Колыбельная для брата. Часть 4

А теперь опять вернёмся к “Колыбельной для брата”

Для Кирилла Векшина только после страшного потрясения чувств (вором сочли!), после выявления истинного вора — Чирка, после погони за ним и выяснения причин и истинных размеров его вины и его беды — только тогда стал возможен разговор с Женькой Черепановой о том, что “пионерского отряда в нашем классе нет”. Только после разговора с Зоей Васильевной пришло для него время думать до конца и до последней точки. А так думать далеко не всякий и далеко не всегда может. Это редчайший дар природы, особо отмечаемый у очень немногих людей.

Если верить одному из четырёх очерков, входящих в цикл “Декабристы”, написанный Ларисой Рейснер в 1925 году, таким видом мышления был одарён декабрист Владимир Иванович Штейнгель.

Цитирую по книге “Лариса Рейснер. Избранные произведения”. Государственное издательство ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. Москва. 1958, стр.453 —456 :

Но у Штейнгеля была другая черта, гибельная. Он должен был додумывать до конца свои мысли. Голова его была устроена, как чудные часы, которые можно завести только один раз. Заведены, ключ вынут, и часы идут, пока не кончится весь завод. Ни остановить, ни вернуть стрелки обратно — нельзя. Чтобы устроиться снова на государственную службу, Штейнгель написал и передал Аракчееву докладную записку “Нечто о кнуте”. Знал, кому пишет. Но золотые пружинки логики пошли в ход. Защёлкали колёсики, кружки потянули за петельки, гранёные зёрна хрусталей разошлись по своим местам: и высказались с неудержимой правотой все тайные мысли, продуманные гораздо раньше. Батоги, которыми били отца, розги камчадал, линьки морского училища. Все палки и плётки собрались в один огромный пучок и выскочили прямо на письменный стол к Аракчееву. То же самое и с проектом о городских мещанах. Чик, чик, — и вышел план реформы, от которого затряслись стены. Уж после гибели Штейнгеля резали, резали его мысль чиновничьи ножницы, — и то хватило на целое царствование.

Человеком 42 лет, довольно полным и даже обрюзгшим, имея в Москве квартиру и оклад, приехал Штейнгель в Петербург по делам своего Варгина, когда в удивительный аппарат его мышления попала новая, ему самому неприятная идея: никакими бумажками, никакими чернилами не остановить этого бешеного российского произвола. Нет легальных способов борьбы. Следовательно, — протикал логический хронометр, — нужно изыскать методы нелегальные? Это выскочило само собой, как кукушка из часов...

Я указал те три страницы, которые надо бы перепечатать целиком. Но здесь всё же следует цитировать в таких дозах именно Крапивина, а не других авторов. Однако очень стоит процитировать ещё приводимый Юрием Трифоновым в его романе “Нетерпение” (в серии “Пламенные революционеры” — об Андрее Желябове) вместо эпиграфа к одной из глав отзыв народовольца Михайлы Фроленко о Желябове:

Мне кажется, его главная сила, как личности, это сила рациональности. Он всё железным образом додумывал до конца. Коли поступить так, то другим шагом должно быть это. А коли будет это, то неотложно то-то и то-то, между тем, как то-то потребует того-то и так далее до логической точки... он всё докапывал до дна, до предела. И видел этот предел. Спокойно говорил о том, как его будут вешать, даже описывал казнь. Соня (Софья Перовская, — Я.Ц.) бывала вне себя! Она стукала его своим маленьким кулачком, требовала, чтобы он прекратил, но он не мог переделать себя: не мог перестать думать до конца.

Те, кто смог это понять и описать – тоже обладатели такого вида мыш-ления. И Крапивин тоже. Во всяком случае, он был таким в те времена, когда писал разбираемые мною в данной работе произведения. Потом, похоже, он утратил эту способность. Не он один… (март 2004 года. Я.Ц.).

Так и Кирилл стал думать. И для начала додумался до сравнения Евицы с инквизитором.

Но инквизитор-то активно боролся с сатаной за души грешников, хотя бы и путём сожжения их грешных тел (что-то здесь манихейское, в таком методе очищения идеального от материального!). Он считал себя воином добра, пусть в битве с призраком, но для него-то этот призрак был реальностью — и он никого не щадил в этой битве, себя тоже.

А Евица? С ней ещё будет у Кирилла разговор о Дыбе, и Евица окажется куда ниже и грязнее инквизитора. Она не за Дыбу, нет. Она просто не любит “анархии”. Пусть борются с Дыбой школа, где он учится, милиция, комиссия по делам несовершеннолетних. А Кирилл и его товарищи не должны лезть в это дело — это “анархия”. Дыба мёртвой хваткой взял Чирка из её класса — ей на то наплевать, Чирок для неё лишь нарушитель установленного ею порядка, фактически он виновен для неё тем, что попал в зубы Дыбы и Тюли...

В романе Алексея Кожевникова “Живая вода” директор конного завода Лутонин хочет силами своего коллектива оросить часть земель завода и тем обеспечить кормовую базу для поголовья коней и прочего скота, гоняемого сейчас за сотни вёрст на зимовки. А его начальники Рубцевич и Застреха не дают ему этого сделать: для проведения оросительных работ в Хакассии есть трест “Водстрой”, пусть он и орошает. А то, что у этого маломощного треста план забит на годы вперёд и конному заводу в том плане места нет — не беда. Через годы и оросят, по плану, без анархии, а ты, Лутонин, сиди и не рыпайся, а то за анархию с работы снимем...

Ещё пример: в русско-японскую войну командующий русской армией в Маньчжурии Куропаткин составил план, по которому весь первый период войны следовало отступать, накапливая силы, а уж потом, когда время настанет, переходить в наступление — опять-таки по плану, заранее им составляемому, а не абы как. Поэтому генералы во всех боях думали не о победе, а о том, как бы — не дай того бог — не победить, и ещё о том, чтобы не потерять при запланированном отступлении артиллерию, которую поэтому и увозили ещё до конца боя, обрекая армию свою на чудовищные потери, утрату доверия к командованию и конечный разгром...

Тогда была Россия культовская, тут Россия царская, а у Крапивина после-культовская, но уже не СССР, от коего только название осталось — а результаты должны быть аналогичными. Лутонина-то ещё поддержали руководители хакасской автономно-областной парторганизации, а вот на Евицу уже управы нет...

И ещё вспомним про Струве, Плеханова и Мартова, обвинявших Ленина в бланкизме и партизанщине, так как у них торжество социализма было “запланировано” через десятилетия, а Ленин нарушал этот план...

И вспомним, как в романе Юрия Германа “Я отвечаю за всё” чекист Штуб говорит своему помощнику и ученику Колокольцеву, что каждый большевик и чекист должен быть обязательно и партизаном, должен свою голову иметь, а не только указания начальства выполнять... И после этого спросим себя — кто такая Ева Петровна? Она меньшевичка, оппортунистка, культово порождение, враг!!!

Но это мы знаем, да и то не все, очень не все, а Кирилл пока не изучил в должном масштабе историю и не читал упомянутых книг. Может и не прочесть их за всю жизнь — тиражи их малы и переизданий не ожидается, а интересы у него пока что в иной сфере знаний. Он едет от Зои Алексеевны и думает о незнакомом Мише с фотографии, который вырос и стал преступником.

У мальчишки смешно торчал растрёпанный чубчик и блестели весёлые точки в глазах. Симпатичный десятилетний Миша был немного похож на Митьку-Мауса...

И с этой минуты ощущение опасности не оставляло Кирилла. Он ехал до-мой, а лицо незнакомого Мишки всё маячило перед ним.

Почему он стал бандитом? Он же был обыкновенным мальчишкой. Как Митька-Маус. Значит, и Митька может? Значит, все могут? И Антошка?

А ведь эти двое занимают особое место в сердце Кирилла — вертлявый и смешной Митька-Маус, боящийся привидений и не боящийся высоты член экипажа самодеятельной яхты “Капитан Грант”, и грудной братишка Антошка, почему-то перестающий реветь, если Кирилл споёт ему боевую песню эпохи Гражданской или Великой войны, а в крайнем случае — особую “колыбельную для брата”, о пяти последних секундах перед смертным боем, в котором можно погибнуть, но от которого нельзя уклониться.

Все люди были такими, как Антошка. У них смешно топорщились на темени волоски. Никто из них не хотел зла. Они бездумно улыбались солнечным зайчикам и смешно ловили губами угол пелёнки, если он пощекочет щёку. Они все такие сначала. А потом делаются разными.

Если человек хороший, это понятно. А почему некоторые становятся гадами? Вроде Дыбы? Может быть, потому что сначала боятся других гадов? А боятся потому, что они одни? Как Чирок?

Кирилл гордо и небрежно бросил Зое Алексеевне: “Им помогут...” Но кто поможет Чирку? Они с Женькой благородно похлопали его по плечу и оставили одного. И Чирок, небось, мечется со своим стареньким “ПВЗ” (марка велосипеда, который надо продать, чтобы вернуть студентке-практикантке украденные Чирком деньги, — Я.Ц.), думает, как бы продать, чтобы мать не узнала. (А мать Чирка недавно вышла замуж за инвалида и беременна, ей волноваться никак нельзя! — это Кирилл знает, — Я.Ц.). И снова должен врать и выкручиваться.

А если покупатель окажется таким же подонком, как Дыба? Деньги не отдаст, начнёт угрожать? И снова будет Антошка метаться между страхом и отчаянием, между ложью и желанием вырваться из паутины... То есть Чирок, а не Антошка. Антошке это ещё не грозит. Пока. А потом?

Чирок тоже был такой крохой, а сейчас попал в беду. Если отдать его этой беде, через тринадцать лет она придёт за Антошкой.

В самом деле так может случиться! И получается, что сегодня Кирилл ос-тавил в беде брата.

Но дело не только в этом. Дело просто в Петьке Чиркове. Кирилл вспомнил, как просветлело Петькино лицо, когда он понял, что его простили. Простили и бросили.

Но это — предательство. Всё равно как если бы они бросили тех, на мысу, когда надвигался лесной пожар…

Что можно добавить к таким словам, которые ввести бы во все хрестоматии по литературе, логике, психологии и прочим смежным “дисциплинам”?

Разве что ту же небольшую, но всё же вероятность, что бедой для Антошки может через годы оказаться брошенный и фактически преданный ныне Петька Чирок — по закону возмездия. Как в индийском фильме “Бродяга” бандит Джагá старается сделать преступником Рáджа — сына неправильно засудившего его судьи Рагунáта (этот фильм весь СССР смотрел в своё время).

Нет, тогда — на мысу — экипаж “Капитана Гранта” не предал. Они прошли впритирку к смерти, плюнув на все инструкции, потому что там в опасности были люди. Не беда, что тех людей успели спасти другие люди, это — случай, те могли и не подоспеть, и тогда вся надежда “на нас”. И “мы” не промедлили, не попятились, пришли, решив “бояться на ходу”.

Однако тогда бедой был огонь. Стихия враждебна всем людям, легко выступать против неё — тут ты прав стопроцентно. А тут нужно броситься на человека. И не на одного. Многих локтями заденешь, многим мозоли отдавишь, многие правила и инструкции нарушишь. И главное — не сделать бы хуже. Слишком много неправильностей оказалось в жизни при ближайшем рассмотрении — выбери-ка курс атаки среди этих невесть откуда взявшихся извилин вроде бы прямой дороги...

Вспомним,

как Серёжа Каховский прикрыл маленького Стасика Грачёва от четырёх хулиганов и взрослого бандита,

как обрушилась на него за это завуч, как повисла на нём мешающим действовать грузом классная руководительница,

как честила его мать одного из хулиганов,

как реагировал высокопоставленный милицейский майор —

и как предал его спасённый им Стасик Грачёв!

И вспомним, как у Евгения Шварца в пьесе “Дракон” (лучшей из его пьес, упорно не пускаемой по сей день (1986 год) на сцену, а где и поставят отчаянные люди, то сверху приходит приказ снять её со сцены!) рыцарь Ланцелот был несколько раз смертельно ранен теми, кого он спасал от смерти.

И как один из спасённых горьковским Дáнко людей раздавил ногой его пы-лающее сердце — из осторожности...

Лев Николаевич Гумилёв, выясняя — кто такие “пассионарии” и поначалу называя их “альтруистами”, пишет в депонированной рукописи “Этногенез и биосфера Земли” (выпуск 1, стр. 174):

“Для того, чтобы победить или, как минимум, отстоять себя, необходимо, чтобы внутри этноса возникла альтруистическая этика, при которой интересы коллектива становятся выше личных. Такая этика наблюдается и среди стадных животных, но только у человека принимает значение единственного видоохранительного фактора. Она всегда соседствует с эгоистической этикой, при которой личное плюс семейное становится выше общественного, но поскольку интересы личности и коллектива часто совпадают, острые коллизии возникают редко. С точки зрения сохранения... этноса, сочетание обеих этических концепций создаёт оптимальную ситуацию. Функции разделены. “Альтруисты” обороняют этнос как целое, “эгоисты” воспроизводят его в потомстве. Но естественный отбор ведёт к сокращению числа “альтруистов”, что делает этнический коллектив беззащитным и, по прошествии времени, этнос, лишившись своих защитников, поглощается соседями. А потомство “эгоистов” продолжает жить, но уже в составе других этносов, вспоминая “альтруистов” не как своих защитников-героев, а как людей строптивых и неуживчивых, с дурным характером...”

Та же работа, выпуск 2, стр.122:

“Формирование нового этноса всегда зачинается непреоборимым внутренним стремлением к целенаправленной деятельности, всегда связанной с изменением окружения, общественного или природного; причём достижение данной цели, часто иллюзорной или губительной для самого субъекта, представляется ему ценнее даже собственной жизни. Это — безусловно редко встречаемое явление и — отклонение от видовой нормы поведения, потому что описанный импульс находится в оппозиции к инстинкту самосохранения и, следовательно, имеет обратный знак. Он может быть связан как с повышенными способностями (талант), так и со средними, и это показывает его самостоятельность среди прочих импульсов поведения, описанных в психологии. Этот признак до сих пор никогда и нигде не описывался и не анализировался. Однако именно он лежит в основе антиэгоистической этики, где интересы коллектива, пусть даже неверно понятые, превалируют над жаждой жизни и заботой о собственном потомстве. Особи, обладающие этим признаком, при благоприятных для себя условиях совершают (и не могут не совершать) поступки, которые, суммируясь, ломают инерцию традиции и инициируют новые этносы.

Эффект, порождаемый этим признаком, видели давно; больше того, эта особенность даже известна, как “страсть”, но в ежедневном словоупотреблении так стали называть любое сильное желание, а иронически — просто любое, даже слабое влечение. Поэтому для целей научного анализа мы предложим новый термин — пассионарность, исключив из его содержания животные инстинкты, стимулирующие эгоистическую этику, и капризы, являющиеся симптомами разболтанной психики, а равно душевные болезни, потому что хотя пассионарность, конечно, отклонение от видовой нормы, но отнюдь не патологическое...”

Есть, над чем подумать пассионарию Кириллу Векшину, живущему в стране, где большинство его собратьев по мутации было истреблено Сталиным или погибло в боях с гитлеровцами, а уцелевшие (и он сам) находятся отнюдь не “в благоприятных условиях”, и все их порывы подавляются Евицами всех рангов. Он додумает до логической точки.

И когда придёт момент схватки, он не испугается мысли, что “головой уда-рит Дыбу в поддых, а когда тот согнётся, он толкнёт его на молчаливого палача Тюлю. Потом рванёт с велосипеда тяжёлый насос и врежет тому и другому по ненавистным рожам! Наотмашь! За всё... За Чирка, за свою боль, за эту бело-розовую лужу на асфальте (молоко из разбитой бутылочки для Антошки и Кириллова кровь от порезов её осколками... Быть сегодня маленькому Антошке голодным — ни молока, ни специальной бутылочки не осталось, и когда ещё узнает об этом мама, а у Кирилла рёбра сейчас будут поломаны и хватит ли сил у него, и понимания у работников молочной кухни для малышей, чтобы выдать новую бутылочку?.. — Я.Ц.). За всех, кого они могут обидеть! За Антошку!”

Нет, он не схватит себя за руку, не остановится в испуге, что нельзя же, что это же люди, надо их убедить, нельзя опускаться до их уровня... Он просто не сможет выполнить своего желания: “Он пригнулся и бросился на Дыбу, но от умелого удара под рёбра опять отлетел к забору и упал в траву у своего “Скифа”. Тюля подскочил и воровато, но сильно ударил его два раза ботинком в бок...”

А ведь совсем недавно — считанные часы назад — просил Кирилл отца, бывшего пограничника, показать ему приёмы на случай столкновения именно с Дыбой. Отец не разделил его мыслей: “Это не игрушки... Ты думаешь, таким образом можно что-то решить? Оттого, что ты выучишь самбо, Дыбы не исчезнут. Они тоже выучат приёмы и приспособятся... Ладно, кое-что покажу. Не всё, конечно. Есть вещи, которые показывать я просто не имею права. Да и забыл, по правде говоря... Сейчас я еле на ногах стою. Я же прошлую ночь не спал, сидел в аэропорту... Надеюсь, тебе не грозит немедленное нападение Дыбы?..”

Как-то вспомнит отец — отличный, кстати, отец! — этот разговор?! А он его вспомнит, как вспоминает всё, сказанное между ним и внуком дед погибшего Женьки Столетова в романе Липатова “И это всё о нём”, который мучается задним числом, что толкал фактически безоружного Женьку в бой с Гасиловым, в бой, где несколько слов погубили чудесного парня, коему воистину Сто Лет жить бы на этом свете... Он вспомнит — вторая часть повести ещё только пишется, и неведомо, дадут ли её напечатать,

но в ноосфере планеты живут все созданные писателями персонажи, и тот городок, где Кирилл и Дыба, теперь тоже живёт. Вспоминать отцу и всем прочим персонажам прошлое, биться им с Дыбами, с их покровителями и попустителями, с “противниками анархии”. Но пока они будут вспоминать, — не повторилось бы в этом городе дело по “покровскому варианту”, описанному Кассилем в “Швамбрании”.

А было в слободе Покровской (нынешнем городе Энгельсе) так, что “не было житья от хулиганов... Полиция не вмешивалась. И тогда жители составили список и пошли по квартирам. Толпа шла и убивала... Последнего “закончили” через два месяца...”

Ведь уже подоспел к Кириллу Митька-Маус, ведь через полчаса будет поднят на ноги экипаж “Капитана Гранта”, подоспеют те четверо мальчишек-одноклассников, которые встали на сборе-собрании плечом к плечу с Кирил-лом, а с ними и Женька — тогда пошла с ними и теперь не уклонится... Они поднялись и против Дыбы, и против Евицы, и заднего хода не дадут...

И вряд ли успеет вмешаться милиция, даже если её вовремя известят — там бюрократия, необходимость созвониться, согласовать, а мальчишеский суд скор и беспощаден. И вряд ли успеет унести ноги Дыба, и вряд ли далеко уйдёт Тюля... Ведь оба — не мыслители, не подготовят путей отхода... И не садиться ли Кириллу в колонию вместе со своими товарищами — за самосуд — для завязки действия во второй части повести?.. Хорошо бы, чтобы обошлось — не для Дыбы, конечно...