиновники из РОНО и райкомов, просто “взрослые” в массе своей либо враждебны, либо равнодушны и уж во всяком случае непонимающи. Это подтвердила недавняя трагическая история, описанная в “Литературной газете от 5-го июня 1985 года в очерке Юрия Щекочихина “На качелях” и вызвавшая сотни читательских писем, сводка которых опубликована 3-го июля 1985 года. Выстрелом в упор безо всякой причины был убит подросток — и вот среди писем, требующих покарать убийцу, нашлось немало и таких, где либо сообщается о наличии “острой неприязни некоторых взрослых к подросткам”, либо эта неприязнь сама во весь голос орёт... Ватаги бывают не только такие, как у Серёжки Волошина, но и — гораздо чаще! — как у Тольки Самохина и у его преемника Шпуни, не говоря о рассматриваемой нами кодле Дыбы. И в итоге масса не литературных, а вполне реальных носителей аттестатов зрелости, не то что мальчишек и подростков, ныне мыслить не умеет и не желает. И не пожелает в будущем. И детей своих именно такими вырастит. Субпассионариями. А попробуй им или их детям предложить обучение мышлению — на дыбы встанут и сделают всё для ликвидации этой страшной заразы...

Снова повторяю: у насекомых, у земноводных и ещё кое у кого из живых существ развитие от зачатия до взрослой особи проходит ряд стадий.

Например, бабочка отложила яички, вылупились из них деятельные и под-вижные личинки, потом они стали неподвижными куколками, а потом лопнули хитиновые оболочки и взлетели в небо бабочки.

Человек — вершина многомиллионолетнего развития, в утробе матери пробегает стадии развития предков — и хвост у зародыша есть, и жабры, и многое другое. Но это — стадии физического развития.

А потом включается мозг, и начинаются стадии развития умственного.

“От 2-х до 5-ти” разум подобен всё грызущей и всюду лезущей личинке.

Потом — при переходе от стадии “ребёнок” к стадии “мальчишка” — разум окукливается. Налетит мальчишка на потрясшие его чувства или жизненные препятствия — лопнет хитиновая оболочка и взлетит ввысь крылатый разум. А не налетит — оставаться ему на всю жизнь недумающим недочеловеком, именно им, ведь человек — это Homo Sapiens — “человек разумный”. И понятие “правá человека” — только для него существует, ибо с кого многое спрашивается, тому и даётся многое, чтобы мог тому спросу соответствовать. Так что оставшиеся недоумками и после обрастания волосами в подмышках и паховой области, после ломки голоса и начала поллюций — это не люди, не человеки, это недочеловеки, это людишки, это люди толпы. Повторять это просто необходимо...

Правда, можно накопить из книг, кинофильмов, радио- и теле-передач и так далее столько информации, что она сама взломает скорлупу куколки изнутри. Но ведь для накопления такой информации необходимо желание её накопить! А откуда оно у бездумных мальчишек? Тут-то и главная закавыка ныне. Нужно ставить их в такие условия, чтобы им от такой информации некуда было бы деться. Но ныне, хотя Леонид Ильич сдох, а заждавшаяся земля так рванула к себе его гроб, что он вырвался из рук опускавших его в могилу на Красной площади, — всё равно порождения его эпохи, сменившей какую-никакую, но “оттепель”, эпоху ХХ съезда партии, — они-то остались повсеместно и своё дело знают!

Книги стали страшным дефицитом, а крапивинские и им подобные — в особенности.

Их — способных вызвать настоящие потрясения чувств,— днём с огнём не достать, и они замалчиваются к тому же. Именно так!

Все отзывы на крапивинские, к примеру, книги, которые я читал, во-первых весьма немногочисленны, а во-вторых крайне непόлны. Дальше в “Трёх комиссарах…” будет приведён не самый худший отклик на “Оруженосца Кашку” – и мой ответ на это произведение и этот разбор…

Телевидение и кино не дают полноценной информации, больше умственным онанизмом заражают.

Это и крапивинские повести подтвердят: Толька Самохин читал повести про викингов — и не придумал ничего умнее, чем стать ярлом отряда таких вот бандитов, заливавших все доступные им территории кровью. Он хотел посмотреть “Трёх мушкетёров” — и что вынес бы он из этой картины? Понятие о ценности дружбы, о благородстве, о любви? Как бы не так!.. Не то у него воспитание, чтобы этому самостоятельно научиться, а иного ему судьба не дала. Наша, “советская” судьба, обросшая кавычками за истекшие после революции десятилетия...

В итоге инфантилизм со всеми последствиями стал распространённейшей болезнью века в нашей стране. Или — уже не в нашей?.. Но тут уж от нас зависит — чем дело кончится. Мы ещё есть, в том числе и Владислав Петрович Крапивин и его читатели. И пока хоть один из нас есть — бой не кончен. Было у Гейне стихотворение “Потерянное дитя” — так называли часовых на передовых позициях в годы Французской революции. Оно кончалось словами:

Вакантен пост. Израненное тело

сменит в веках упорный, бодрый строй.

Я пал не побеждён — оружье цело,

со мною кончено — но не окончен бой!

Так что эту мою работу можно считать аналогом боевого устава, объясняющего попутно и способы использования такого оружия, как произведения Крапивина. И — кому это оружие следует вверять...