Трое с площади карронад Часть 2

Мне пришлось додуматься до такой формулировки, когда наш взводный объяснял нам, новобранцам, суть формулы “приказ начальника — закон для подчинённых” так: “прикажу вам пойти в кишлак (находившийся по ту сторону ограды полкового городка и шоссе за той оградой, Кыврак было имя этого кишлака в Норашенском районе Нахичеванской АССР) и перестрелять там детишек — вы обязаны это сделать”. Сидели в ленинской комнате ребята разных национальностей, но все — советские солдаты, и — молчали.

А мне молчать было нельзя — что-то меня подняло, заставило сказать, что “после такого приказа первая пуля будет Вам!” и бросило на выход мимо взводного — прямо в штаб, к замполиту полка.

“Взводный просто не тот пример привёл. Не волнуйтесь, он нормальный советский офицер и мстить Вам не будет, а про примеры я с ним поговорю”, — сказал тот. Так, кстати, и вышло — об этом ни слова больше между нами не было со взводным, и отношения были самые нормальные.

Только вот узнал я позже, что был он среди тех курсантов, которые в 1956 году встали строем поперёк пути толпы, возмущённой “клеветой на великого грузина” в городе Тбилиси. Попали под град камней — и ударили в ответ из автоматов...

Так что от такого шага до того, о котором он нам говорил на занятии, путь оказался не слишком долгим. Он остался при своём, я при своём, а информацию о тбилисских событиях 1956 года старательно замалчивали, чтобы не стали люди думать заранее — что делать, чтобы не было приказов стрелять в детей в своих или афганских кишлаках. Вот и дошло до такой стрельбы в конце концов...

Крапивин смог довести Селя до решения первой половины проблемы.

Вряд ли дали бы ему написать о второй — скорее всего, когда-нибудь о том он всё же напишет, только будет это уже маханием кулаками после драки.

Как повесть “В трудном походе” Любови Кабо смогла разоблачить “раздельное обучение” и “словесное воспитание” в советской школе только через годы после их официальной отмены, а до того годы и годы не было известно о причинённом ими вреде воспитанию подрастающих поколений “широкой массе читателей”.

Что же должно случиться, чтобы Крапивин или кто-то ещё смог о том написать? Думать не хочется, а не думать нельзя...

Так вот, это очень важно — нужно сформулировать, ибо сами-то действия без данных на то полномочий он уже предпринимал, Тимка Сель, и не он один, и приходилось ему и всем так поступавшим стоять перед начальством, “руки опустив по швам, пятки сдвинув и так далее, а голову держа слегка опущенной”.

А когда удаётся сформулировать некое правило, некий императив обязательного для себя поведения, обосновать его — можно и должно и голову поднять, и отвечать не “негромко”, а в полный голос...

А начальство слушать не захочет — так оно мне и всякому советскому человеку более не начальство!

А кто именно — уточним и примем меры! Крапивин, фактически, эти меры давно уже принимает в меру сил и понимания проблем и обстановки...

Да... хоть и не очень хорошо, а всё-таки “Куин Лизе” здесь простора нет, и на том спасибо. Такая школа для Славки Семибратова — новость. А у него уже немалый опыт по этой части. Даже слишком большой. Но такой школы он ещё не видал. И — не “боюсь”, а “очень огорчаюсь”, что подавляющее большинство советских детей — тоже.

Не тимуровская команда, а такая вот школа становится объектом фантастики — вот, до чего мы, советские люди, докатились за истекшие со времени публикации “Тимура и его команды” 45 лет.

А ведь школа отнюдь не идеальная. Какова вожатая — мы уже видели. Директор тоже и суховат, и нередко не додумает до конца, как провести то или иное мероприятие, потому и получился на линейке такой конфуз с Динькой Наездником, так что больших плюсов ему не запишешь. И классная руководительница в Славкином классе Светлана Валерьяновна тоже не ангел и не мастер, а всего лишь труженик средней квалификации. Но! — здесь парализована примерно на три четверти своих возможностей та педагогическая нечисть, которая так размахалась в других школах — и описанных Крапивиным, и известных мне как по собственным воспоминаниям, так и по более поздним сведениям, накапливавшимся по мере роста моего интереса именно к этой сфере нашей жизни.

И этого достаточно, чтобы, к примеру, математик Яков Павлович с первого раза почувствовал в Славке талант математика, о котором мальчишка и сам не знал. И чтобы весь класс дружно поддержал новичка, который на уроке неожиданно оказался необычным и на других непохожим, что в других школах, не только Крапивиным описанных, чаще всего оказывается причиной трагедии. А здесь этого нет...

И всё-таки — даже в этом городе

и при наличии такой школы и таких ребят (ни одного ведь гада или гадика нет, даже “объективно вредная” Любка оказывается славной девчонкой) —

возможно ли сосуществование на одной территории мира взрослых и мира детей? —

вот главный вопрос, стоящий перед Крапивиным и разбираемой им в данной повести. И выводы его тревожны...

В самом начале повести мы узнаём, что “в прошлом году шестиклассника гранатой искалечило, а нынче... Нашли что-то, в костёр положили. Трое те-перь в больнице, а самый старший, четвероклассник, один был у родителей. Отец в море, даже прилететь не смог. Мать вся седая”. А потом Тимка Сель (иначе — Тим, так его зовут друзья и так будем звать его и мы) расскажет подробности:

— Ты думаешь, он играл? Когда они с ребятами снаряд нашли, сразу на стройку побежали, чтобы кому-нибудь из взрослых сказать. Это на пустыре было, а рядом стройка... Прибежали, а сторож на них как накричит: “Уходите отсюда, не выдумывайте!””

— Сторож что, ненормальный?

— Кто его знает... Наверно, какой-нибудь дурак пьяный попался... Ну, они побоялись ещё куда-нибудь идти, решили сами обезвредить. Костёр зажгли, снаряд в огонь сунули и залегли за плитами. Там такие бетонные панели... Ждали, ждали, а костёр погас. Один мальчишка хотел пойти покочегарить, а Илюхин не пустил, сам побежал... Тут и рвануло...

Славка думает:

“Вот как было дело... Не так уж глупо... Нет, всё равно, конечно, глупо: бежать к какому-то сторожу, а не к военным! И костёр — это тоже глупо. Но всё же это была не игра. Андрюшка Илюхин думал не о забаве. Просто он не знал, что делать, он ошибся, но и взрослые иногда ошибались, когда приходилось сталкиваться со смертью...”

Ну ладно, снаряды и бомбы не каждый день грозят детям. Но всё же именно им они грозят и будут грозить в первую очередь:

С давних пор Славка научился чувствовать неумолимость математических законов. И сейчас он хотел объяснить, что во всём виновата жестокая математика войны. Если лежат в земле сгустки тротила и гремучей ртути в ржавых оболочках, на них всё равно кто-нибудь наткнётся. Рано или поздно. И чаще всего натыкаются маленькие и любопытные — те, кто ближе к земле и траве; те, кто не пройдёт мимо тёмного входа в подземелье и мимо загадочной находки. Это тоже закон. Можно охранять, беречь, защищать, но по беспощадному закону больших чисел на кого-то падает жребий. Потому что укрытые в земле снаряды — это продолжение войны. И если Андрюшка Илюхин погиб, он закрыл от смерти другого. Может быть, Тима или Славку. Может быть, тех ребят, которым не дал добежать...

Да, так оно и есть. Из сказанного об этом случае Тимом видно, что Андрюшка обладал несомненными качествами вождя — он смог остановить младших и потому менее сознательных, с менее развитой системой торможения первичных порывов. И он пошёл навстречу несомненной опасности сам. Так оно и есть... Только с одним уточнением. Славка, оказавшись лицом к лицу со снарядом-смертью во второй трети повести, сможет принять правильное решение потому, что вот эти мысли уже пронеслись в его голове, потому что Тим, в нарушение взрослых запретов и умолчаний уже рассказал ему об истинной причине и истинных обстоятельствах гибели Андрюшки Илюхина. У Славки и Тима была информация для размышления, верная и полная. И они успели её переработать в своих способных к мышлению, вопреки усилиям мира взрослых, головах.

А когда Славка и Тим смогут принять верное решение, и беду от других отведут, а сами живы, останутся, — взрослые опять примут не то решение, которое нужно: они попросят ребят не говорить ничего и никому, в первую очередь своим товарищам. Чтобы не возникла эпидемия героизма и не случилось беды с кем-либо из не знающих (и теперь не знающих!), как себя вести в подобных условиях... Вспомним размышления Кирилла Векшина о беде, сделавшей славного мальчишку преступником: “если сейчас не спасти от этой беды Чирка — она потом придёт за Антошкой”. Кирилл это понял. А тут военные моряки, милиционеры и директор школы — не поняли. Не поняли именно те люди, которые несут ответственность за настоящее и будущее страны и детей, ибо только пользу принесло бы обсуждение действий Славки и Тима и даже не слишком-то умного поведения Любки. Ведь и военных учат не только у доски в кабинетах военных городков, но и гоняют на учения и маневры и мучают там вводными, тревогами, изводят при этом массу средств и материалов. И люди иногда при этом калечатся и даже гибнут — бывает и такое в армии и на флоте... Мне ли того не знать — сам побывал в миллиметре от гибели и сверх того ухитрился на одном и том же учении схлопотать тепловой удар и обморозить подошвы ног, да так, что от первой беды поехал внутренний градусник и по сей день для меня температура свыше двадцати градусов — пытка, а от второй пару недель ходил как по раскалённым углям... Но ведь зато вырабатывается практический автоматизм в реакции на любую опасность. И информация о всякой неведомой беде ценна чрезвычайно, иной раз стоит победы в целой войне.

Вспомним: в Греции в 1949 году у горы Граммос сражались люди, прошедшие через девять лет вооружённой борьбы с фашизмом, но напалм оказался для них внезапной новинкой, и они не устояли.

А через год гораздо менее опытные корейцы выстояли против рухнувших с неба потоков напалма, ибо до них дошла информация об этом оружии и они были психологически готовы к встрече с ним.

И к бактериологической войне тоже были готовы врачи социалистического лагеря, единой стеной перекрывшие дорогу инфекциям, которые очень даже могли обезлюдить корейскую землю в ином случае. Так обстоит дело с любой информацией о любой опасности — для людей вообще и для детей в частности.

Крапивин-то именно о детях тревожится, и не только здесь ставит он этот вопрос. Вот и в “Мальчике со шпагой” поёт Генка Кузнечик:

Это неправда, что маленьких

смерть настигает реже.

Ведь пулемёты режут

часто у самой земли...

Просто здесь этот вопрос поставлен во весь рост. Это — одна из вершин данного многоугольника. В “Колыбельной для брата” он всё же не на первом месте, хотя — знай Кирилл приёмы боя, как знал их хотя бы Серёжа Каховский — и были бы целы его рёбра. И Райский не признавал бы, что “одних запасных очков, пожалуй, будет маловато”. Мы не готовим своих детей к бою, наоборот — всемерно их разоружаем, и в смысле идейном — тоже. Вдумаемся: Андрюшка Илюхин побежал сказать кому-нибудь из взрослых. Его учили, что взрослые — все как один — умные и добрые. Как Айболит у Ролана Быкова в “Айболит-66” обращается с экрана к зрителям: “Если возле вас появился Бармалей — позовите соседей. Соседи все умные и добрые”...

Для блаженного добряка из сказки, над которым и сам автор сценария, Айболита как раз играющий, подсмеивается, такая вера естественна, но мы-то в другой сказке живём, где, “чем дальше, тем страшнее”, ибо идёт по нарастающей накопление человеческого брака всех видов в нашем обществе, а при этом делается вид, что “всё хорошо, прекрасная маркиза”.

Не к кому-нибудь кинулся Андрюшка — к сторожу, то есть человеку (предположительно), поставленному для борьбы с реальным злом, осведомлённому о его существовании, а уж о находках боеприпасов в этом эпицентре одной из величайших битв прошедшей войны он просто не мог не знать, этот сторож. И телефон у него имелся – иначе не стоит и сторожа держать. И сторож Андрюшку прогнал.

Кто он? “Дурак пьяный”? Очень может быть — сейчас, после того как пришлось принять закон о борьбе с пьянством, в прессе всплыли страшные факты, доселе остававшиеся под замком, а боролись с пьянством при помощи фактов более легковесных. В сторожа нередко берут “людей”, аб-солютно ни к чему не способных, тем более на стройках — одна из причин чудовищного роста хищений, о чём сейчас тоже стали писать, признавая, наконец, что и такая беда случилась в нашем доме.

Но — отказал сторож в помощи, обругал, прогнал — на нём что — свет клином сошёлся? Нет нигде телефонов, неграмотен Андрюшка и не знает, что есть специальный милицейский телефон, не требующий двух копеек?

“Сами обезвредим!” — решают ребята. А знают ли они, что осколки снаряда (речь не о “снарядике, а именно о снаряде, минимум трёхдюймовом, иначе 76-миллиметровом) разлетаются на две с лишним сотни метров? Они-то засели за бетонные плиты — а в упомянутом радиусе люди попрятались? Они оповещены?

Наконец, Андрюшка бежит к упорно неразрывающемуся снаряду. А под-ползти ему — мальчишке! — и в голову не приходит...

Кстати — почему снаряд не рвался в огне, а тут вдруг взорвался? Мы, взрослые, знаем, что металл — вещество теплоёмкое и быстро это тепло в нём распространяется. Пока горел костёр — необходимая температура ещё не проникла к взрывателю, но пока Андрюшка добежал — нутро снаряда прогрелось достаточно, чтобы взрыватель сработал.

Но он-то этого не знал — в городе, где уже столько таких вот сапёров-добровольцев погибло и ещё немало погибнет при такой пропаганде техники безопасности в этом опаснейшем деле!..

А обязаны были довести всю эту технологию до любого малыша, способного развести огонь без присмотра взрослых...

Итак, разбор данного случая с доведением до всего населения города не только обстоятельств, но и таких вот выводов, а уж до ребят из той школы, где учился Андрюшка, в первую очередь — ничего кроме пользы не принёс бы. А запрет на информацию об этом уже обеспечил в будущем сколько-то смертей. И это — со смертью, смирно лежащей в земле и ждущей, когда на неё наткнутся. А как со смертью, которая ходит и ездит по земле, вроде пьяных шофёров, например, или того недотёпы, который ушёл, оставив грузовик с неисправным тормозом, в истории с Денисом Васильченко, он же Динька Наездник? Рассмотрим-ка этот случай.

Как сказал директор на общешкольной линейке, первоклассник Денис Ва-сильченко “помог предотвратить аварию. Один шофёр оставил на улице грузовик с металлоломом, а тормоза оказались неисправные. Машина стала потихоньку двигаться назад, под уклон. Представляете, что она могла натворить, если бы набрала скорость? Денис проходил мимо, увидел такое дело и тут же сунул под заднее колесо сумку с капустой и картофелем... Грузовик двигался ещё очень тихо, сумка на минуту его задержала, а Денис побежал и вызвал морской патруль, который проходил недалеко...”

Славке, которого Динька выбрал в “лошадки”, а фактически в старшие братья, после такого директорского рассказа кричать бы: “Ура! Да здравствует находчивый ребёнок” ещё и потому, что на этот раз взрослые хоть несколько умнее поступили, донеся до ребят информацию о Динькином поступке... Умнее, да не очень. Хорошо, что морской патруль проходил недалеко. Хорошо, что машина двигалась ещё так медленно, что её придержала сумка с овощами, коих было весьма мало — много ли унесёт первоклассник? Кочанчик капусты максимум на два килограмма и вряд ли больше двухкилограммового стандартного пакета картошки... Тоже — тормоз для грузовика с металлоломом... Это случайные плюсы, которых могло и не быть. Следовало разобрать ситуацию до конца:

“Если бы рядом не оказалось патруля или было бы ясно, что патруль не успеет добежать, то Диньке следовало бы вскочить на подножку, постараться открыть дверь или просунуть руку в окно кабины, и вывернуть руль так, чтобы машина упёрлась в стену дома или дерево. И при этом кричать, чтобы никто под колёса не попал, а ещё лучше нажать сигнал, если в кабину проникнет. Следовало — в этом случае — нажать на ножной тормоз, раз уж ручной отказал. Следовало включить любую из скоростей — при выключенном моторе это увеличило бы сопротивление колёс вращению. А делается это вот как: в школьный двор специально пригнан автоинспекцией грузовик, и сейчас, ребята, мы получим урок — как поступать в данном случае. Хотя бы в данном...”

Но до этого не дошло, было только сообщение о высокосознательном поступке Диньки, да и то обернулось комедией (о чём ниже) и не до всех дошло. Вот Славке и невесело:

— Ну их, к чёрту, такие подвиги. Он же под колёса мог сыграть. Вместо сумки...

— А что ему был делать? Стоять и смотреть, как машина ход набирает?

— Да нет, он всё правильно сделал. Но обидно же: из-за взрослых дураков такие, как Динька, головами рискуют. Один тормоз не закрепил, другой ещё что-нибудь не так... Вроде того сторожа на стройке... А потом приезжает мать, спрашивает: “Где мой Динька?” — “Ах, извините, его нет, он подвиг совершил...” Весело?

— Куда уж веселее. А где Динькина мама?

— Он говорил, что в командировке... Она какие-то аппараты на разных заводах налаживает... А он, обормот, на продлёнку ни за что ходить не хочет. Вроде как я в детский сад. Раньше за ним соседка смотрела, а теперь он у деда живёт. А дед, кажется, глухой и старый. Динька что хочет, то и делает...

Да!!! Теперь Славка начал понимать — на чужом примере — каково было с ним маме. После другой информации — тоже о чужой беде, о маме погибшего Андрюшки Илюхина. И, кстати, ту информацию он ведь тоже с первого раза не усвоил — потребовалась встреча с глупой, но искренне встревоженной женщиной, тащившей за ухо мальчишку, который где-то нашёл безвредную гильзу от снаряда. Потребовалась её истерика, напор эмоций, проломившихся в Славкин мозг. Вот тогда-то, после потрясения чувств, в нём и возникло наконец чувство чужой беды, чужого горя, чужой боли. Опять возникло, на этот раз в связи с вознёй мальчишек с оружием или его остатками, а был ранее иной повод, и теперь это чувство становится более универсальным, разрастается вширь и вглубь. Между прочим, оно очень редко в нашем мире, такое чувство. В большинстве случаев люди очень стойко и мужественно переносят чужую боль, а последние полвека у нас растёт число “людей”, которым “приятно смотреть, как человек корячится” (эту формулировку можно найти в романе Юлиана Семёнова “Приказано выжить”, где произносит эти слова нацист, а Штирлиц весьма сходно с содержанием этих слов определяет сущность биологической мутации фашистов вообще). У нас далеко не все такие — фашисты по убеждениям. Но именно из этого всё растущего и разбухающего людского болота выходят те, кто уже пробовал открыто выступить в Москве, Киеве, Риге и — я не знаю, где ещё, но явно и в других местах такие есть. Не обязательно со свастикой. Можно и с петлюровским трезубцем или с зелёным знаменем басмачества. И людишки эти болотные как раз тех, для кого чужая боль больнее своей, считают ненормальными и навязывают свои “крутые” взгляды всем окружающим. И, к сожалению, они не так уж и неправы: упомянутые люди не соответствуют норме — нынешней, когда человеков почти не осталось. А не соответствующий норме — ненормален. Норма навозной кучи — именно навоз, а не случайное жемчужное зерно в нём.

Вопрос тут в терминологии. Норма и идеал — понятия разные, а у нас сейчас норовят объявить, что мы уже идеальны, а потому всякий выход из нынешней нормы — ненормален и потому достоин даже не осуждения, а истребления.

Вот пример: писатель Анатолий Ананьев, чей юбилей мы только что отмечали и чей роман “Годы без войны” всё никак не завершится, описывает во второй книге этого романа (М.1980, А.Ананьев “Годы без войны”, стр.547 и 550) спор Дорогомилина (партийного работника областного масштаба, явно пользующегося его абсолютной симпатией и поддержкой) и его брата Кошелева (юриста и отчасти историка). Очень стоит уклониться от крапивинской повести и подумать над строками из ананьевского романа.

Итак, выписка из романа “Годы без войны”

стр.547-549
— Читал, как публично отхлестали меня?
— Нет. За что же?
— За правду.
— За какую правду?
— Вот-вот, видишь, и ты говоришь: за какую? А разве есть правда, которую можно назвать неправдой? Или неправда, которую можно назвать правдой? Правда одна, только то, что есть правда, и тут невозможно никакое деление. Правда, высказанная наполовину, это ложь. Как ты смотришь на эту проблему?
— То есть в каком смысле?
— В прямом, разумеется.
— Ну, прежде всего ты неправильно понял мой вопрос. Я имел в виду: значительная или незначительная правда, стоило или не стоило из-за неё копья ломать?
— Нет, дело в принципе. Я, например, убеждён, что людям всегда надо говорить правду всю как она есть: и в плане сегодняшнего дня и, разумеется, в историческом плане.
— А кто у нас запрещает это?
— Но мне публично задают вопрос, какую правду я имею в виду. И теперь я сам себя спрашиваю: что же, выходит, что всякие исторические события подразделяются на ту правду, о которой следует говорить, и ту, о которой не следует, на ту, которая нужна народу, и ту, которая не нужна? А кто это должен определять? Народ? Как, позволительно узнать? Каким образом? Вот ты больше меня общаешься с народом, можно сказать, там у самых корней, так вот скажи, как народ смотрит на это дело? Как смотрят на всё простые люди?
— Народ? Народ работает, и если хочешь знать, никакого дела ему нет до ваших схоластических споров. Для народа правда одна — жизнь. Или она хороша, или она плоха. Или есть у человека достаток, или его нет, и тогда народ старается, чтобы этот достаток был. И если он удовлетворён жизнью, он готов сделать всё, чтобы защитить её.
— Но жизнь надо направлять, от чего-то отталкиваться, что-то принимать, что-то отрицать, а значит, знать и учитывать всё. Всё...

К сожалению, партийный работник областного масштаба отнюдь не голословен: “народу” в нынешней его консистенции, то есть “работягам”, Дзыкиным — если использовать крапивинский образ — действительно нет дела ни до чего, кроме наличия сытной жратвы, тёплой берлоги и смазливой темпераментной партнёрши. За свою личную сытость, за свой “достаток” — любой представитель “народа” любую глотку перервёт.

Об этом в романе Владимира Попова “Обретёшь в бою” с горькой яростью говорит Рудаев: “Пусть начальство думает, оно толстые папиросы курит, а мы люди тёмные, нам абы гроши...” — и за то, что посмел вскрыть этот гнойник, к которому на заводе-гиганте, гордости страны, притерпелись, получает очередную нахлобучку, которая другого бы уложила наповал.

Это ему — неистовому пассионарию — она до поры по плечу, да у нас и таких умеют ломать.

Как писал Кассиль в одном из своих писем: “Меня били, колотили, в три ножа, четыре гири, добивали кирпичом, не попали нипочём... Ну, конечно, было и попадали. Что уж тут хвастать! Не всё прошло безболезненно, иной раз и солоно приходилось... Но хоть силы у меня уже не те, поистратились, и печёнки малость отбиты, можете верить: от своего не отступлюсь...”

А ведь били его не только прямые мерзавцы — бил тот самый “народ”, ибо не мешал бить, не давил бьющих.

стр.550
— В чём, скажем так, правда восемьсот двенадцатого года: в Бородинском сражении? Или в том, что мы были вынуждены бежать до Бородина, чтобы дать там сражение? Только ли в конечном результате или же в причинах? В этом ли нашем русском патриотизме, что мы сожгли Москву, как нас уверяют теперь (хотя я сомневаюсь, чтобы мы, именно мы сделали это!), или, наконец, в том, почему всё же случилось так, что Наполеона допустили к Москве и позволили ему сжечь её? Я знаю, что ты ответишь. Что есть только одна правда — правда Бородина. Но так ли, подумай, так ли только?
— А что это тебя так волнует двенадцатый год?
— Но ты же хотел конкретное.
— Не хитри, Николай. Передо мной-то не хитри. Тебе нужен не двенадцатый, а сорок первый и сорок пятый, так с этого бы начинал и не морочил мне голову. А то: правда, правда... Чувствую, что что-то тут зашито, а что?.. Так вот что я тебе скажу на все твои зигзаги: правда одна, и не в том. что фашисты топтались у стен Москвы, а в том, что мы взяли рейхстаг и Гитлер был вынужден сжечь себя и пустить пепел по ветру... Ты хотел знать моё мнение? — с тем ощущением, что он говорит не только от себя, но выражает общенародный, общепартийный взгляд на всё дело, продолжал он. — Пожалуйста. Я не одобряю ваш спор. Как фронтовику и как русскому человеку вообще мне непонятно, для чего и зачем возник этот спор. Для чего нам изображать войну так, будто мы только и делали, что подсиживали друг друга (в большом ли, малом — всё равно!), а не сражались с немцами? Да и так ли было всё? Нет. Ты же знаешь, и враг был, что называется, и мы, несмотря ни на что, дошли до Берлина...
...А все наслоения, которые сейчас этак щекочут общественное мнение, все эти наслоения уйдут, и в памяти народной, как и в истории, останется только одно — победа.
— А правильно ли и хорошо ли это?
— Правильно ли, хорошо ли, да от нас просто не зависит. Какой же народ позволит, чтобы усилия его были сведены на-нет? Ты посмотри, что делается на Западе. Там так пишут о войне, что не только свои куцые и сомнительные победы, но даже поражения пытаются представить в самом выгодном для них свете. А мы что же, победы наши должны обращать в поражения? Не понимаю и никогда не пойму этого. И народ не поймёт. Так что конечная и главная правда — правда Бородина, правда народных усилий, а не дворцовых интриг и бездарных распоряжений. Схоластичен ваш спор, Николай, и он отпадёт, как сухой лист, и сгинет в почве.
— Что касается Запада, то у них там свои цели, — сказал Николай Николаевич, который не мог так сразу согласиться с братом, хотя и чувствовал в душе, что брат прав и что нельзя не согласиться с ним.

Сразу возникают две литературные ассоциации.

В уже упомянутой пьесе Евгения Шварца “Дракон” рыцарь Ланцелот убивает Дракона, но сам при этом жесточайше изранен и ковёр-самолёт уносит его, а на нём к тому же была шапка-невидимка, так что никто не знает, куда он исчез. Верные Драконовы холуи — Бургомистр и его сын Генрих, тот самый, который будет потом оправдываться, что “я не виноват. Меня так учили”, — объявляют, что Дракона убил как раз Бургомистр, и захватывают власть. И теперь горожане (не скажу — люди), кланяются Бургомистру, восхваляют его, несут подарки ему, а не Дракону, и только право первой ночи он ещё не ввёл, но уже собрался и в этом смысле с Драконом сравняться — посягнул на спасённую Ланцелотом и считающуюся его невестой Эльзу. Тут-то “воскресший” Ланцелот и появляется. Ну, а если бы не появился? Не всё ли равно, кто и как убил Дракона? Главное ведь, что “был и Дракон, что называется, и мы, несмотря ни на что, теперь без Дракона” — не так ли, товарищ Дорогомилин?..

Вторая ассоциация — спор Селянина и Мити в романе Александра Крона “Дом и корабль”. Между прочими вопросами были задеты и исторические.

— Как по-Вашему, Иван Грозный был хороший человек?
— Так себе, — засмеялся Митя.
— Вот видите, а нынешние историки утверждают, что очень хороший. Собиратель Руси и борец с феодальной раздробленностью. Не руби он в своё время боярских голов, мы бы с вами имели сегодня бледный вид. А загубленных жён история давно списала, как мешкотару, про них интересно только киношникам. Теперь скажите: как вы себе понимаете за Америку? Надо было её открывать или не надо?
— Не понимаю вопроса.
— Вопрос яснее ясного. Все эти открыватели, и испанцы, и англичане, были сволочь отпетая, что ни атаман, то кровопийца, а попы — ещё хуже атаманов. За полсотни лет они ограбили два материка и истребили туземцев, которые тоже, конечно, не ангелы, но по крайности жили тихо, занимались своими местными склоками и белых не трогали. А теперь Америка — великая страна, и никого во всём мире не беспокоит, что небоскрёбы стоят на костях исчезнувшего народа. И нас с вами тоже, поскольку индейцы нам второго фронта не откроют...

Селянин — это тот же Дзыкин, тот же дядюшка, тот же Гаврик, только умнее, образованнее, подлее. И то, что его речи сливаются с речью Дорогомилина в ананьевском романе в дружный дуэт, хотя в дуэте этом вёл бы мелодию откровенный подлец Селянин, а дуболом Дорогомилин лишь подпевал бы ему, свято веря, что так и надо — это очень опасный симптом.

Сам того не желая, по серости и дурости своей, Ананьев показал перерождение партийных верхов областного — и, следовательно, более высокого масштаба в Брежневскую эпоху.

Показал,

что “общенародный” (то-есть “Дзыкинский”) взгляд и “общепартийный” — сливаются.

Что “партийный вождь областного масштаба” говорит не как советский человек, а как “русский” (тут кавычки как раз уместны, ибо речь идёт не обо всех русских, большинство которых в таких взглядах, как и в каких-либо иных, вообще не повинно, а советских тоже пока что хватает, хотя и без понимания того, в чём их несомненная советскость состоит).

Но в том и ужас, что вот такие закавыченные стали говорить от имени всего своего народа. По-гумилёвски это субпассионарии. Дорогомилин — не настолько ещё деградировавший экземпляр, чтобы таким называться, но он уже говорит от их имени — когда встал перед ним вопрос на данную тему. Их можно поздравить с пополнением на одного обкомщика...

Что всплывшая после ХХ съезда страшная правда для него всего лишь “наслоения”, которые “этак” щекочут общественное мнение, но будут убраны в небытие.

И что всё равно “от нас это просто не зависит”.

А это уже напоминает ефремовское высказывание в “Часе быка”, что “Там, где люди сказали себе: “Ничего нельзя сделать”, — знайте, что Стрела (Аримана) поразит всё лучшее в их жизни”. И у него в том же романе: “Целенаправленная ложь создаёт своих демонов, искажая всё: прошлое, вернее, представление о нём, настоящее — в действиях, и будущее — в результатах этих действий. Ложь — главное бедствие, разъедающее человечество, честные устремления и светлые мечты”.

Сейчас не зима 1941 - 1942 года, и мы знаем, как открывало второй фронт общество, выросшее на костях исчезнувшего народа.

И мы знаем, после смерти Ивана Грозного прошло не более двух десятиле-тий, — и в Москве уже сидели враги России. Ибо он истребил всех компе-тентных людей во всех отраслях жизни, чудовищно снизил сопротивляе-мость страны внешним и внутренним бедствиям.

И мы знаем, что за 13 лет до пожара Москвы Суворов стоял у ворот Франции, готовясь идти на Париж.

И мы знаем, что если бы Сталин не уничтожил почти поголовно высший и средний командный состав Красной Армии то немцы не “топтались” бы “у стен Москвы”.

Но он уничтожил в течение своего 30-летнего правления свыше 11 миллио-нов человек по явно заниженным хрущёвским данным, да война унесла свыше 20 миллионов (тоже явно не окончательное число потерь),

да вывел из активной жизни несчитанное количество опять-таки наиболее важных для нашей истории людей, испортив им анкеты на опять-таки немерянные годы вперёд (как “пятой графой”, так и такими графами, как “был ли в плену”, “был ли на оккупированной территории”, “имеет ли родичей за рубежом или среди репрессированных” и так далее),

репрессированием целых этнических единиц заложил мины будущей лютой вражды между народами,

подорвал наше будущее, репрессировав целые отрасли науки... —

так что же, это всё знать не следует?! Важно, что ”мы взяли рейхстаг, а Гитлер был вынужден сжечь себя и пустить пепел по ветру” а всё остальное “до лампочки”?! Можно ещё пару-тройку раз такую же игру сыграть?!

И всё это один из объявленных “известнейшими” писателей страны, к тому же ещё и главный редактор журнала “Октябрь”, входящего в первую десятку “толстых журналов” (через которые по первому разу прорываются к читателям все новые произведения особого значения), подаёт нам как “общенародную, общепартийную правду”, причём даже “протестант” Николай Иванович, умышленно изображённый беспомощно-истеричным, с этой “правдой” “не может не согласиться”?

Вот в каком мире мы ныне живём, а следовательно — живут и герои крапивинских произведений — иного мира ни у нас, ни у них пока нет. Чем богаты, тем и рады. Поэтому лишний раз повторим: ненормальность Серёжи Кахов-ского, Кирилла Векшина, Вальки Бегунова, Максима Рыбкина, Славки Семи-братова, Тимки Селя — это несоответствие их норме нынешнего нашего скверного и всё более ускверняющегося мира, особенно взрослого мира, который даже в нетипичном Городе (Севастополе!) и в нетипичной школе, у не таких уж типичных мам, как Славкина и Тимкина, или калечит детей, или даёт возможность их калечить всё более размножающейся в нём двуногой нелюди и расчеловеченным ею людишкам. И только сами ребята, как это ни странно, ещё могут себя отстоять, если имеют хоть какой-то идейный стержень, а это в жизни случается ныне редко. Но оборона — не способ победить. А в малом числе что кроме обороны придумаешь? Значит — надо, чтобы число таких ребят росло, И пока выходят такие книги Крапивина и доходят до ребят — их число будет увеличиваться. Но это понимают и враги советского мира. Значит — бой ещё не закончен, следует ждать их решительных антикрапивинских мер — были же приняты в своё время меры против когорты фантастов эпохи Двадцатого Съезда — очень успешные меры, этот отряд советских людей побившие и покалечившие... Будем ждать, готовиться, а пока вернёмся к крапивинской повести.

Замечание вебмастера

Здесь кончается файл Комиссары-2.doc