Колыбельная для брата. Часть 7

А что хорошего в том, что хозяин утром найдёт свой сад обобранным дочиста или что Женя не сможет повидать уезжающего на фронт отца?

Но вспомним, что в начале 1900-х годов правительство Николая Второго категорически запретило общественности оказывать помощь голодающим и вообще проявлять какие бы то ни было самодеятельные порывы. Если будет нужно — начальство позаботится само, а судить о том, что именно нужно — не ваше собачье дело!..

В романе Анатолия Рыбакова “Тяжёлый песок” сообщается, что

если голод 1921 год в Поволжье и иных местах был объявлен фактом и борьба с ним велась всенародная,

то в 1933 году газеты и радио делали вид, что никакого голода нет, хотя бедствие было страшным и число жертв было огромно.

Но об этом голоде мы можем найти сведения в “Альпийской балладе” Василия Быкова или в “Драчунах” Михаила Алексеева, но не в учебниках истории СССР. Мало того, даже в сборниках статей и речей таких несомненных коммунистов, как Сергей Киров или Михаил Кольцов, об этой катастрофе не найти ни единого слова. Таково логическое завершение “антипартизанской” политики. Такова разница между ленинской и сталинской эпохами нашей истории. Впрочем, не только в России-СССР такое бывало.

Вершиной истории Римской империи считают правление Траяна. Он тоже не любил самодеятельности и запретил даже создание добровольных обществ по борьбе с пожарами.

Не потому ли после его смерти, хотя и не немедленно, но довольно скоро началась в империи резня, длившаяся фактически до самой её гибели? То-есть инициатива масс полезла наружу в таком неприглядном виде?

Полагаю, что любой запрет самодеятельности и инициативы граждан может привести к гибели того общества, где этот запрет имеет место. Или — к заметному приближению этой гибели...

Но тимуровское движение оправдало себя, жизнь взяла для него из повести Гайдара не всё, а самое полезное...

— Не жизнь, а классные дамы! — отчётливо произнёс Климов.

Давно уже он об этом думает, в книгах ищет ответ, иначе не нашёл бы такой точной формулировки. И главное, что весь класс это слышал.

— Что-о? Ты где находишься, в конце концов?!

— На сборе, — поспешно сказал Климов. — На сборе, Ева Петровна, а не на классном часе.

— И ты полагаешь, что на сборе можно говорить всё, что вздумается?

— А разве нет?

У Михаила Анчарова в “Соде-солнце” есть чудесный аналог этой схватки: “Думайте, что говорите! — Я и говорю, что думаю”. Но уместен вопрос: а разве на классном часе не следует говорить всё, что думаешь? Пока что даже Климов убеждён, что не следует. Но скоро это убеждение пройдёт, инерция исчезнет — стоит всерьёз взяться за то или иное дело, которое с твоей точки зрения важнее твоего благополучия.

Мне довелось служить в Армии на иранской границе, как я уже отметил выше. И новобранцам так рьяно вколачивали строгую дисциплину отделённые и взводные командиры, что я добрый месяц ждал общеполкового комсомольского собрания, чтобы там выступить не как салага-рядовой, а как член ВЛКСМ, равный в этом измерении любому офицеру с комсомольским билетом.

Вопрос был мною поставлен важный, я в этом деле был профессионалом, оппонентов не нашлось, и дело было сделано, хотя и без моего в нём участия.

Прошёл ещё месяц, и мне стала видна громадная дыра в обороне полкового городка, в системе постов. А до враждебной границы — два километра. Не стал я ждать нового комсомольского собрания — написал рапорт на имя командира. И часть недочётов была исправлена. Но только часть…

Климов додумался до ответа на важный вопрос, и теперь он быстро перестанет смущаться из-за не им придуманных правил игры — как и Кирилл, от него отставший, как Женька, отставшая от Кирилла, как примкнувшие к ним товарищи после этого сбора, коим ещё предстоит пробежать мысленно путь размышлений этой тройки...

— И оскорблять учителей?

— Так я же не про вас, — примирительно сказал Климов. — Я вообще! Вы, наверно, ещё сами пионеркой были, когда Гайдар про Тимура написал. Или студенткой.

Школьники крайне редко знают возраст своих учителей, а если и знают, то не могут — в силу незнания истории СССР в истинном её виде (имею в виду в первую очередь советский период) — спроектировать этот возраст на полотно этой истории. Между тем, стоило мне узнать из кратких сведений о послужном списке нового генсека, что он учился на юрфаке МГУ (вотчине Вышинского), а позже — что он там был заместителем секретаря комсомольской организации факультета Лукьянова (будущего спикера Верховного Совета СССР, отсидевшего сколько-то по делу ГКЧП и ныне одного из вожаков “левой оппозиции”), а также, что вступил он в партию на том юрфаке в 1952 году — в год дела “врачей-убийц” — и мне стало ясно, чего можно ждать от Горбачёва. Ребята же этого не знают, и потому, даже зная теоретически возраст своего педагога, соотнести периоды его сформирования как личности с периодами отечественной истории не могут. Впрочем, всё сделано, чтобы и взрослые этой истории не знали.

Подробную 12-томную “Историю СССР с древнейших времён” кое-как дотянули до XI тома, и неведомо — выйдет ли том XII когда-нибудь , а тома X и XI, относящиеся к советскому периоду и после-ленинской эпохе, равно как и тома XI-XIII “Всемирной истории”, тоже вышедшие с громадным запозданием против предыдущих десяти томов, представляют собою мешанину, поистине свалку фактов, тенденциозно и односторонне подобранных и тем не менее не способных слиться в единую картину. Те “цыплёнки”, которые эти тома с такой просроченностью составляли, “тоже хочут жить”, а что в итоге несчётным миллионам людей придётся платиться за это кровью — им в высшей степени наплевать...

Вернёмся к школьникам и учителям. Учителя кажутся школьникам динозаврами без возраста, независимо от сведений, что такому-то педагогу столько-то лет. И если учителя проводят политику Евы Петровны и её коллег, то школьники правы в своём заблуждении — этих ископаемых и впрямь стоит изолировать и показывать в музеях и зоопарках. Но, как можно прочесть у ряда достойных доверия писателей, ископаемыми кажутся своим ученикам и настоящие люди, ибо их ученики подвергаются растлевающему влиянию окружающей среды. Не только учителя, вроде, скажем “Безумной Евдокии” у Анатолия Алексина, но и родители — “предки”, которые “так несовременны и до сих пор живут какими-то идеалами”. А динозавры пока что торжествуют. Евица, к примеру, сумела расчеловечить своих подопечных. Правда — не всех ещё. Есть хоть несколько человек, способных изменить положение в данном классе, и сейчас как раз они начали распрямляться...

— Хам ты, Климов, — печально произнесла Ева Петровна, которая родилась через три года после выхода книги о Тимуре.

То есть в 1942-1943 годах? Тогда она пошла в школу скорее всего в 1950 году, в расцвет бериевщины и во время “раздельного обучения”. Кончила же десятилетку в 1960 году... Институт — в 1965 году. И семнадцать лет работает в школе? Не получается — тогда действие происходило бы в 1983 или 1984 году, а повесть написана в 1978 и опубликована в 1979 году. Неувязочка вышла, Владислав Петрович! Стоило бы скинуть ей рабочий стаж, она не обидится — ведь хамом-то Климова назвала от чисто женской обиды, что он посчитал её на десяток лет старше, чем на самом деле. Правда, эта обида тоже не говорит в пользу её ума. Умная бы рассмеялась и сообщила как о своём возрасте, так и о том, что нет для женщин большей обиды, чем завысить их возраст — старухами посчитать. А Климов при всём его уме так и не понял, за что его хамом назвали... А стаж её 17-летний мы отнимем от 1978 года, когда писалась эта повесть, и получим 1961 год, то-есть в институт она пошла в 1956 году.

Климов вздохнул:

— Вот и поговорили серьёзно и откровенно.

— И всё решили, — вставил Кубышкин.

— Нет, не всё! — резко возразила Ева Петровна. — Вернее, ничего. Не разобрались с Векшиным. Не выяснили, что происходит с отрядом. Не решили, как быть с Чирковым!

Кирилл было думал, что болезнь снимет с Чирка вину. Но Кастуся Калиновского и израненного повесили в своё время, а Джемса Конноли, не могшего стоять от множества ран, привязали к стулу и расстреляли сидячего. Ева Петровна сродни организаторам этих акций — она Чирка из зубов не выпустит, если их ей не выбить. И — разве не она сама тому виною, что о проступке Чирка никто не говорит, что огонь сосредоточен на Кирилле и его обнаружившихся союзниках — от Женьки до Гайдара? Кирилл это уже понял и сейчас об этом скажет.

— Может быть, лучше, как быть с Дыбой? — спросил Кирилл.

— Этот Дыба, как ты выражаешься, не из нашей школы. У него есть своя администрация, дорогой мой. Есть милиция в конце концов. Комиссия по делам несовершеннолетних...

Бывший кинорежиссёр Пётр Петрович Вершигора, оказавшись на рубеже владений двух гитлеровских администраций и командуя партизанским соединением, которое ранее возглавлял Ковпак, вспомнил один из фильмов Чарли Чаплина, где тот удирал одновременно от мексиканской и американской полиции, перескакивая с одной территории на другую, и тем выигрывая время, пока та или иная полиция сообразит, что ей пора включаться в погоню. И сам так своё соединение повёл, проведя обе администрации.

Евица даёт Дыбе вольную волю, ибо тот подведомствен другой администрации. Ему самому даже не нужно самому читать “Рейд за Сан и Вислу” Вершигоры или смотреть фильмы Чарли Чаплина.

Но — в компании Дыбы есть и ребята из этой школы. Кочнев из седьмого “А” (упомянутый Чирком), сидящий в классе Димка Сушко, возможно — и ещё кто-нибудь. Ева Петровна этого не знает? Насчёт Димки Сушко уже могла догадаться. Могла и спросить — нет ли в нашей школе таких. Даже обязана была спросить.

Но — не хочет. Пожалуй, Дыба для неё такой же “социально близкий эле-мент”, какими были для ГУЛАГовской охраны уголовники по сравнению с “врагами народа”, взятыми по 58-й статье. Плевать ей на факт существования Дыбы, на его многозначащее прозвище, на судьбу ученика её класса Петра Чиркова, на весь причиняемый Дыбой вред. И это — очевидная особенность всех врагов советского строя, выедающих его изнутри — никогда не обратят они свою энергию против его врагов иного, уголовного типа, только против его защитников будут бороться...

— Конечно, есть, — сказал Кирилл. — А Дыба тоже есть. Интересно, да? Они есть, и он есть. Никуда не девается. И никуда не денется, покуда мы его боимся.

— Потому что у них шайка, — сказали из угла, от витрины с черепами.

— Ну, я и говорю, — усмехнулся Кирилл. — Их же целая шайка. Целая тысяча, да? А нас, бедненьких, жалкая кучка. Что мы можем? На сборах про подвиги говорить... А человека от шайки защитить кишка тонка у отряда. У правофлангового...

— Ты что же, всех своих товарищей считаешь трусами? Ты, Векшин, отдаёшь отчёт своим словам?

Опять “товарищи”... И опять — сама, требуя быть трусами, не соваться в бой с Дыбой, именно трусость перед самою собой и вообще любой администрацией воспитывая, изволит возмущаться тем, что Кирилл одноклассников в трусости упрекает...

— Не знаю... — тихо сказал Кирилл. — При чём здесь слова? Опять слова, слова... А пока мы говорим, Дыба гривенники шкуляет у пацанов в “Экране”. Не верите? Можно пойти посмотреть.

— Посмотреть? — спросил Климов.

— Ну да, посмотреть, — откликнулся Кирилл, ощущая горькое бесстрашие. — Посмотрим, потом побеседуем: “Нехорошо, Дыба, не делай так больше”. И он перевоспитается.

В классе засмеялись.

Повторение — мать учения. Именно эта мысль, высказанная Климовым и Кубышкиным, впервые дошла до всех мозгов на этом сборе. Так что смех сейчас не только над нарисованной Кириллом картиной, но и над собою каждый смеётся. Правда, от смеха до дела — вёрсты...

— Ну, так кто со мной? — спросил Кирилл, сам удивляясь такой простой мысли. — Кто? Сеанс в час двадцать. На билеты наскребём. Полюбуемся на Дыбу, заодно и кино посмотрим... Ну?

Ничего себе — “простая мысль”: его вызвали для разбора и потрошения на сбор, а он собирается с этого судилища присяжных заседателей увести. А судью в пустом классе оставить... До такого додуматься может лишь оголтелый пассионарий, да и то, конечно, не сразу, а когда лопнет хитиновый покров окукленного разума.

— А какое кино? — спросил Кубышкин.

— Откуда я знаю?

— Ну, всё равно, — сказал Кубышкин и поднялся. — Я, пожалуй, пойду.

Класс грохнул. Веснушчатое лицо Кубышкина сделалось пунцовым. Но он подошёл к доске и встал рядом с Кириллом.

— Это что за демонстрация! — крикнула Ева Петровна. И непонятно было, кому крикнула: тем, кто гогочет, или Кубышкину.

Это Кириллу могло быть непонятно — всё ещё непонятно... А нам — понятнее быть не может. Не первый год класс, руководимый ею, изволит гоготать над Кубышкиным, и она с этим явно не боролась, а то принудила бы, по крайней мере, в своём присутствии вести себя человекообразно, а не по-обезьяньи.

Так что речь идёт о незаконности демонстрации Векшиным и Быковым-Кубышкиным своих гражданских чувств. Ведь теперь даже на первомайские и октябрьские демонстрации специально отбирают “достойных”, а на предвыборную встречу с тем или иным “великим” или “выдающимся” просеивают в тридцать три сита.

Сам я был свидетелем, как глава райкомовского отдела пропаганды и агитации, с коим мне пришлось иметь дело в предвыборное время, рявкнул по телефону некой женщине, хотевшей попасть на предвыборную встречу с Подгорным, что надо ещё хорошо проверить, что это ей там потребовалось, и бросил трубку.

Недавние же хождения Горбачёва “в народ” сопровождались такой же подготовкой. К примеру, из больницы, которую он посетил, забитой так, что койки в коридорах стояли, были вывезены куда-то две трети больных. Персонал во время посещения был заблокирован охраной, словно враг в больницу ворвался...

Посещение им рабочей семьи также было организовано заранее — вплоть до замены обстановки в квартире и привезённого угощения (изъятых после конца высокого посещения).

Были и промахи — прошёл слух, что посетит Выхино (на краю Москвы в Волгоградском районе), так срочно побелили все деревья и — через один камень — борта тротуаров, а в школе № 326, куда я зашёл, учителя срочно красили дверные коробки и подоконники, а попутно и самих себя. А он взял, да и не приехал в Выхино...

То же имело место и во время очередного Всемирного фестиваля молодёжи и студентов... Вот оно — какие демонстрации ныне допустимы.

И Крапивин это знает отлично.

В “Мальчике со шпагой” разогнанные “эспадовцы” решили было самостоятельно заявиться на демонстрацию и тем заявить о себе. Сорвалось. Серёжа было зашёл в райком комсомола, но не нашёл нужного начальника в его кабинете в приёмные часы.

И не мог застать — в такие дни все начальники низшего и среднего звена носятся по вверенным территориям, проверяя наглядную агитацию и мыля холки да накручивая хвосты низовым ответработникам. Пусть война начнётся, пусть Земля перестанет вращаться — плевать; и в газетах в эти дни ни одной новости не найдёшь, кроме отчётов о демонстрациях...

А тут какие-то безответственные мальчишки вздумали что-то демонстрировать сами по себе!.. Как же тут не выйти из себя!..

Кирилл и Кубышкин переглянулись. “А ведь он красивый, — подумал Кирилл. — Ну и что же, что круглый и веснущатый?”

Смех продолжался.

— Пре-кра-тить! — скомандовала Ева Петровна.

— Разве на пионерском сборе нельзя смеяться? — спросил Климов.

Удар верен. Сейчас не по своим недоумкам надо бить, они ещё своё получат, а по той, которая этих дураков холит и лелеет.

Выбрался из-за стола и, шагая, как циркуль, пошёл к Кириллу. Спросил: — Гривенник дашь на билет?

— Дам.

Веселье усилилось.

— Смех — лучшая маскировка, — заметил Климов.

Вот теперь можно ударить и по веселящимся единицам.

— Маскировка для чего?! — крикнула Элька Мякишева.

Дура, а почувствовала удар. Сейчас почувствуют и другие. С замедлением, по-жирафьи, но почувствуют. И кое-кто начнёт думать.

— Для чего угодно, — сказал Климов. — Для трусости, для подлости... У тебя ещё и для тупости.

— Пре-кра-тить! — опять потребовала Ева Петровна. — Это что за самодеятельность! Я запрещаю вам идти сегодня в кинотеатр!

— Этого запретить нельзя, — серьёзно объяснил Кубышкин. — Мы ведь не с уроков уходим. Кино — это наше дело, личное.

— Они патруль хотят организовать, — язвительно сообщил Димка Сушко.

Этот подпевала Дыбы откровенно презирает все патрули и прочие выдумки учителей, коим за это деньги платят. Сейчас его уже остаётся только бить, но вспомним, что таким его сделала Евица — классный руководитель в силу должности своей обязан знать мысли своих подопечных и их домашнюю обстановку, и если она и не готовила его специально к вступлению в кодлу Дыбы, то всё равно получился овощ именно для той кастрюли именно с её огорода.

Сейчас “советская школа” плодит таких в огромном количестве, а подрастая и обзаводясь семьями, они разгоняют заразу на новые поколения, даже если их дети попадут не к Евице, а к Зое Алексеевне. Моя жена работала в детском садике воспитательницей и, приходя домой, рассказывала о своих четырёхлетних питомцах, явно со слов родителей ляпавших иногда такое, что хоть стой, хоть падай...

— Ага, — сказал Климов. — А что? Бывали у нас и раньше патрули: то зелёные, то голубые...

Красных не было...

— А сейчас будет фиолетовый, как фингал под глазом, — пообещал Димка.

— Попробуй только вякнуть своему Дыбе, — сказал Кирилл.

Димке теперь придётся туго — Дыбу после избиения им и Тюлей Кирилла ещё нужно будет поймать, да и ловить его будет экипаж “Капитана Гранта” вместе с Климовым, Райским и Кубышкиным, а вот классу, немалая часть которого встанет на дыбы, даром что сейчас гогочут, — достанется именно Димка в качестве агентуры врага.

— Векшин, Климов, Быков, в понедельник в школу с родителями, если сегодня посмеете отправиться в кино, — заявила Ева Петровна. — О вашем поведении я сообщу директору.

Но ведь только-только (не более двух дней прошло!) в её присутствии Климов объяснял директорше, что отца нет, мать в командировке, а восьмидесятилетняя бабушка не боится директоров. Да ей это и раньше знать следовало. И только вчера она имела разговор с отцом Кирилла, причём общего языка они так и не нашли. Но она не человек, а робот, который просто не может реагировать иначе на такой раздражитель, как неповиновение. Она похожа на боксёра, привыкшего обрушивать на врага серии отработанных ударов, получившего нокаут, вырубивший сознание, падающего, но механически колотящего воздух.

Климов незаметно вздохнул. Потом сказал:

— Не густо нас...

Но и большевиков к Февральской революции было не густо. К Октябрю их число ушестерилось, и для победы в Гражданской войне с тоже прошедшими школу Мировой войны противниками, отнюдь не ангелами и не рыцарями по характеру и по поведению, их хватило.

— Мне всё ясно. Черепанова, закрывай сбор, — сказала Ева Петровна.

А есть ли у неё право закрывать сбор? Здесь собираются пионеры для обсуждения своих дел, а классный руководитель может при сём присутствовать, может выступить, но не более. Женька могла бы её срезать, но сейчас Женьке важнее дело, а не формальность, что мы немедленно увидим.

Женька встала.

— Сбор окончен, — сообщила она и посмотрела на Кирилла. — Подождите, ребята, я с вами.

Вот тут класс притих. Даже Ева Петровна молча смотрела, как Женька идёт к доске. Потом тихо и почти обессилено Ева Петровна произнесла:

— Я сию же минуту... прямо сейчас... позвоню маме.

А не в милицию, что её питомцы, в том числе и девочка, могут столкнуться в такое-то время и в таком-то месте с шайкой хулиганья... Подозреваю, что ближайший её визит в дом Черепановых (а ведь припрётся, заготовив очередной миллион слов!) может вызвать у Женьки самую дикую реакцию — после того, что случится в ближайшие часы с Кириллом.

— Знаю, — грустно отозвалась Женька. Она с тревогой посмотрела на Кирилла, и он улыбнулся ей глазами.

— Черепанова! Ты же девочка в конце концов! — воскликнула Ева Петровна.

— А что делать, если в классе всего три мальчика?

Удар!!! Такой удар в 1936 году нанесла под Мадридом бегущим бойцам республиканской молодой армии одна из наших переводчиц при советских военных специалистах. Она крикнула беглецам: “Эй, испанцы, давно ли вас кастрировали?” Они-таки были мужчинами, эти бойцы — все с ходу повернули назад и опрокинули врага. Здесь результат будет поскромнее, к сожалению...

Валерка Самойлов, сердито бормоча, заворочался за столом. Выбрался сам и выволок тяжёлый портфель.

— Каждую субботу что-нибудь придумают...

— Тебя за уши не тянут, — сказала Женька.

— Не твоё дело, — буркнул Самойлов.

Ева Петровна присела у стола и теперь смотрела на группу у доски спокойно и даже с любопытством. На её лице словно было написано: “Ну-ну, интересно, что вы ещё выкинете...” Но, когда громко защёлкнул коробочку с шахматами и поднялся Райский, спокойствие её опять исчезло.

— И ты туда же? Ну уж от тебя, Олег, я не ожидала!

— А, собственно, почему? — поинтересовался Райский.

— Ты знаешь, почему... Кстати, у тебя сегодня турнир во Дворце пионеров. Ты что, не думаешь о чести школы?

Город вполне на уровне — есть Дворец пионеров, есть в нём шахматные турниры. Есть учителя — помнящие, кто на тех турнирах выступает и когда именно, а заодно втягивающие такого выступающего в дискуссию на сборе, приказав ему убрать шахматы, которыми он, как выясняется, занимался и на сборе не просто по привычке к этому наркотику, а возможно — отрабатывал какую-то комбинацию... И Дыба с компанией своей тоже есть...

— Мне кажется, именно о ней я и думаю, — вежливо ответил Райский.

Но суть этого вежливого ответа, несомненно Евицей понятая, та, что “а вот Вы — в отличие от меня — об этом не думаете, ничего в чести не смыслите, вы изначально бесчестны. Честь школы — в том, чтобы её ученик, увидев врага, не бежал с поля боя. Мемориальные доски на стенах школ нашей страны говорят именно о тех учениках, которые шли навстречу врагу и если и гибли, то лицом к нему”. Другой сути нет! Ну, а с точки зрения Евиц, честь школьников в беспрекословном повиновении…

Вспомним Римму Васильевну в “Болтике”: “В пионеры принимают по-слушных”.

И вспомним, как травили Антона Макаренко за то, что он внушал своим питомцам понятие “честь”: “С глубокой печалью и удивлением мы услышали сегодня от уважаемого руководителя двух образцовых учреждений призыв к воспитанию чувства чести. Мы не можем не заявить протест против этого призыва. Советская общественность также присоединяет свой голос к науке, она также не примиряется с возвращением этого понятия, которое так ярко напоминает нам офицерские привилегии, мундиры, погоны” (А.С.Макаренко “Сочинения”. Издательство Академии педагогических наук РСФСР, том 1, М., 1950, стр.631). И мы увидим прямую линию от Брегель и её подручного Чайкина к Евице.

Ева Петровна поднялась и вышла”.

Огромной была цитата, но она с предельной полнотой проиллюстрировала мнение Крапивина: школа наша тяжело больна, крайне тяжело, и не от директоров, завучей и Евиц, даже не от Зои Алексеевны и ей подобных может придти спасение. Только сами ребята могут эту школу сделать именно советской. Это — отнюдь не лично моё искусственное толкование крапивинской мысли — достаточно прочесть его статью в том же “Пионере” за тот же 1979 год, когда в журнале впервые была напечатана “Колыбельная для брата”. Поток писем захлестнул редакцию, всё было переслано автору, и в № 12 появилась его статья “Эхо колыбельной”, где он, отвечая на письма тех, кто хочет, чтобы «всё хорошо закончилось: в школе начал работать отряд юных дзержинцев, Дыба притих, Петька Чирков стал лучшим другом Кирилла, и “всё будет хорошо, как и не мечталось”», с сожалением пишет: “Всем хочется такого конца. Мне тоже. Но закончить повесть благополучно я не мог. Было бы нечестно.

Дело в том, что “Дыбы” по-прежнему гуляют ещё по нашим улицам, а такие учителя, как Ева Петровна, к сожалению, ещё встречаются в школах. Вы, ребята, и сами об этом пишете. Так какой же смысл делать у повести концовку, похожую на розовый бантик?”

Хорошо сказано.

Хотя стоит указать на два “ещё”, вряд ли с чистым сердцем здесь употреб-лённые, а по неизбежному следованию “правилам игры” — при рассмотренном выше положении дел во взрослом мире это Кириллы Векшины, Серёжи Каховские и Вальки Бегунковы ещё учатся в школах и дети ещё носят пионерские галстуки и что-то узнают н асчёт ленинских идеалов от отдельных педагогов и ещё более отдельных директоров школ.

А насчёт дальнейшей судьбы повести — я вынужден с горечью сообщить, что в сентябре 1982 года вышел на экраны фильм “Колыбельная для брата”, одним из двух авторов сценария которого был назван Владислав Петрович Крапивин. От сюжета, если сравнить его с живым человеком, остался лишь позвоночный столб с обрубками рёбер и ключиц, иначе говоря — осталась только история с пропажей кошелька, расследованием этой истории со стороны Кирилла и Женьки и столкновением ребят с Дыбой. Только это. И, кстати, когда после собрания-сбора к сидящей в опустевшем классе (а не сбежавшей из него) Еве Петровне подходят Элька Мякишева и её подружки и говорят, что возмущены несознательностью Кирилла, Женьки и их товарищей и завтра соберут актив, то она их прерывает: “Кто знает, где живёт Чирков?” Они не знают. Она — уже не первый год в классных руководительницах этого класса ходящая — тоже. Она заглядывает в журнал и говорит им адрес. Они понимают, кивают и уходят. Завтра они пойдут проводить тимуровскую работу вокруг и среди заболевшего одноклассника, чтобы потом, возможно, сообщить об этом положительном факте болгарским пионерам.

А выздоровеет Чирков — снова потащит его Дыба за гаражи, заткнёт рот, чтобы не кричал, и будет с ним “делать такое, что и сказать нельзя”?

Об этом тут умалчивается, этой проблемой заняты Кирилл и его друзья, но связи этой проблемы с тем нелёгким раздумьем, в котором остаётся в опустевшем окончательно классе Ева Петровна, видимо, “переоценивающая ценности”, в фильме нет. Весь её “грех” в фильме тот, что она делает всё за не желающих делать ничего ребят, чтобы класс всё же выглядел передовым.

Директорша, невысокая замороченная женщина, ещё более симпатична. Нет и намёка на то, что она способна сказать о Кирилле, что де “там, где он скоро очутится (за отказ петь в хоре), его постригут как надо”.

Этот фильм — ещё один пример работы наших коновалов от педагогики на кинофронте.

Но в убиении собственного ребёнка принял участие Крапивин. И это не-простительно. Когда написанный Ильфом и Петровым сценарий кинофильма “Цирк” был вопреки их мнению изменён — они сняли свои фамилии с титров фильма, тем самым показав в те нелёгкие годы пример авторской этики и гражданского мужества. Это более непростительно со стороны Крапивина, чем изменение Гайдаром замысла “Дункана и его команды” на известный нам тимуровский вариант. Потому что с тех пор много воды и крови утекло, многое стало известно, и нельзя вновь и вновь спотыкаться об один и то же камень.

Впрочем, я надеюсь, что участие Крапивина было в этом преступлении ми-нимальным — бывает в нашем киномире так, что сценарий выворачивают наизнанку и остаётся от него только фамилия яростно и бесплодно протестующего сценариста. Увы! — об этом мы узнаём через десятилетия из мемуаров кинодеятелей... Что же, поживём — увидим.

А пока вернёмся к положению Крапивина после публикации “Колыбельной для брата” — очередной главы эпопеи, которую можно назвать “Мальчишеская комедия” (в аналогию с бальзаковской “Человеческой комедией”).