Колыбельная для брата. Часть 6

Всему приходит конец. И пришёл в седьмом “В” конец авторитету Евы Петровны, пришло восстание. Как и всегда, восстали не все поголовно, но авторитет её рухнул уже на “классном часе — сборе отряда”, а она ещё не понимала происходящего и всё пыталась действовать по-старому, а класс всё больше видел, что королева голая, видел результаты её правления и начинал думать. Стоит проследить за разворотом событий подробно, очень стоит.

Проследим же!

Итак, сначала мама Женьки Черепановой, “бессменной председательницы совета отряда,.. говорившей те самые слова, которые принято говорить на собраниях, когда кого-нибудь обсуждают”, но уже выдернутой (в ходе погони за Чирком, объяснения с ним и последовавшего разговора с Кириллом) из привычного гнезда в классном конвейере, вызвала Еву Петровну

и они совместно насели на Женьку, обрушили на неё миллион слов, пообещали, что “ни один человек не узнает” — и вырвали у неё признание, что украл Чирок, что Женька с Кириллом решили об этом не говорить, что Чирок попытается сам вернуть деньги практикантке.

Чирок, утопивший (с перепугу от свершаемого преступления) украденный кошелёк, долго нырял в том месте, пытаясь его найти, простыл, был выловлен и доставлен домой Кириллом, растёрт, уложен, но всё равно заболел.

Кирилл по просьбе его мамы на другое утро забежал в поликлинику и вызвал врача, отчего чуть не опоздал на биологию, которую ведёт Ева Петровна. Урок он знал, но так как у него был незаконно отобран Александром Викентьевичем портфель, позже принесённый Женькой, то он в условиях обострения в классе обстановки отвечать не пожелал. А обострила её сама Ева Петровна.

Трудно мне её понять — неужели она не понимала, что урок будет фактически сорван, если в самом его начале сообщить, что кошелёк украл Чирков и что данное ею Женьке слово ничего не значит, так как она не намерена “скрывать вину Чиркова, поддерживать игру в благородство, а фактически обыкновенное укрывательство жулика”?

Чем ещё можно это назвать, как не наглым разнагишиванием её сначала перед Женькой, которой она и мама клялись, что “ни один человек не узнает” и что “мы должны ему помочь”, а потом и перед всем классом?

Чем ещё можно это объяснить, как не тем, что для неё и успеваемость ребят по её собственному предмету — такая же липа, как и вся «деятельность “отряда” и “правофлангового класса”»? Чёрт побери, сплошные кавычки получаются, если стремиться к точности изложения...

А раз так, то незачем заботиться об атмосфере на уроке.

Вот о том, чтобы ребята в страхе перед ней вызубрили позже то, что она им сегодня уже не сможет вбить в потрясённые новостью головы, — она позаботится, в журнале всё будет благопристойно...

Но если так, а иного объяснения я не вижу, то понимает ли она вообще хоть что-нибудь в педагогике? Или вся её сила и вся ценность для начальства — в демагогии, стервозном характере, а главное — в царящей в этой (и не только в этой) школе атмосфере?

Кирилл язвительно упрекает Женьку, что та не выдержала, поделилась тайной; та, упрекнувшая уже своего кумира в нечестности, со слезами убегает с урока.

Класс — тридцать четыре человека — ещё ничего не знает и потому не понимает, но чувствует, что происходит что-то неладное...

А Ева Петровна, “всё-таки немного смущённая” (не ждала от Женьки такого бунта, да и Кирилл ведь до самого недавнего времени был скромником-тихоней, способным даже разреветься), продолжает вести огонь: “Кто сходит к Чиркову и выяснит, почему он не явился на занятия? (Какие это занятия, мы уже разобрались). Что с ним случилось?”

Кирилл, не глядя на неё, даёт справку: “С ним случилась простуда”.

“Очень удачно, — недоверчиво произносит она. — Это правда, надеюсь?” “Нет, конечно. Я никогда не говорю правды. Вчера я врал, что не брал кошелёк, сегодня придумал про Чиркова”.

“Вчера ты сам был виноват. Вёл себя просто чудовищно...

То есть не признавал своей вины в краже, не проявлял раскаяния, требовал вернуть изъятый портфель, ушёл с послеурочного собрания за молоком для грудного малыша Антошки.

— Если бы не твоё вчерашнее поведение, я могла бы, пожалуй, извиниться перед тобой...”

“Пожалуй”!.. Какая безмерная снисходительность к малым сим!.. Да Вы обязаны были извиниться, тем более, что сейчас Вам уже известно, что именно Кирилл предпринял расследование и вышел на Чиркова. Имей Вы хоть каплю соображения и такта, вы обязаны были это упомянуть. А затем — чёрт с Вашими дубовыми взглядами! — выразить недоумение — именно недоумение, а не возмущение! — тем, что после выяснения вины Чиркова Кирилл предпочитает молчать о ней. Вы абсолютно бестактны, Ева Петровна! Вы всё время изрекаете абсолютно безапелляционные мысли, “истины”, любое возражение содержанию которых выглядит преступлением.

“Я начальник — ты дурак. Ты начальник — я дурак”.

“Дуче никогда не ошибается!”

“Фюрер мыслит за вас!”

“Молчать, пока зубы торчать!” (есть такая русская поговорочка, весьма ходовая — когда в прямом смысле слова, а когда и в ироническом)...

Класс и отряд — “правофланговые”, как Вы сами всё время подчёркиваете. А только что, когда выскочила из класса Женька — что Вы ляпнули? “Если председатель совета отряда устраивает истерики, чего ждать от класса?” Так чего стоит в Ваших собственных глазах вся “правофланговость” вверенной Вам учебно-пионерской единицы?

— Не надо, я переживу, — сказал Кирилл.

Ева Петровна кивнула.

— Я тоже думаю, что переживёшь. Кроме того, твоя попытка скрыть вину Чиркова делает тебя фактически его сообщником.

— Каким сообщником? — удивился Кирилл.

— Обыкновенным. Сообщником в краже кошелька.

— В котором не было никакой стипендии, а было всего четыре рубля, — сказал Кирилл. — Ох и нажились мы.

Опять кто-то свистнул. А длинный Климов спросил:

— Откуда ты знаешь?

— От хозяйки кошелька, — сказал, не оборачиваясь, Кирилл.

Теперь кабинет биологии наполнился перешёптываниями, негромкими вопросами и возгласами.

— Это не имеет никакого значения! — воскликнула Ева Петровна. — Кража остаётся кражей! Сорок рублей или четыре — что это меняет для нас?

— Для Чиркова меняет, — сказал Кирилл. — Если бы он знал, что в кошельке нет стипендии, он не нырял бы за ним в холодную воду. И сегодня я не вызывал бы ему врача.

Для нас это тоже кое-что меняет, Ева Петровна. Потому что выясни-лось, что Вы не имеете ни малейшего понятия о том, что “сообщник” и “сви-детель”, тем более “узнавший о преступлении впоследствии” — понятия разные, хотя это знает любой студент-юрист, любой читатель детективов, а понятно это любому здравомыслящему человеку. Странно, зачем государство держит следователей, которые вызывают людей, что-то у них узнают, а потом почему-то отпускают, и только суд впоследствии кое-кого из этих людей может посадить рядом с подсудимым, который, кстати, считается виновным лишь после вынесения приговора, да и тот — согласно закону — может быть обжалован?! И о том Вы не имеете понятия, что закон предусматривает различные наказания при различных размерах кражи, и о том, что суд всегда обязан выявить мотивы преступления, причины его. Куда Вам! Ваша позиция — “Не будь я Тарас Скотинин, если у меня не всякая вина виновата”...

Далее она вызывает Кирилла к доске, тот отказывается из-за того, что не имел портфеля с учебниками.

Она заявляет: “Во-первых, я портфель не отбирала, а во-вторых Черепанова отнесла его тебе домой”. Да, она не отбирала. Когда Кирилл вчера потребовал: “Пусть Александр Викентьевич отдаст портфель, никто не имеет права отбирать чужие вещи”, то она ответила: “Я не отбирала. Разбирайся с Александром Викентьевичем. Найди после собрания и разговаривай”. Время её ученика ей явно не дорого, его нервы и достоинство — тоже, однако дело даже не в этом.

Вспомним указ Петра Великого:

“Поручика Языкова за наказание батогами невиновного и ему не подчи-нённого писаря корабельной команды лишить чина на четыре месяца, вычесть за три месяца его жалованье... и за один месяц в пользу писаря за бесчестие и увечье его. Поручику же Фламингу, который, тот бой видя, за своего подчинённого встать не сумел, вменить сие в глупость и выгнать, аки шельма, из службы...”

Интересное дело — царь, “кровавый деспот”, как принято высказываться о представителях данной профессии, понял почти три века назад, что только знающий данного человека в силу служебного положения прямой начальник его — только он может наказывать своего подчинённого кроме экстраординарных случаев, предусмотренных интересами госбезопасности и общественного спокойствия, но и тут имеются специальные органы, которым одним дано право суда, следствия и наказания. Потому что ему, прямому начальнику, виднее — велика ли вина, есть ли она вообще, как наказание отразится на наказанном, не будет ли оно чрезмерным, не приведёт ли к необратимо тяжким последствиям для наказанного и для общества. А наказание без вины — вообще преступление тягчайшее, наказуемое по всей строгости. И ещё большее преступление — отступничество от вверенных тебе людей, после которого ты вообще не вправе отвечать за души людские перед Богом и Государем! Вменить в глупость и выгнать, аки шельма, из службы!..

А классная руководительница в советской школе на седьмом десятилетии советской власти этого не понимает и понимать не хочет! Правду сказать, под этот указ отчасти подпадают все учителя этой (и не только этой!) школы, и Зоя Алексеевна тоже. Ведь это её ученики, они всё время были в одном здании с нею, когда класс терпел такие метаморфозы... Правда, учителя наши не сами такими стали — их такими делали и делают, старательно и целенаправленно, даже сейчас, после начала школьной реформы, после увольнения “на пенсию” министра Народного Затемнения Прокофьева и его коллеги по Высшему и Среднему образованию Елютина...

Потом Ева Петровна требует у Кирилла дневник, ставит туда двойку и пишет замечание, пропустив при этом запятую, на что ей указывает при всём классе Кирилл. Мальчишка отнюдь не собирается вести себя по-ангельски, она стала его врагом, и он теперь ей всякое лыко в строку поставит. И тогда она выгоняет его из класса: “Я понимаю, что нарушаю закон о Всеобуче, который вчера напоминал Климов, но вести урок при Векшине я сейчас не могу. Пусть Векшин жалуется хоть в министерство”. “Не буду. Пусть министерство спит спокойно...”

Пожалуй, это единственное, в чём я могу ей посочувствовать — трудно вести урок, только что ткнувшись носом в собственное дерьмо на глазах у всего класса. Но ведь именно она заварила всю эту кашу! Это она угробила пол-урока, сорвала ею же несомненно составленный поминутный план. Потому что полагала: изречёт свою “новость”, все испуганно притихнут, будут ждать после урока грозного разбора событий, а пришлось принимать бой на месте. Фактически не Кирилл выслан, а она от него сбежала... Но она ничему не научится на этом поражении и на классном собрании после уроков будет вести себя по-прежнему. А ведь до этого часа ещё несколько уроков и перемен.

И уже объяснила Женька Кириллу, как вырвали у неё имя Чирка, уже начата в её мозгу та бешеная работа мысли, которая в мозгу Кирилла прошла всего лишь вчера.

Уже узнали ребята подробности от Кирилла.

Уже вспомнил Олег Райский, что у Чирка начинался в своё время туберку-лёзный процесс,

уже произошла его стычка с дебилом Ромкой Водовозовым,

уже Климов сказал: “Кир, а ты был, правда, не такой. Силу почуял?” “Давно почуял, — подумал Кирилл. — За мной “Капитан Грант”. И тот штормовой день. И “Колыбельная”. Это и есть сила”. “Угу”, — ответил он. “Тогда держись...” — непонятно сказал Климов...

Что же тут непонятного? Кирилл не будет одинок на готовящемся судилище, он имеет союзников. Их мало, но они мыслят...

Собрание началось с напряжённой тишины. Кроме нескольких человек никто толком не знал, что случилось с Чирковым. Все ждали...

Да, класс в целом ещё не раскачался. Желавшие узнать — узнали, остальные просто ждали.

— Начнём, — решительно произнесла Ева Петровна. — На собрании один вопрос. Векшин бросил всем нам упрёк, что мы не хотим разбираться. Пусть он всё расскажет, а отряд разберётся.

— Какой отряд? — спросил Кирилл и вспомнил прозрачные капельки на лбу у Чирка.

Фактически это было воспоминание о разговоре с Женькой, что “Нет никакого отряда. Просто тридцать семь человек и Ева Петровна Красовская. Отряд — это когда все за одного. А у нас? Одного избивают, а остальные по углам сидят... Потому что боимся. Потому что шпана сильнее нас... хоть мы и гордость школы, правофланговый тимуровский отряд. Ура-ура! Зато у нас на смотре строя и песни первое место! За шефство над старушками — благодарность. За вечер немецкого языка — премия!..” Но сейчас он поведёт разговор иначе — до повтора этих истин он ещё успеет дойти. Сейчас на первом месте иная задача — осадить Евицу.

— Что? Ты о чём? Да что с тобой, Векшин? Ты хочешь сказать, что здесь нет отряда?

— В отрядах не бывает собраний, — хмуро сказал Кирилл. — В отрядах бывают сборы.

Выделено мною... Ещё бывают в отрядах вожатые. Но явно ни в прошлом году не было, ни в этом их не назначили. И старшая пионервожатая школы — обычно на этих постах девушки — тоже не присутствует, хотя она-то наверняка в школе есть (отсутствие её было бы обязательно упомянуто). Вряд ли она знает об этом сборе, скорее всего спасовав перед Евицей и отдав пионерские дела в этом классе на её поток и разграбление.

Наглость не только города берёт, а и целые общества — этнические и соци-альные.

Как историк, я вспоминаю слова Маркса о “Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта”, что “нации, как и женщине, не прощается момент растерянности — она становится жертвой насильника” (цитирую по памяти).

— Ах, вот что! Прекрасно. Если это так важно, можете считать, что у нас сбор.

Но по моему тону и моим словам вы должны понять, что для меня это совершенно не важно.

— А на сборах командуют ребята, — негромко, но упрямо продолжал Кирилл.

— Великолепно! Пусть Черепанова командует. Она, кажется, ещё предсе-датель совета отряда.

Ещё... Но скоро перестанет занимать этот пост — имеющие уши пусть слы-шат и соображают!

Ну, что же ты, Черепанова?

Женька нерешительно взглянула на Кирилла и попросила:

— Кирилл, расскажи...

— Расскажу, — отозвался Кирилл. Подумал и вышел к доске. — Расскажу. Теперь всё равно... В общем, есть такой Дыба. Амбал лет шестнадцати. У него компания. Жульё всякое и шпана. Те, кто с ним знаком, сами знают... — Кирилл посмотрел на Димку Сушко.

— А чё ты на меня-то? — спросил Димка.

Этот и на сборе-собрании не способен говорить нормальным языком. Его успело расчеловечить привычное и по-своему деятельное окружение Дыбы.

— Издевались они над Чирком, — объяснил Кирилл и ощутил подозрительное щекотание в горле. Этого ещё не хватало! Сейчас-то с чего? Он переглотнул и стал смотреть в окно. Повторил: — Издевались. Деньги выколачивали. Ему надо было Дыбе рубль отдать, а у него не было. А его бы избили. Ну и полез в карман. Хотел рубль выудить, а кошелёк положить на место не успел. Потом с перепугу в речку его выкинул, даже не посмотрел, сколько в нём денег. Только рубль взял металлический... Вот и вся история.

Довольно долго было тихо,

Думали, а это очень нелегко с непривычки.

потом Кубышкин спросил:

— А ты откуда узнал?

Кубышкин — он же Витька Быков, рыжий, круглолицый. Когда он говорил, все привычно смеялись. Считалось, что Кубышкин говорит только смешное. Страшная сила сложившегося мнения. Но это заставляет осмеиваемого думать. И — его вопрос на этом сборе — первый.

— Дыба хвастал рублём. Я догадался. Да Чирок и не отпирался.

— Он сознался, а ты решил скрыть от нас его вину, — подвела итог Ева Петровна. — Интересно, почему? Разве товарищи не имеют права всё знать?

Кому что, а боцману дудка... “Сознался... Вину...” Всё прочее прошло мимо неё. Как у Марка Твена в рассказе “Часы”: “Этот кочан капусты видел только то, что часы отстают на четыре минуты и надо поэтому передвинуть регулятор”. Твен за ту “капустность” заплатил, согласно рассказу, несметным количеством денег и расстроенными нервами, а часовщик (не этот, но такой же) поплатился головой — и поделом! А чем придётся расплачиваться покалеченным Евицей душам ребячьим? Чирок уже платит...

И — “товарищи имеют право...” А обязанности по отношению к товарищу своему — это они имеют, эти “товарищи”? Можно иметь права и не иметь обязанностей? Но об этом — ни слова. Да и что она скажет? Уже ведь говорила Женьке, что нужно узнать, кто украл, чтобы ему помочь... Спаси меня, боже, от таких друзей, а от врагов я и сам избавлюсь — стара эта истина, но у нас в наше время она опять вынырнула из недавнего небытия и обрела прежнее высокое качество...

— Да не было у него товарищей, — без упрёка, а просто устало сказал Ки-рилл. — Никто же не заступился за него перед Дыбой. А как обсуждать — сразу товарищи... Вот и сейчас! Никто даже не спросил, сильно ли он заболел.

Не было товарищей, да, — но уже есть. Уже стал товарищем Чирка Кирилл, уже вступил за него в бой с Дыбой, уже стоит на его стороне против всех, кто осмелится бросить в адрес Чирка обвинение.

А за Кириллом — ещё ничего не знающий, но несомненно встанущий на его сторону экипаж “Капитана Гранта”, и уже знающий ребячий комиссар-самородок Геннадий Кошкарёв по прозвищу “Дед”, сильный и умный человек. И Женька. И Климов. И Райский.

— Та-ак, — с ноткой удивления произнесла Ева Петровна. Оставим пока Чиркова. Меня интересует позиция Векшина… Векшин, кажется, считает, что в отряде нет дружбы, нет коллектива. Так я поняла?

Правильно, Ева Петровна, о Чиркове говорить не стоит — сочувствие молчаливого большинства на его стороне, тут проторгуешься, а вот Векшин задел всех, так что можно попытаться с ходу завалить его миллионом громких и “правильных” слов, запугать. Мало ли, что заговорил — если заставить его замолчать, то это будет уроком всем прочим...

Кирилл кивнул.

— Так. Но я не про это...

— Нет, подожди. Давай разберёмся, какое ты имеешь право делать такие заявления. Какое ты имеешь право чернить отряд, который должен тебе скоро дать рекомендацию в комсомол...

Пришлось и тут выделить кое-что. Был бы Кирилл более дерзок и советски-образован, мог бы ответить, что:

“я, как товарищ, имею право на всё, а товарищи по отряду имеют такое же право на “давание сдачи”. Они, а не Вы – Вы мне не товарищ. Отряд же не “должен” автоматически меня в комсомол рекомендовать, а должен меня, как и всякого сотоварища по отряду старательно доводить до кондиции, позволяющей мне стать комсомольцем. Для этого лишь нужно, чтобы отряд был действительно пионерским отрядом. И поскольку я в том усомнился — отряду всего-то надо побольше “пионерскости в начальном, ранне-советском смысле”, чтобы меня убедить в моей ошибке и заставить извиниться перед отрядом. Дело именно за отрядом. Но я не вижу дела и не вижу отряда”.

Но он советского образования фактически не имеет. Только вот песни вре-мён Гражданской войны петь любит, равно как и времён Великой Отечествен-ной, равно как и романтическо-туристскую “Колыбельную для брата”. Он не дотягивает до Серёжи Каховского, гордящегося именем ленинца и тем, что он внук красного конника. Не его вина — его так учили. Он советский не разумом, а инстинктом только...

А вот насчёт рекомендации в комсомол — это сильное оружие в недобрых руках. Мы уже встречались с попыткой его применения в “Болтике”. Реко-мендация не только в пионеры, в комсомол, в партию, но и вообще куда бы то ни было, а также разрешение на занятие любимым делом — оказывающаяся в руках прямого врага или вражеского выкормыша, выученика, думающего иной раз, что поступает правильно, а на самом деле играющего наруку врагу — это очень опасно. Но крайне распространено.

Вспомним, как Олегу Московкину (“Мальчик со шпагой”) звонили из какой-то школы, требуя не допускать до занятий в фехтовальном клубе получившего двойку мальчишку. Олег дал резкий отпор: “У меня он двоек не получает, я отнюдь не уверен, что после изгнания из клуба он станет у вас учиться лучше, вы тоже не уверены, а потом не кому-нибудь, а мне нагонять то, что он сейчас у меня пропустит”.

А вот в повести “Трое с площади карронад”, которую мы будем разбирать ниже, Тимка Сель не может рассчитывать на приём в члены детской флотилии из-за нелюбви к нему классной руководительницы “Куин Лизы”, “Королевы Лизы” — учительницы английского языка, так как в анкете есть графа “согласие классного руководителя”: “Ты думаешь, Куин Лиза даст мне теперь согласие? От неё дождёшься. Королевы бывают хорошими только в сказках и шахматах”.

Но с комсомолом и партией, конечно, дело совершенно особое. И необходимость коллективной рекомендации от класса фактически связывает ребят круговой порукой не в пользу тех, кто хочет и может в самом деле быть в авангарде, — не в пользу пассионариев в первую очередь. Партия и комсомол заполняются в итоге если не прямыми мерзавцами, то уж во всяком случае конформистами, приспособленцами, серячками.

Так что намёк Евы Петровны в данном случае равносилен не уколу, а удару дубиной.

— Раньше характеристикой пугали, теперь — что в комсомол не примут, — отозвался Кирилл. — Да мне ещё рано в комсомол, я маленький. Мне только-только тринадцать лет исполнилось.

— Однако ведёшь ты себя самоуверенней многих взрослых!

Уж её-то в данном случае не превзойдёшь, но дело не в этом.

Тут очень хочется вспомнить газетную цитату из “Мальчика со шпагой” о “людях тупых и злобных”, которые “встретив мальчишку, у которого чувство собственного достоинства сильнее страха перед их окриками, решают, что пришёл конец света”,

а также разговор Максима Рыбкина с Риммой Васильевной в “Болтике”,

после чего лишний раз поставить себе вопрос: кто таких двуногих подпускает к детям, а также — как бы вывести детей из зоны влияния таких двуногих.

И ещё — то, что множество взрослых не имеет уверенности в себе — их личное дело. Но почему все должны равняться на худших? Эскадра, рав-няющаяся на наиболее тихоходные и слабовооружённые суда, должна идти ко дну. Именно к этому и призываете, Ева Петровна? К новой Цусиме?

По интонации Евы Петровны класс безошибочно угадал, что предстоит долгая речь и что конца собрания лучше не ждать. Завозились, поудобнее устраиваясь за столами.

Ромка Водовозов уныло сказал:

— Ну вот, хуже, чем на продлёнке.

Что с него взять — он явно из тех, кто имеет справку об умственной отсталости, но кому “не противопоказано находиться в среде нормальных детей”. Судя по всему, он относится к числу тихих дебилов, что ещё хорошо, ибо бывают и буйные. Но нельзя в данном случае с ним не согласиться: неуважение к времени и достоинству учеников явное, а результатом может стать превращение всех этих учеников в дебилов, подобных Ромке, или в неуправляемых хулиганов.

Кстати, в этой школе на упомянутой продлёнке учительница так орёт на малышей, что стёкла дрожат — отец Кирилла отметил это в разговоре с Евицей. Ромка знает здешнюю продлёнку, так что если уж у него вырвалось, что “хуже, чем на продлёнке”, то и его проняло.

Ева Петровна сложила на груди руки и оглядела класс.

— Мне начинает казаться, что Векшин был прав: действительно, всем всё равно. Райский потихоньку играет в шахматы, председатель совета отряда безмолвствует...

Опять высказано отношение к “правофланговому отряду”. Да ведь настрой-то, данный ею, уже всем ясен — она уже села у всех на глазах в собственные фекалии и намерена в них ворочаться неизвестное количество времени. Тошно, а деваться некуда. Таковы правила игры. А играть-то не хочется... Вот класс-отряд и реагирует соответственно... Но — она зацепила Женьку, а у Женьки резьба уже сорвана, она уже не винтик в классно-отрядном механизме.

— Потому что Векшин всё сказал! — неожиданно выпалила Женька и по-краснела.

— И тебе нечего ему возразить? — сухо поинтересовалась Ева Петровна.

— Нечего, — негромко, но храбро сказала Женька.

Ева Петровна раздражённо зашагала в проходе между столами.

— Можно, конечно, дружить с человеком... с любым. Но зачем при этом плясать под его дудку?

Вообще-то слово “друг”, если верить здравому смыслу создателей русского языка, означает “другой Я”, то-есть вторую мою ипостась, на которую я могу положиться, как на самого себя. В отличие от “товарища”, связанного со мной чисто материальными, “товарными”, “тварными” интересами, пусть таким интересом является даже смертный бой за великую идею. В том бою у нас общий интерес, но свою душу я ему не открою до самого дна — это уж только “другу” смогу, зная, что и он мне свою откроет так же. А уж “приятели” — это те, которые “при-Я”, при мне состоят, врагами не являясь. С ними я могу сыграть в шахматы, поиграть в футбол или поболеть на матче, могу вместе с ними заступиться за слабого, но могу и вместе с ними, забавляясь, затравить или даже затоптать его ногами — группа приятелей является зародышем толпы.

Ну, а Ева Петровна — продукт деятельности тех, кто в годы репрессий нередко давал “партийные задания” именно лучшим друзьям обречённого выступать с заведомо ложными обвинениями против него и тем самым сокрушать его душу и лишать способности к сопротивлению. Её устраивает только такое понимание дружбы и иного она просто не признаёт, искренне считая крамолой, извращением.

— Я не пляшу. Просто я с ним согласна.

Женька открыто взбунтовалась и сожгла свои корабли. А Ева Петровна всё ещё не понимает, что происходит. И потому каждый её шаг всё более прибли-жает её к поражению.

— Может быть, и остальные согласны с Векшиным?.. Райский, убери шахматы! Ты с Векшиным согласен?

Нашла, к кому апеллировать! Дура она, прости меня господи! Ведь шахматы учат логическому мышлению. До поры Райский оглушал ими себя, как наркотиком, даже сейчас пытался отвлечься от происходящей на его глазах грязной истории (ибо чем ещё можно назвать попытку растоптать Кирилла силами класса-отряда, а также весь пакет новостей о Чирке и обмане Женьки?). Но Евица сама выдернула его из выбранной им удобной лунки, где можно отсидеться. А раз втянут в бой — выбирай, с кем ты. И тут срабатывает выработанная способность мыслить.

Олег встал и поправил очки.

— Векшин, по-моему, не сказал ничего нового. Но в принципе он в чём-то прав...

— В чём именно?

— В том, что наше объединение носит формальный характер...

Раздался смех.

Большинство ребят в классе отнюдь не глупцы порознь, но в толпе глупеют все, а класс этот — не коллектив, а именно толпа. Отсюда и смех при “больно умном и шибко грамотном” выражении этого очкарика. Уровень Ромки Водовозова. Уровень дебилов. Уровень “лимиты”.

— Не смешно! — вдруг резко сказал Райский. — Могу проще. Пока на нас орут, мы делаем, что велят. А без няньки и кнута ни на что не способны.

Лев Николаевич Гумилёв

в депонированной рукописи “Этногенез и биосфера Земли”, выпуск 2, страницы 165-169 (ксерокопии было можно заказать в ВИНИТИ в городе Люберцы Московской области, но потом был наложен запрет на их размножение, не знаю, как сейчас. Возможно, что запрет сохранён, ибо в печатаемых стереотипных книжных изданиях данной монографии выброшены очень важные места, так что для запретителей довольно важно сохранить запрет)

описывает ряд случаев гибели целых народов и государств из-за то-го, что в них были выбиты пассионарии, способные принимать решения и действовать без няньки и кнута, а умные и добрые, знающие и понимающие, но не имеющие пассионарного заряда гармоничные оставались беззащитными как перед зубастой массой субпассионариев, не признававших ничего кроме удовлетворения своих скотских потребностей, так и перед не утратившими пассионарности иноземцами и иноверцами.

Так, в 1203 году под стены Константинополя, города с почти полумиллионным населением, пришло войско крестоносцев, не превышавшее 20 тысяч человек.

“Греки могли выставить 70 тысяч воинов, но не сопротивлялись, оставив без помощи варяжскую дружину и тех храбрецов, которые вышли на стены. Город был взят дважды: 18 июня 1203 г. и 12 апреля 1204 г. В последний раз он был страшно разрушен и ограблен. Крестоносцы потеряли при штурме одного рыцаря! Что же, пассионарии были убиты в бою, а прочие — в своих подожжённых домах. Трусость не спасает. А ведь силы для сопротивления были. Можно было не только уцелеть, но и победить. И когда в войну вступила провинция, то победа была одержана и Константинополь освобождён, чтобы пасть в 1453 году при таких же обстоятельствах. И снова осталось много людей, спокойно дававших себя убивать победителям. Так что же это за люди?”

И Румата в романе Стругацких “Трудно быть богом” задаёт себе такой же вопрос в аналогичном случае. И всё это для нас, к сожалению, не прошлое, а самое что ни на есть настоящее.

— Спасибо, Олег, — скорбно произнесла Ева Петровна. — Вот так и открывается сущность человека.

Райский сел и уткнулся в портативные шахматы, похожие на открытый портсигар.

— Кто хочет высказаться? — спросила Ева Петровна, демонстративно отвернувшись от Райского. — Неужели вам нечего сказать Векшину?

Высказаться захотела Элька Мякишева.

Это одна из тех девчонок, “которые считали обязанностью уговаривать Еву Петровну не бросать их, когда она очередной раз объявляла об отставке”. Не все крапивинские фамилии выражают сущность их носителей, но здесь фамилия явно к месту. Это именно мякиш, из которого можно вылепить что угодно. Ева Петровна уже вылепила нечто, подобное себе самой. Эльке не повезло — не к тому скульптору попала, а сама себя вылепить она не способна. Так что я её искренне жалею. Как и Валю Филатову из фадеевской “Молодой гвардии”...

— Бессовестный ты, Векшин! Так говоришь про всех! У нас такая работа на прошлый год! Мы триста писем получили со всей страны, если хочешь знать, потому что у нас работа. У нас друзья во всех республиках и вообще... Мы с болгарскими пионерами переписываемся!

— А Чирок? — сказал Кирилл.

— Что Чирок?

— Ему что до твоей работы и переписки? Где был отряд, когда Чирка избивали?

Кстати, где тот отряд сейчас, когда Чирка Евица бьёт заочно, а Кирилла, Женьку и Райского пинает у всех на глазах?

— А где был ты? — спросила Ева Петровна. — Ты взял на себя роль судьи. Разве ты уже не в отряде?

“Уже...” Браво, Ева Петровна! И блестящий ход — упрекнуть прозревшего в былой слепоте, тем самым сказав не ему одному, а всем, что права на прозрение нет ни у кого во веки веков.

Но Кирилл заранее знал, что она это спросит.

— Нет, я тоже виноват, — сказал он. — Но я хоть не оправдываюсь и не кричу, что у нас везде друзья. Друзья во всех республиках, а между собой под-ружиться не умеем... Или боимся?

— Чего? — спросил Димка Сушко. — Тебя, что ли?

— Дубина ты, — сказал Кирилл. — Не меня, а того, что придётся по правде за друга отвечать. Защищать друг друга. Не словами, а делом.

— Кулаками, ты хочешь сказать? — холодно спросила Ева Петровна.

— Да, — сказал Кирилл. — Если надо, кулаками.

Только сегодня, выставленный Евой Петровной в коридор, он имел разговор с директоршей Анной Викторовной, и она, оправдывая действия Александра Викентьевича, процитировала стихи: “Добро должно быть с кулаками”. Он на это ответил, что “здесь же школа, а не секция бокса”. Итак, наличие кулаков у Добра для директорши и Евицы не под сомнением, но — по их мнению, эти кулаки должны опускаться на Кирилла или Чирка, а вот ребятам их иметь и тем более пускать в ход не положено — они объекты, а не субъекты. Жаль, что на этом сборе нет Анны Викторовны, стоило бы ей напомнить её цитату.

— И ты всерьёз полагаешь, что лучший в школе тимуровский отряд должен опозорить себя драками?

— Что ты, Векшин! — подал голос длинный Климов. — Разве Тимур так делал? Он вызывал Квакина на совет дружины и говорил: “Нехорошо, Миша...”

— И Квакин плакал от стыда, — сказал Кубышкин, но сейчас никто не за-смеялся. Было как-то тихо и неприятно.

Ну, вот и шевельнулась первая мысль во всех головах одновременно. Никто после кубышкинских слов не загыкал, как обычно, даже дуболом Ромка Водовозов. Все вдруг увидели, что сидят в дерьме. Потому что как бы ни калечилось на практике понятие “тимуровская работа”, а теорию — книги Гайдара — знали все. Но ведь и в самом деле тимуровцы и квакинцы учились в одной школе! И не создай Тимур (человек со стороны, живущий у дяди) команды — пришлось бы Квакина вызывать на совет дружины и вести с ним душеспасительные беседы!..

Ева Петровна встала.

— Что же, — сказала она, глядя не на ребят, а в окно. — Вы затронули важную тему. Давайте говорить серьёзно и откровенно.

А как до сих пор говорили на этом сборе?

— А маму не вызовут? — спросил Кубышкин.

Реакция на такой разговор, реакция с явным вызовом, с намёком. И, судя по ответу, который мы сейчас услышим, реакция верная.

— Нет... Впрочем, у тебя уже вызвали...

Блестяще!

Так вот, друзья, должна вам сказать, что Аркадий Петрович Гайдар, которого все мы любим, был сложной личностью и не всё в его жизни так гладко, как иногда кажется. И в его творчестве. Тимур — тоже фигура непростая.

Что и говорить! Вот помощник Квакина — Фигура — тот был фигурой куда более простой, не синтезированной Гайдаром, а взятой прямо из жизни.

Он не сразу нашёл дорогу к сердцам читателей. Да, представьте себе! Многие критики и педагоги сначала встретили его в штыки!

— Разве они читатели? — спросил Валерка Самойлов.

Для неё только они и есть читатели, а все прочие — паства, которой не ре-шать, что ей читать, а “лопать, что дают” предварительно проверившие на дистиллированность данное чтиво специалисты-читатели, то есть в данном случае “критики и педагоги” того направления, которое ей угодно.

Не потому ли не смог пробиться сквозь толпу таких критиков и педагогов к сердцам читателей предварительно задуманный Гайдаром Дункан и с трудом пробился Тимур?

Но вот — как она отнеслась бы к тем критикам и педагогам, которые не пожелали встречать Тимура в штыки, а напротив — приветствовали его появление? Как к врагам своим! Доносы писала бы на них и на самого Гайдара!

— Не перебивай, Самойлов, — миролюбиво попросила Ева Петровна. — То, что я говорю, не всегда говорят детям... Впрочем, вы уже не дети, — спохватилась она. — Так вот, встретили Тимура в штыки. Многим была не по вкусу партизанская вольница в его команде. В самом деле: бесконтрольный детский коллектив, ни одного взрослого рядом...

Да, такое не всегда говорят детям. Ведь и шварцевский Дракон не показывал зависимым от него людям, что он сделал с их душами. И Ланцелот разъяснил Дракону, что если бы люди увидели свои изуродованные души, то восстали бы. Так что Евица — несомненное порождение Дракона — явно сглупила, заведя такой разговор. Но ума у неё, как уже отмечалось, немного.

— Во жили люди! — вздохнул кто-то за Кириллом.

Вздох не случайный!

Ева Петровна снисходительно улыбнулась.

— Я продолжаю. И должна заметить, что в упрёках критиков была доля истины. Не всё, что делал Тимур, можно одобрять безоговорочно, В конце концов что хорошего в ночных драках или угоне мотоцикла?