Колыбельная для брата. Часть 5

Стоп, а кто такой Дыба?

Дыба — не Квакин.

Тот всего лишь очищает сады в посёлке, причём не из любви к фруктам, а из удальства. Он недалеко ушёл от своего современника Вовки в “Алых перьях стрел” (первой части дилогии “Вершинины старший и младший”), расстрелявшего из рогатки бутылки с Жадиным молоком. Правда, Вовка — благородный корсар, а Квакин — пират, но, в общем, их действия одной статьёй мерятся. Их назвала бы Ольга из “Тимура и его команды” хулиганами — и ошиблась бы. Они даже не блатные, хотя Квакин ближе к этой категории, а Вовка от неё весьма далёк.

Михаил Анчаров в “Золотом дожде” дал чёткое определение: “Блатной — это человек, не нашедший применения, а хулиган — это бездарность, желающая стать нормой... Блатному, чтобы “завязать”, надо уверовать в справедливость, а хулиган боится справедливости, как огня. Поэтому уголовники нуждались в доверии, а на хулигана действовала только палка. Хулиган — это резерв фашизма”.

Квакин пришёл к Тимуру, даже Фигура с началом войны пришёл.

А вот из Дыбы — оккупируй вдруг гитлеровцы город, выйдя из подпространства, — выйдет полицай или даже автоматчик в зондеркоманде. Это — фашист. Вспомним учинённую Квакиным трёпку Фигуре за брошенную в спину Тимура шишку, а вот у Дыбы никакого кодекса нет, только инстинкты зверя, не режущего скот в районе своего логова, да и те непрочны. Ему всего 16 лет, но в своей компании, что собирается между котельной и последним гаражом, на оставшихся от строительства бетонных плитах (тоже деталь обстановки в данном городе, свойственная, увы! чуть не всей стране в данный период, — Я.Ц.), он ведёт себя “как турецкий паша” — сравнение, как сейчас увидим, не случайное. “Голову он положил на живот покорному ординарцу Вовке Светлову. Подданные толпились по сторонам. На пузе Дыба держал транзисторный телевизор, совсем маленький...” А цена такому телевизору — за двести рублей. Откуда они у Дыбы? “Кирилл знал, что за его компанией водятся кое-какие тёмные дела. Да и все это знали. Впрочем, на своём дворе Дыба вёл себя спокойно и даже при случае мог заступиться”... Если некому больше заступиться — вакуум заполняют Дыбы. Они — организованная сила — подменяют собою “опочившую от трудов своих” советскую власть, которой одной можно и дόлжно заступаться на советской земле за советских людей. Но — вокруг Дыбы — “подданные”, а не советские дети и подростки. Силы, подобные Дыбиной шайке — это зародыши мафии. Пока что зародыши... Но им обеспечен свободный рост — “все это знали”, но никто не вставал у Дыбы на пути — это придётся делать Кириллу и его друзьям. Другой силы в городе не нашлось...

И стόит учесть, что если Дыба будет разбит, но выживет — он опять за своё возьмётся. Не здесь, так в другом месте...

На Кирилле была расписная рижская майка, которую можно было с выгодой перепродать. Дыба враз забыл об упомянутом своём правиле — и предложил Кириллу за майку “девять рэ”. И деньги показал, а среди них был олимпийский рубль, выколоченный из Чирка, который жил не здесь, а потому был взят в крутой оборот. Чирок позже расскажет: “Я шёл, а они в подъезде стояли. Говорят: иди сюда, не бойся, что-то интересное покажем. Я не хотел, а с ними Кочнев из седьмого “А”. Тоже говорит: не бойся. Ну, я подошёл, а там ещё какой-то парень. Тюля его зовут. Дыба говорит: “Спорим, что Тюля бритву сжуёт”. Я ничего даже не ответил, а этот Тюля в рот лезвие сунул и давай жевать. На мелкие кусочки. Потом выплюнул. А Дыба мне говорит: “Гони рубль, раз проспорил”. Я говорю, что даже и не спорил, а они прижали в угол... А рубля у меня всё равно нет. Дыба говорит: “Потом принесёшь...” Ну и с тех пор всё меня ловит... А сколько уже этих рублей он с меня стряхнул! Говорит: плати проценты, раз вовремя не отдал... А ты бы не отдал? Они знаешь как издеваются... Затащат за гаражи, рот зажмут... — он посмотрел на Женьку и опустил глаза. Шёпотом сказал Кириллу: — При ней даже рассказать нельзя. А если бьют, потом даже синяков нет. Ничего не докажешь”.

Что же они с ним за гаражами делают, что сказать нельзя? Вспомним, как Макаренко в Куряже слушал рассказ девочек из Куряжской колонии: “...и делают такое, что и сказать нельзя...” Можно с абсолютной уверенностью сказать, что Петька Чирков “за гаражами” не однажды подвергался изнасилованию, причём групповому и с элементами садизма, так что не случайно сравнение Дыбы именно с “турецким пашой” — те тоже баловались с мальчиками-бачами, и не случайно Вовка Светлов назван покорным ординарцем и показан именно в тот момент, когда его тело использовано в виде подушки для господина. Можно быть уверенным, что он побывал уже не только подушкой, но и подстилкой, что не один Дыба (издеваются, делают!) уже грешен в “растлении малолетних”, причём в гомосексуализме к тому же, а это грозит многолетним тюремным заключением... Ефремов в “Лезвии бритвы” указал, что о таком не всякая жертва скажет, ибо считает случившееся своим позором, а открывшийся позор всегда страшнее скрытого. Дыбе уже терять нечего, он уже заслужил годы и годы тюрьмы, даром что шестнадцатилетний. Он отнюдь не смел — предположив, что Кирилл сопротивляется ему потому, что “кодлу свою заимел”, он сразу проникается к нему уважением, а в конце повести струсит, когда вдали покажется мчащийся в бой Митька-Маус, существо менее чем десятилетнее. В обоих случаях ему и в голову не придёт, что и Кирилл, и Митька вступают в схватку не потому, что за ними кто-то, а потому, что за ними что-то — та самая идея справедливости, которую у нас одно время именовали идеей коммуны... Но когда терять нечего — можно многое себе позволить, и Дыба опасен, очень опасен. Он не только сам совершает преступления, он заражает других. Вот он берёт уже упомянутого Вовку Светлова в кассу кинотеатра — отбирать гривенники у ребятишек: “пусть приучается, головастик”.

Это широчайше распространённое в нашей стране явление — такие грабежи. В том же журнале “Пионер”, где печаталась повесть “Колыбельная для брата”, было сообщение и о клубе “Дзержинец”, созданном ребятами Перовского района Москвы для пресечения таких деяний в кассах кинотеатра “Энтузиаст”. Я тогда двинулся посмотреть на тот клуб — и уже не застал его. Не сам он распался — взрослый мир его придушил...

Так что советская власть, опочившая от трудов своих, не только злонамеренным литератором Крапивиным описывается, она повсеместно такова. Кстати, когда библейский Творец “опочил от трудов своих”, он, судя по иллюстрациям, впал в состояние невесомости на одном из семи небес. В такое состояние впадают летящие в ракете люди, когда исчезает ускорение.

Некогда революции назывались “локомотивами истории” — когда не было ракет. Я бы назвал их “реактивными двигателями истории”. Советская власть порождена великой революцией. И функционировать она может лишь до тех пор, пока действует революционное ускорение. А кончается оно — и нет советской власти, остаётся только власть в руках тех, кто пришёл к ней по трупам революционеров. В руках Баррасов, Фреронов, Фуше, Бонапартов и их выучеников и преемников, их порождений.

Они и по сей день не унялись — опять, используя сорокалетие со дня Победы, поднимают на щит Сталина через все органы пропаганды.

В итоге нечего удивляться таким, к примеру, сведениям, как сообщение в “Литературной газете” в 1981 году, что “мэром” города Сочи был назначен человек, запродавшийся местной шайке преступников в первый же день своего пребывания в этом качестве. Ряд лет он распоряжался в Сочи так, как ему и его хозяевам хотелось. Были в Сочи члены партии и комсомола, партийные и советские органы, соцсоревнование, стенгазеты и “настоящая” пресса, злобинские бригады. А советской власти не было. А ведь город-то — курорт общесоюзного значения, должен курироваться отнюдь не одними местными службами. Кто же в тех службах? Недотёпы или нелюди?!

Так может ли быть советская власть там сейчас после ареста того стервеца и кого-то из его покупателей? Сомневаюсь. И в центральных органах тоже быть уверенным не могу хотя бы из-за одного такого примера, а ведь имя им — легион... И вообще советская власть возникает после революции, а не после вмешательства милиции.

Так что книги Крапивина являются для тех, кто ещё способен думать, одним из свидетельств обвинения. Дети у него в массе своей ещё могут стать советскими людьми, а вот взрослые — опять-таки в массе своей — уже из другой форма-ции, скорее всего из эпохи реставрации, ибо уже был в нашей истории термидор, были консульство и империя, были “Сто Дней” Двадцатого съезда, но и они уже в прошлом — в том же Московском Медицинском Училище № 7, где училась моя дочь, по истории прошли XIX и ХХI съезды, а ХХ — не проходили. А за “Ста Днями” идёт реставрация...

Мне возразят: “Есть советская власть!” Так куда же она смотрит там, где водятся Дыбы и Тюли? Куда отступает та же милиция? Как получилось, что вступать в схватку с Дыбой приходится детям, только что ставшим подростками, да и тех в данном классе оказалось негусто, — при не то что нейтралитете, а при угрожающем противодействии классной руководительницы, считающейся образцовой?

Ведь не позвонила она в милицию, что “мои ребята занялись вашим делом и могут пострадать, так что примите меры”. А ведь кровью уже запахло. И в конце повести Тюля Кириллу явно сломает пару рёбер. Но получит ли он по заслугам от “самого гуманного в мире советского суда” — это ещё вопрос, а вот поломай ребята кости Дыбе и Тюле (прикончить бы надо!) — им жизнь улыбаться не будет.

В самом лучшем случае не видать им рекомендации в комсомол и ВУЗ. Родители, за немногим исключением, заедят. В школе администрация затравит. Это — если суд оправдает. А может и не оправдать. Тогда — колония, где нередко верховодят те же Дыбы, где того же Тюлю примут с распростёртыми объятиями, а Петьку Чирка, как “уже опущенного” объявят парией и опять начнут “использовать” — в прессе о порядочках в колониях и лагерях писано многократно, но толку нет от тех писаний, разве что их допускают для создания впечатления, что-де власть бдит, вот статья вышла, а там и меры по статье будут приняты...

Не только в Италии возможны случаи вроде показанного в конце фильма “Признание комиссара полиции прокурору республики”.

И у нас лагеря и колонии искалечили великое множество людей и явно ещё немало искалечат,

ибо восстановление культовских норм (оно налицо!) обязательно восстанавливает в местах заключения ягодо-ежовско-бериевскую атмосферу торжества “сильной личности с ножичком”, о которой такими именно словами сказано не в итальянском, а в нашем фильме “Два билета на дневной сеанс” сотрудником МВД, знающим об этом не понаслышке от зарубежных “голосов”.

И, скорее всего, эта атмосфера уже установлена — доходят некоторые вести из запроволочного мира, хотя и реже, чем из Китая или Гватемалы...

Но вернёмся к Евице. Вернёмся к моменту, когда она вместе с мамой Женьки Черепановой ведёт атаку на Женьку.

Ты же не представляешь, что было... Я прихожу, а они сидят, меня ждут. С мамой. Они уже созвонились... И началось! Думаешь, я сразу сказала? А они то кричат, то уговаривают: “Ты знаешь, ты обязана, ты не имеешь права молчать!” Я говорю, что слово дала, а они опять в крик: “Ты думаешь, мы глупее тебя? Ты думаешь, мы хотим ему зла?!” Кирилл, разве в самом деле они хотят зла?

— Нет, что ты, — сказал Кирилл.

— Я сама не помню, как было... Миллион слов, целая лавина... И ещё обещали всё время: “Ни один человек не узнает. Мы должны ему помочь, а ты не даёшь...” Потом пришёл папа, и всё опять... Мама за сердце взялась: “Если я умру, то из-за тебя!..” Кирилл, я бы молчала, если бы перед врагами... Но разве они враги?

— Нет, что ты... — опять начал Кирилл, глядя мимо Женьки. И подумал: “А в самом деле... Разве это легко вынести?”

Да, умение не оглохнуть от миллиона слов, умение ответить на них само не приходит, им надо учиться. Во время όно, до революции, учили в “средней школе” логике и риторике; именно с этой точки зрения рассматривалась поначалу и полезность древнегреческого и латыни с одной стороны, а с другой имело место стремление просто забить время учащихся латинской и древнегреческой древностью, запудрить им мозги “тем, что никому и никогда не пригодится”, к чему в предреволюционные годы российская школа и пришла.

Но ведь у нас-то вообще не изучаются выдержки из речей великих ораторов даже на уроках русского языка.

Пожалуй, одна из причин неознакомления школьников с Луначарским и другими литературоведами-марксистами состоит в том, что их речи и статьи учат мышлению с маркистской точки зрения. Незачем давать массам оружие слова и мысли — этак “нас” слушать не станут (вспомним жалобы Риммы Васильевны Физику на тех, кто умеет спорить с взрослыми).

Ораторов у нас вывели повсеместно — с самых верхов шло чтение по заранее написанным референтами и утверждённым свыше к прочтению бумажкам. И сам Брежнев даже “обнимаю тебя, наш дорогой”, читал по бумажке, причём не глядя на “дорогого”, что всегда вызывало смех при показе хроники, причём то и дело было в ней видно, что сам “дорогой” смотрит в совершенно другую сторону.

Так что не Женьке, замученной и оглушённой “миллионом слов”; не ей, ещё не начавшей думать, только приближающейся к перелому в мышлении; не ей, бессменной председательнице совета отряда, то есть в данных условиях — никак не самостоятельному голосу, а постоянному рупору начальства, — было сообразить; не ей было вынести, не ей было смолчать, сохранить тайну, дать отпор Евице и выученной другими Евицами маме, а потом и папе, который тут же подключился к анти-Женькиному фронту. Это ещё и Кирилл бы не смог, это, пожалуй, смог бы только Климов, ибо он дольше думал, немало речей мысленно произнёс...

А что сказал бы им — Еве Петровне и маме — я сам? Я сказал бы:

— Ева Петровна! Мама! Вы не помогли Чиркову. Вы сделали предательницей Женю. Да, она предала — не ведая, что творит, но предала — как предал своих товарищей-народовольцев Григорий Гольденберг, потом повесившийся, когда осознал, в какую пропасть его завёл многоречивый и убедительный прокурор Добржинский, убедивший его, что он не враг и хочет добра. Между вами обеими и прокурором Добржинским — абсолютная параллель. И не Ваша заслуга, что Женя не повесится, что Кирилл найдёт в себе понимание и простит ей пусть невольное, но предательство. Но, мама, Вы потеряли дочь. Больше она не поверит ни Вам, ни отцу, ни Еве Петровне. А возможно — и никому из взрослых вообще. Но уж вашей-то троице — наверняка не поверит, даже тогда, когда вы будете говорить чистейшую правду, даже утверждению, что после ночи наступит утро, а потом день — и тому не поверит, даже когда это сбудется. Факт примет за данность, а к Вам, Евице и отцу веры у неё всё равно не будет.

В написанном уже после “Колыбельной для брата” романе “Журавлёнок и молнии” отец точно так же потеряет сына, с самыми лучшими намерениями выпоров его. Только чудо вернёт прежние отношения.

Ленин после первого разнагишивания перед ним Плеханова утратил любовь к нему. А ведь там предательства не было...

Не случайно Женя встанет в один строй с несколькими мальчишками, решившими дать бой Дыбиной кодле, — наперекор Еве Петровне и её заявлению, что она позвонит вам, мама.

Лучшим для Вас исходом было бы немедленно порвать всякие отношения с Евой Петровной и потребовать от дирекции школы, от руководства РОНО и ГорОНО немедленного отстранения её от классного руководства и вообще от работы с детьми.

Но Вы на это неспособны — такая, какой показаны в повести. Что же... тем хуже для вас. И для отца.

А Еве Петровне одно скажу — таких, как она, рано или поздно должны постигнуть именно “всеобщая ненависть и презрение трудящихся”, как было сказано в воинской присяге Красной Армии, как в иной форме, но с тем же содержанием звучало над советской землёй достаточно долго, чтобы закрепиться в сознании миллионов, ныне не мыслящих, но со временем поневоле начнущих думать. А начав думать — додумаются и до этого. Крапивин додумался. Я тоже.