Трое с площади карронад Часть 1

Какой не должна быть школа — он написал. А вот какой она может быть хотя бы в самом первом приближении без Евиц и ей подобных или даже с ними, но — нейтрализуемыми по мере сил?

И — достаточно ли такой нейтрализации их для того, чтобы можно было сказать: в данной школе мир взрослых и мир детей нашли, наконец, общий язык?

Ответ на это был дан Крапивиным в повести “Трое с площади карронад”, опубликованной в усечённом виде в “Пионерской правде” в 1979 году, почти одновременно с “Колыбельной для брата”, а книга вышла в Свердловске в 1981 году и в Москве в 1982 году. И необходимо отметить, что ещё в 1978 году были изданы “Летящие сказки”, где было начато расследование мира детства без накопившейся в нём нечисти и где был рассмотрен случай гибели дружбы детей от рук взрослых, действующих с отнюдь не злой целью... Этот вопрос будет одним из главных и в рассматриваемой ниже повести, именуемой:

Трое с площади карронад

Стройный и упорядоченный разбор книжного варианта попросту невозможен — слишком много проблем рассматривается в повести.

Но делать нечего — разбирать повесть всё же надо, ибо она — несомненный качественный скачок в творчестве Крапивина, ибо крайне серьёзны поднятые в ней проблемы и крайне важны сделанные в ней выводы.

Начать — для непрерывности мысли — следует с пусть не идеальной, но всё же вдохновляющей картины сбора совета дружины, на котором разбирался проступок Тимки Селя. Тот, узнав, что баркентину “Сатурн” (одну из последних уцелевших у нас), несмотря на сопротивление моряков и прочих взрослых, понимающих, “чем корабль отличается от пивной”, всё же собираются сделать “рестораном-поплавком”, решился на отчаянный шаг, только мальчишке и могущий придти в голову. Ночью он попытался перегнать судно через бухту и выбросить его на сваи близ просившего “Сатурн” под клуб, но не выстоявшего в споре с Общепитом Чернореченского Дома пионеров. Тимка продумал почти всё, но не учёл, что от скрипа блочка, с помощью которого он поднимал парус, проснётся сторож. Урок юным читателям — учитывайте и такую деталь! Он получил выговор на классном собрании, попал на учёт в детскую комнату милиции, но есть ведь ещё и пионерская линия, по которой ему тоже можно врезать. И классная руководительница Елизавета Дмитриевна (“Куин Лиза”, “Королева Лиза”, как прозвали её, преподающую английский язык, ученики), потащила его в совет дружины. И главный герой повести — Славка Семибратов — оказывается невольным свидетелем заседания. Попал он в пионерскую комнату по весьма характерной причине: “надо выпускать стенгазету, а ни одного интересного материала, всё одна сухомятина”. А тут старшая пионервожатая Люда узнала, что у новичка в школе — Славки — есть “морской заяц”, вернее — тряпочный, но которого он брал с собой на яхту, когда занимался в яхтклубе, ставший почти живым другом мальчугану. И вот блестящий повод для “убиения двух зайцев”: и в стенгазете появится интересная статья, и новичок приобщается к общественной работе. Славка было взмолился, что не умеет заметки писать, но...

— А я не умею работать вожатой, — бодро сообщила Люда. — Но я работаю. Уже четвёртый год. И говорят, что вроде бы получается. Вот и ты давай так. Газету всё равно выпускать надо.

Да, газету выпускать надо, но писать репортажи (хорошо бы стенограммы с комментариями!) о том же заседании совета дружины или о подлинных обстоятельствах гибели Андрюшки Илюхина (о чём будет ниже) — нельзя.

Стенгазета — атрибут советского образа жизни, но только атрибут, даже в этой школе, а школа особая и город тоже особый — не названный по имени, но несомненный Севастополь, а школа помещается в здании бывшего морского кадетского корпуса... Здесь самый воздух иной, им дышали герои двух оборон, здесь на увлечение морским делом никто не посмотрит, как на блажь, здесь несравненно больше морального озона, чем во всех прочих описанных Крапивиным школах, но... этот озон как бы часть природы, а природа пассивна, активны же люди. И очень стоит проверить активность здешних людей, в особенности же — степень допускаемой для них активности. Первая деталь уже есть — писать в стенгазету можно о матерчатом зайце... Но вернёмся к заседанию совета дружины. Елизавета Дмитриевна перед нами во всей красе, и стоит присмотреться к этой разновидности нечистой силы.

— Выйди на середину... Встань как следует, — потребовала Елизавета Дмитриевна. Видимо, по привычке.

Он и так стоял по струночке. В самом прямом смысле. Будто струнки были натянуты в нём от ключиц до подошв. Руки опустил по швам, пятки сдвинул, плечи держит ровненько. Белые уголки воротничка лежат точно над блестящими пуговками нагрудных карманов; галстук — отутюженный, на рубашке стального цвета — тоже ни морщинки; пряжка пионерского ремешка не сдвинута от середины ни на сантиметр, а стрелки на васильковых шортиках такие, словно под ними спрятаны стальные линеечки. Только голову Сель держал не по-строевому. Он её слегка опустил, — как и положено примерному, но случайно провинившемуся ученику.

Однако Елизавету Дмитриевну почему-то лишь рассердил образцовый вид её питомца.

— Сейчас ты, конечно, изображаешь милого ребёнка. А расскажи-ка, что ты устроил той ночью.

Сель слегка шевельнул головой. Это было почти неуловимое движение. Но странное дело, у Славки тут же — в один миг! — исчезла всякая мысль, что Сель собрался просить прощения. Не было в этом мальчишке ни покорности, ни раскаяния. И струнки, которые держали его прямо, были стальные.

— Я уже много раз рассказывал, — сдержанно сказал Сель.

— Ты рассказывал в милиции и в классе, а ребята, которые собрались здесь, ничего не знают. Вот им и расскажи. Или боишься?

И это классный руководитель! Сель не раз уже рассказывал, в том числе и в милиции, так что ясно даже и ежу, что если бы по первому разу и трусил или стыдился, то теперь уже притерпелся (к пытке — и той привыкают после пары повторений), но видно же, что и по первому разу не боялся, ибо считает себя правым. Но она пустословит по привычке, как указано выше; бьёт по воздуху языком, как уже упомянутые мною боксёры, умеющие бить только отработанными сериями ударов — авось один из них попадёт в цель, — лупят по воздуху даже проскочив мимо увернувшегося противника или даже падая от удара в челюсть. Это, как и Евица, автомат в образе преподавателя, робот с заранее запланированным поведением. И бьёт она своего ученика, а не то несомненное зло, с которым он, пусть неумело, вступил в бой.

Сель быстро поднял на учительницу спокойные зеленовато-серые глаза. И тут же опустил.

— Тима, расскажи, пожалуйста, — поспешно попросила Люда...

Суть поступка Селя мною уже изложена. Меня здесь интересует отношение окружающих, поэтому и цитаты не сплошные, прерванные многоточиями.

— ...Всё, что нужно, я подготовил заранее...

— То-есть это был обдуманный поступок! — перебила Елизавета Дмитриевна. — Заранее запланированное хулиганство!

Сель не изменился в лице. Но Славке почудилось, что струнки в мальчишке натянулись туже.

— Это был обдуманный поступок, — подтвердил Сель и посмотрел на во-жатую. — Люда, как я могу рассказывать, если меня перебивают?

— Тима, не капризничай... Елизавета Дмитриевна, пусть он расскажет.

Вот и опять вожатая пасует перед нарушающей правила заседания совета дружины преподавательницей, одёргивает безукоризненно вежливого Селя и обращается к преподавательнице просительным тоном. И далее мы будем снова и снова обращать на это внимание. Если вежливые ответы Селя тем не менее бьют по Елизавете Дмитриевне, будучи верными по существу, то разве не тем хуже для неё самой? Люда этого видеть не хочет. Этот официальный вождь красногалстучной гвардии школы — в лучшем случае затейник-массовик. Между тем сейчас перед ней потрясающая возможность сплотить ребят такой особенной школы такого особенного города для борьбы за спасение “Сатурна”, необходимость чего, как выяснится, ясна огромному количеству людей, коим только застрельщики нужны, чтобы взрыв их энергии произошёл и притом был направленным. Но ей это даже в голову не придёт. И не ей одной — никому из взрослых не придёт. А из ребят один Сель был, один-единственный в данный момент, но мог бы стать одним из многих, если бы... Мы ещё узнаем, если бы не что...

А ведь гвардия в школе есть — ребята настроены куда прогрессивнее своего начальства и не стесняются этого. И Люда на это не реагирует — ни положительно, что ей в минус, ни отрицательно, что ей в плюс. На её месте вышеразобранные по косточкам вожатые из “Валькиных друзей и парусов” или “Мальчика со шпагой” полезли бы на стенку — как смеют члены совета дружины не соглашаться с ними! Нет, ребята отнюдь не безукоризненны — мы ещё узнаем, что к Селю товарищи относятся с предубеждением, что считают его фантазёром, не заслуживающим чрезмерного доверия ввиду необычности его “фантазий” (в действительности вполне реальных и иной раз удававшихся, но вызывавших отрицательные эмоции у взрослых, которые и создали у ре-бят такое мнение о Селе, чтобы пресечь его активность — совершенно безвредную, даже полезную, но активность, - без суровых мер. Чёрт побери, даже Козьма Прутков советовал: “Не всё стриги, что растёт”, но взрослые в так называемой Советской Стране уже настолько рассоветились, что и он им не указ!). Потому-то и не пошёл с ним на угон баркентины сидящий в совете дружины Женька Аверкин — не поверил в возможность предложенного Селем дела. Но тем не менее сейчас ребята ведут себя как надо.

— ...Допустим, я презренное существо, а ты рыцарь моря. Но вот что странно: ты один протестуешь против того, чтобы на “Сатурне” оборудовали кафе. А из настоящих моряков никто не протестовал.

— Протестовали, — сказал строгий восьмиклассник. — Мой отец даже в газету писал.

— В газету — другое дело! Но ни твой отец, ни другие не пытались устро-ить кораблекрушение.

“Другое дело...” Горький в воспоминаниях о Толстом отмечал, что когда Толстому возражали так, что ему крыть было нечем, то он говорил: “Это — другое дело”, после чего продолжал свою линию полемики.

Пример применения “передового опыта”, вариант “резиновой диалектики”, как называл такой метод полемики Михаил Кольцов, только он советовал чередовать ответы “Мало ли что” и “Тем более”.

Мария Миронова в своих диалогах с напарником на сцене и мужем в жизни Александром Менакером как раз использовала это “Тем более” под хохот аудитории, возможно, не знавшей даже о том, что когда-то был такой Михаил Кольцов...

Но Крапивину не обязательно всё это знать — он просто не раз встречал мастеров такой вот “резиновой диалектики”. Образ взят из жизни...

— Им бы от начальства влетело, они боялись, — разъяснил рыжий Серёжка.

Он трижды прав. Даже моряк — старший воспитатель курсантов, с капитанскими шевронами, который будет одёргивать наглого курсанта Вересова в разговоре о судьбе “Сатурна”, на прямой вопрос Вересова о своём личном мнении ответит, что “действий, идущих вразрез с уставами морской службы, я никогда не одобрял”, и другой курсант с горьким ехидством добавит, что “по крайней мере, вслух”. А ведь этот капитан не раз ходил в бой, видел смерть в лицо и не пятился.

И это ведь в городе Нахимова, который, будучи мальчишкой-лейтенантом ещё, не побоялся поднять сигнал “Эскадра идёт к опасности” и пушечным вы-стрелом привлечь к нему внимание не кого-нибудь, а открывателя Антарктиды и командира эскадры в тот момент, адмирала Фаддея Беллинсгаузена, коему, прозевавшему ошибку курса, ведшего эскадру прямо на камни, вставлял неслыханный фитиль...

Но наш капитан чувствует себя бессильным, ибо в него вбито сознание, что устав — палка о двух концах, один из которых крепко зажат в руках тех, кто не видит разницы между кораблём и пивной, а другой может в любой момент стукнуть по капитанской голове. Он выучен держать своё мнение при себе. И потому появление Вересовых, для которых корабль — “корытце”, — неизбежно. Это они сейчас ещё в меньшинстве, здесь, в данном нетипичном городе.

Но и то — будет выпущен с офицерскими погонами курсант Вересов и будет учить своих подчинённых... А в других, типичных, городах — Вересовы тоже в меньшинстве?

Из повестей моряка-писателя Виктора Конецкого можно сделать горький вывод, что они как раз плодятся на флоте — пока что на гражданском в первую очередь,

но и на военном иначе и быть не может после того, как Хрущёв вдруг решил, что надводный флот вообще устарел, нужны одни подлодки с ракетами, и в итоге списал на берег массу офицеров с порезанных на металл кораблей. Оставляли служить угодных начальству, а не верных флоту. Прочим же была наука впредь — своё мнение держать вместо туалетной бумаги...

— Вот именно! А неустрашимый Сель не боится ничего. Он чувствует, что совет дружины на его стороне.

“Вот именно!..” Она даже не поняла, какую страшную истину подтверждает принятым у таких “полемистов” штампом. И не поняла, что именно то, что Сель ничего не боится, — величайшая наша надежда на будущее. А вот то, что совет дружины “на его стороне” — это перебор. Совет лишь “мысленно вместе”. Но пока и это хорошо, в момент, когда решается, быть или не быть Селю битым по пионерской линии.

И я это чувствую. Вы видите в нём героя! А этот герой, между прочим, теперь на учёте в детской комнате милиции и сегодня на классном собрании получил строгий выговор. Вот так!

— Может быть, и хватит? — тихо спросила девочка с косой.

— По-вашему, хватит? Значит, по пионерской линии ему ничего не будет? А на классном собрании даже было предложено исключить его из пионеров!

Люда удивлённо (всё-таки “удивлённо”! — Я.Ц.) взглянула на учительницу, а потом на чернявую девочку, сидевшую недалеко от Женьки.

— Галя! Было такое предложение

Чернявая девочка смущённо сказала:

— Да, Елизавета Дмитриевна предлагала...

Послышались смешки. Люда подумала, нахмурившись, и нехотя проговорила:

— Извините нас, Елизавета Дмитриевна, но такие вопросы не ставятся классными руководителями, это дело отряда. И решает это не классное соб-рание, а пионерский сбор. Есть известная разница.

Как может “Куин Лиза” смотреть ребятам в глаза, ткнувшись носом в такую собственную кучу?! Не о таких ли сказано: “ходят с бесстыжими глазами”? И неужели это первое её моральное оголение перед советом дружины? И директор об этих гранях её характера не знает? Ведь она не только английский преподаёт, она классный руководитель!.. А Люда нехотя разъясняет ей... Может быть, ей стыдно за этого “педагога”? Вряд ли. Просто ей не хочется от привлечения пятиклассников к написанию заметок про матерчатых зайцев переходить к борьбе за пионерские права. А стыд — он в общем-то глаза не выест... Вот неприятности от озлоблённой “Куин Лизы” возможны...

Но всё же Люда и удивляется услышанному, и пусть вежливо, нехотя, но объясняет Елизавете Дмитриевне правила игры, принятые в данной школе — вполне демократические, для претворения которых в жизнь не хватает всего лишь пустячка демоса.

А что такое демос? Это одно из нескольких состояний народа.

А что такое народ? Всё двуногое, которое народилось на данной территории и в настоящий момент заполняет её пределы, объединяясь тем вариантом стереотипа поведения, который соответствует данному моменту. Данному, нынешнему, сиюминутному…

Народ в своей территории — как простокваша в банке. И когда ещё не со-жраны слой сметаны и верхние, плотные слои белка — то это демос.

А не стало их, осталась сыворотка с плавающими хлопьями — это уже ох-лос. По-польски — быдло. По-латыни — вульгус профанум. По-русски — грубая чернь. И состоит охлос из охломонов – возьмите “Словарь рус-ского языка С.И. Ожегова” (Москва, “Русский язык”, 1990) на странице 483, и найдёте слово “охломон” или “охламон” со значением “болван, без-дельник”. Вот как называются единицы, составляющие “охлос”.

В данной школе ещё удерживаются демократические нормы, ещё сдерживается напор Елизаветы Дмитриевны не столько ребятами, сколько директором и учителями, достойными этого названия. Не более. Ребята пока что могут чувствовать себя в свободном демократическом полёте, но влияние внешних сил типа “Куин Лизы” или тех, кто делает одну из последних в стране баркентин рестораном-поплавком, чувствуется и здесь...

После такого самооголения перед ребятами Елизавета Дмитриевна, будь у неё хоть капля чести, должна бы из школы уйти. Но не уйдёт!.. И не погонят!.. Только слишком уж размахаться не дадут — пока что...

Елизавета Дмитриевна обессилено села.

— Ну, если так... Если здесь решили обсуждать меня, а не его...

Ох, если бы решили!..

А вы на него посмотрите! Он даже ошибок своих не признал.

— Почему? Я признал — тихо сказал Сель. — Глупо это было.

— Наконец-то до тебя дошло!

— Да. Нельзя было делать это одному. И парус, и швартовы, и штурвал...

Его ли вина, что пришлось одному? В своём классе он — благодаря уже отмеченной мною хитрой политике педагогов, имевшей место в прошлые годы и унаследованной по инерции и в этом году, сохранившей своё вредное влияние, как сохраняет его, скажем, ДДТ, годы и годы убивающий жизнь и по мере концентрации становящийся всё более смертоносным, — одинок. Показалось ему, что Женька Аверкин мог бы стать другом, он позвал его на отчаянное ночное дело, — а Женька тоже ему не поверил, его уже успела обломать созданная в школе и вокруг неё “окружающая среда”, уверила, что “акулов не бывает”, как сказал один малолетний персонаж книги Чуковского “От двух до пяти”.

— Я вас поздравляю! — Елизавета Дмитриевна поднялась и решительно направилась к дверям. Целуйтесь с этим... адмиралом.

Похоже, что она, как и Брегель и “товарищ Зоя” в “Педагогической поэме” не выносит ничего, связанного в данном случае с флотом, а вообще и с армией тоже. Слово “адмирал” звучит в данном контексте ругательством.

Сель неожиданно громко сказал:

— На “Сатурне” папин брат, дядя Саша, практикантом плавал. А меня на “Сатурне” в октябрята принимали, там сбор был! А теперь что?

— Не тебя одного принимали там в октябрята! — бросила Елизавета Дмитриевна.

И такие явления, как октябрята, пионеры, комсомольцы, коммунисты — тоже не вызывают у неё симпатии... Вот если бы она решала, кого в пионерах держать, а кого нет — дело другое. Но вот сорвалось...

А так — принимали не одного. А взбунтовался один. Редчайший экземпляр. Пассионарий. Пережиток социализма — эпохи, когда таких было если и не большинство, то всё возраставшее и перед войной уже весьма немалое число.

Но они в массе своей полегли, не оставив потомства, а уцелевшие были лишены либо идей, за которые стоило биться, — носовским Витям Малеевым и Костям Шишкиным было предложено биться за хорошие отметки по арифметике, и это было отзвуком аналогичных процессов в мире взрослых и повзрослевших, лишённых либо самих идей, либо легальной возможности их отстаивать (вспомним судьбу довоенного мальчишки Петра Зуева и его друзей Зойки и Шамрая из “Родного дома”- романа Петра Вершигоры, к сожалению недописанного — уж Вершигоре-то можно верить, что писал он без перегибов).

А теперь прикинем — где принято принимать в октябрята, в пионеры, проводить торжественные мероприятия. Ведь не в общественных уборных, хотя там стены кафельные и приятная прохлада — если помыть и проветрить, а в местах, связанных с чем-то героическим — например, на могиле Зои Космодемьянской...

Или на палубе парусника, с риском преодолевавшего воды и ураганы...

И вот — парусник собрались отдать под торговую точку, где будут распи-ваться горячительные напитки, сгребаться в вёдра недоеденные “пищевые отходы”, а официанты будут совать в карманы чаевые... А почему бы тогда и на могиле Зои или рядом с ней что-нибудь в этом духе не организовать? Ведь едут же туда люди, значит — надо их кормить, а если так, то можно подумать и о прочих способах обмолота их кошельков, о плане родного райпищеторга или райторга в более широком смысле... Что — кощунство? Торговля во храме?

“Ну, знаете, Христов среди нас нет, да и не требуются они ни нам, ни даже Великим Инквизиторам, Христовым именем людей сжигавшим — почитайте-ка “Братьев Карамазовых”, очень полезно...”

А вот Тимка Сель увидел кощунство в преобразовании парусного корабля (а не “корытца”) в кафе, и не он один. И не стал в газету писать — другие писали, да бестолку, — а кинулся в бой, как грудью на амбразуру. Именно так — ему пришлось ночью, по гнилым верёвочным ступенькам-выбленкам, в шестибалльный ветер, лезть на высоту пятиэтажного дома, а это нелегко даже для мальчишки-бесстрашника, а потом ему предстояло носиться как угорелому, рвать тощие мускулишки, сбрасывая кранцы, следить за парусом, крутить штурвал — тоже не по возрасту усилия ждали...

И вот — “не тебя одного там принимали”...

— Не одного, — согласился Сель.

И это спокойное согласие — пощёчина тем, кого принимали и кто не оказался рядом с ним — ни сами не додумались, ни...

А Женька Аверкин, который насупленно смотрел на него, медленно отвер-нулся. Остальные тоже выглядели недовольными. Елизавета Дмитриевна ос-тановилась у дверей и решительно потребовала:

— Ответьте, наконец: по-вашему, он ни в чём не виноват?

Восьмиклассник встал.

— Сель виноват, — сказал он. — И давайте с этим кончать. Он виноват, потому что нарушил портовый режим. У него нет судоводительских прав, а он хотел вести судно, да ещё по внутреннему рейду. У него даже опыта нет...

Вообще-то и у Тимура, ехавшего ночью на мотоцикле с Женей, не было во-дительских прав, — как это Евица упустила такое обвинение Гайдара к под-стрекательству юных и доверчивых к таким наказуемым деяниям...

А вот ещё пример: в 1650 году в Пскове вспыхнуло восстание, и в ходе его выдвинулся на первый план хлебник Гаврила Демидов, истинный народный вожак. Не столько оружие карателей, намертво застрявших под стенами Пскова и заблокированных извне мужицкими партизанскими отрядами, сколько внутренняя измена заставила открыть ворота Пскова. Но арестовать Демидова за руководство восстанием власти не решались — пахло новым взрывом. И тогда его арестовали за то, что он в период восстания растратил пороховую казну — куда именно тот порох был расстрелян, умалчивалось в обвинении... И под этим соусом согласились псковичи выдать своего вожака. Не правда ли — есть сходство?

Все понимают, что правда за Селем, но ведь надо же какую-то кость бросить Елизавете Дмитриевне? Надо. И вот находится вполне правдоподобный повод для наказания.

— Я с дядей Сашей на Л-6 ходил, на руле, — негромко сказал Сель и опять опустил голову. Как в начале разговора.

— Яхта — одно, а парусник — другое. Ты и штурвал бы не удержал. Тебя могло снести на другие суда, на военные корабли. Вот тогда было бы дело!

— Другие суда стоят очень далеко, — глядя в пол, сказал Сель. — Ближе к выходу из бухты.

Мальчишка бьётся до последнего патрона, хотя уже и так ясно, что невели-кую кость намерены бросить “Куин Лизе”. Но ему просто невозможно прекратить сопротивление, если он прав, а он знает, что и в данном вопросе тоже прав...

— Ну и что же? Ты такой опытный капитан, что хотел управлять баркентиной?

Других-то не нашлось!

Да ещё в ночное время и без огней. А если бы снесло?.. Вот за это я и предлагаю строгий выговор. А за всё остальное он и без нас уже получил. Кто-нибудь против?

Здесь всё решала секунда. И Славка даже не колебался. Он быстро встал.

— Я против!

Конечно, к нему обернулись все разом. И конечно, Елизавета Дмитриевна возмутилась:

— Ты, по-моему, не в совете! И вообще, ты, кажется, новичок!

— Вы тоже не в совете, — осторожно сказал Славка.

— А ты нахал. Как твоя фамилия?

— Семибратов, — сказал Славка и посмотрел на Селя. Они встретились глазами лишь на секунду, но Славка всё равно успел заметить: “Спасибо!”

И спасибо не за то, что против выговора. Выговор — ерунда. Все понимают, что он скоро будет забыт. И Сель про него забудет, и совет. Тут другое...

Что верно, то верно — выговоры в нашей стране достаются настолько часто и настолько не тем, кому следует — это подтвердит любой хозяйственник, реально делающий то дело, которое называется построением новой жизни, — что помнить о них просто бессмысленно. И об этом тоже забыли бы... Но Славке, как и Селю, невозможно отступить из правого боя. А в данном случае прав Сель — Славка это не просто ощущает морально, но и осознаёт профессионально.

— Дело не в том, кто в совете, а кто нет, — сказал Славка. — Дело в том, что баркентину снести не могло.

— Почему не могло? — быстро спросил восьмиклассник.

“Быстро спросил...” Только что он сам кое-как отыскал повод для хоть какого-то наказания... Точь-в-точь, как у Шолома-Алейхема в “Тэвье-молочнике” мужики, получившие приказ начальства “погромить” оказавшегося в зоне их проживания еврея, но не имея к нему ни малейшей вражды, извиняясь заранее, просят: “Мы тебе, Тэвель, хоть стёкла побьём...”, ибо ведь нельзя же хоть чего-то не сотворить... Но вот звучит возражение — и он даже рад ему, этот восьмиклассник... Можно бы на этом и закончить цитирование хода собрания.

В отличие от “Куин Лизы” ребята в совете не заражены комплексом превосходства. Плевать тому же восьмикласснику, что в дело ввязался малёк, только-только в пятый класс поступивший, никакой не акселерат, новичок-одиннадцатилетка. Он говорит по сути дела, явно зная толк в ветрах и парусах, и этого довольно, чтобы считать его экспертом. И когда Славка закончил,

председатель совета дружины серьёзно сказал:

— Это довольно убедительно. Видимо, человек разбирается... Тогда что? Тогда я предлагаю объявить Селю не выговор, а порицание. Кто за? Все за. Переходим к следующему вопросу. Кто не член совета, тот... спасибо, может идти домой.

Вот так кончился этот совет. Хорошо кончился? Хорошо, да не очень. “Сатурн”-то всё равно превратят в торговую точку, где будут все вышеперечисленные особенности предприятий общепита с повышенными ценами, а цены будут повышены потому, что в связи с нахождением “кафе” на воде будут большие расходы на ремонт и профилактику, отчего и рост наценок на все услуги возрастёт, плюс доплата за оригинальность обстановки... Поэтому сюда будут ходить те, у кого денег свыше нормы, то есть не самая лучшая часть населения страны — в нашем обществе именно так получается, к сожалению...

И не решил совет дружины — продолжать, пока ещё не поздно, начатое Селем дело. И в будущем не совет, а сам Сель после долгих раздумий додумается, что «надо было не так. Надо было шум поднимать на весь город. Может быть и спасли бы “Сатурн”». А так — не спасли. Даже в Севастополе, городе морской славы и морских традиций, городе отваги и городе культа славного прошлого. Но — отвага бывает разная. Писатель Морис Соломонович Симашко в романе “Маздак” (был его более ранний выпуск под названием “Хроника царя Кавада”) написал рядом два слова — и получилось страшное сочетание: “казарменная отвага”... А чуть раньше сам Тимка Сель сообразит и — главное! — сформулирует, что “не все приказы надо выполнять”. Стоило бы добавить, что иногда надо первую пулю всаживать в глотку произносящего приказ, а за неимением пулевого оружия — применять любые иные виды воздействия, после которого данный двуногий уже никакого приказа не сможет дать, оказавшись в нерабочем состоянии по причине смерти.