Трое с площади карронад Часть 3

Опять “Трое с площади карронад”

Такой же ненормальной оказывается и сестра Славкиного отца Вера Анатольевна, “баба Вера”:

— Вы в морской пехоте воевали, баба Вера?

— Да нет, Славушка. Разве я воевала?.. Это они воевали. — Баба Вера показала на матросов (на фотографии. — Я.Ц.) — А я фельдшером была, в медсанбатах да в госпитале... Как Ниночку убило, мне уж ничего не страшно сделалось. Думала: пускай со мной хоть что... Боли только боялась. Я какая-то чудная была: чьи-то раны обрабатываю, перевязываю, а сама будто их боль чувствую. Потом сколько лет в больницах проработала, а так и не привыкла...”

Таким же ненормальным был и Славкин отец — потому-то он и погиб, оказавшись в свой смертный миг на грани двух миров:

“Ехал на мотоцикле... Ехал к товарищу на дачу, а через дорогу ребята побежали. Из лагеря. В войну играли. Он крутнул на обочину, прямо на камни”.

Не крутни он руль — погиб бы ребёнок, а не он, но кто-то погиб бы обязательно! Потому что виновны не эти бездумные пацаны, а тот, кто не учил их думать. И те, кто не поставил на этой дороге сигнала “Осторожно, дети”. Да, весь мир взрослых такими сигналами не уставишь, повсеместно скорость до 5 км в час не снизишь. Значит, люди должны уметь жить в мире повышенной по сравнению с прошлыми эпохами повседневной опасности. Дурак на грузовике или даже на мотоцикле опаснее дурака на коне! И умение это надо давать каждому в обязательном порядке. И уж начальству-то, отвечающему за жизни людские в ещё большей мере, об этом надлежит знать.

А что знает тот же директор школы, только что собравший школу на линейку, чтобы сообщить о доблести Дениса Васильченко, об этом самом Денисе? Сталин, кстати, приглашая для разговоров в Кремль специалистов в том или ином деле — высочайших специалистов! — всегда готовился к разговору, иной раз прочитывая перед встречей 500 с лишним страниц, специально подобранных гениальным секретарём Поскребышевым, а потому был во всеоружии, зная достаточно, чтобы потрясти упомянутых специалистов, ибо ко всему прочему он смотрел на ту или иную проблему с общегосударственной точки зрения, а им такой “добавочный коэффициент” был недоступен. Можно ведь было у классной руководительницы предварительно узнать что-то о Денисе? Можно и должно. А что вышло? Динька, не зная, за что именно его вызывают из строя,

заревел:

— Я его только один раз стукнул! Он сам... Я же извинился...

Недоразумение выяснилось, Диньке дали грамоту,

А Мария Павловна сказала:

— Ступай, Денис, в строй, ты молодец. Только старайся больше никого не стукать. По крайней мере, без причины.

Молодец завуч! Всем бы завучам иметь столь широкие взгляды!

— А я не без причины. Я его за дело, — мрачно объявил Денис.

— Тогда зачем же ты извинялся?

— Тамара Алексеевна велела.

По рядам прокатился хохот...

Итак, ни директор не знал, ни у классной руководительницы пока что ничего путного узнать не мог о данном ученике, кроме сообщения о последней его боевой операции. И не попытался даже узнать. Плохо? Да не очень. И он, и молодая и неопытная пока что Тамара Алексеевна в этой повести учатся. Пусть не так уж многому, но — и она после данной линейки уже что-то уразумела и раскаивается в слишком уж упрощённом подходе к вопросу о драках.

“Ударил — извинись”? А если ударил за дело? В педучилище её с такими проблемами не ставили лицом к лицу на уроках педагогики. И директор вскорости — в разговоре не с кем-нибудь, а с учеником — с усмешкой признает, что та линейка была “не очень продуманным мероприятием”, а это не так уж мало для нынешнего директора школы. Но пока что он думает явно не о сути дела, а о форме: следовало бы Диньку заранее предупредить, вот и не было бы тогда нарушения торжественности обстановки. И поэтому в случае с гораздо более серьёзным подвигом Славки и Тимки он предпочёл обойтись вообще без линейки и огласки. А как важно было именно в таких случаях проявлять любовь к гласности и к подробному разбору такой ситуации — выше уже сказано. Но на такие высоты директор пока что не поднялся.

Он — нормален, в отличие от упомянутых ненормальных, нынешним нормам не соответствующих взрослых и детей.

Сложна жизнь детей в Мире Взрослых. Сложно и взрослым в рамках своего мира общаться с детьми. Даже тем, кто на это обречён — мамам, учителям, директорам. Даже тем, кто очень и очень подходит для общения с детьми. Как, например, руководитель парусной секции в далёком не то уральском, не то сибирском городке, в яхтклубе — Виктор Семёнович. Славке у него с первой встречи было очень хорошо — он был для Виктора Семёновича человеком, так и сказано. И при вынужденном расставании Виктор Семёнович сделал всё, что смог — хотя и не очень это было законно, а всё же дал Славке справку, что тот прошёл такое-то обучение и может быть рулевым на таких-то видах парусных судов.

Но против такого “форс-мажора”, как закрытие яхт-клуба здесь с перебазированием его туда, куда Славке и многим другим яхтсменам, даже взрослым, никак не добраться, — и он бессилен. Тут мимоходом задета страшная проблема “реорганизаций и реформаций”, погубившая несчётное количество важнейших дел, начинаний и проблем, а о неважнейших, но тоже проблемах, начинаниях и делах и говорить нечего.

Совершенно необходим юридический кодекс, посвящённый проблемам проведения всех изменений на территории страны с наименьшими потерями, для чего помимо голых деклараций следует создать и отладить действующий механизм к каждому такому изменению.

Тогда любители отрезать без отмеривания будут знать, что им могут руки поотрывать за слишком уж лихое щёлканье ножницами, а потому несомненно уменьшится число таких вот “форс-мажоров”.

Виктору Семёновичу тоже придётся менять либо место жительства, либо своё увлечение — только потому, что кому-то втемяшилось, что пристань яхт-клуба портит вид, а вот если её убрать и поставить каменную набережную, то лучшего применения средствам, материалам и рабочему времени строителей не придумаешь. Но взрослый и умный (что немаловажно) человек такую проблему сможет решить с наименьшими потерями. А вот как быть Славке? Он-то в этом взрослом мире величина, близкая к нулю, молекула... Молекула даже для мамы, для умной, хорошей, самоотверженной (когда поймёт необходимость этого) мамы...

Растила, растила мама сына, отец которого погиб ещё до его рождения, потом встретила хорошего, вроде бы, человека, вышла за него замуж. Хорошо растила она сына — Славка смог понять, что его одного маме мало, что ей нужен муж. Но тот, такой благородный и сильный с виду мужчина, оказался инфантильной мелочью. Крапивин даёт потрясающую деталь — он чемпион стрельбы по тарелочкам, хотя на охоте тоже бывал. Его никогда не клевал в темечко жареный петух, он жил в облегчённом мире, ему “везло” — он никогда не встречался с трудными проблемами.

Как рассказано в одной из новелл Феликса Кривина — родился в славной семье свёрл сынок, и назвали его Штопором. И чтобы не перетрудился с детства — стали не на металле к сверлению приучать, а на пробке. И привык он бутылки открывать, ничего больше делать не хотел и не мог...

И потому оказался отчим абсолютно несостоятельным в семейной жизни. Вскоре он уже орал на Славкину маму (на свою жену), приходил домой пья-ным, а потом поднял на маму руку, а на Славку ружьё.

— Ты мне жизнь изломал, змеёныш!

— Каким образом?..

— А таким, что ты на свете есть... На кой чёрт ты появился? Мне свой сын был нужен, а не такая пиявка...

Это Славка-то, с самого начала отнёсшийся к отчиму с любовью и готовностью всё понять и всё принять! А ведь и не дойди отчим до такой крайности, не вскройся нарыв так явно, всё равно был бы этот нарыв. Нелегко маме на глазах у уже подросшего сына ложиться в одну постель с мужчиной, даже с родным отцом, тем более в наши преисполненные официального ханжества дни, на что “общество” автоматически отвечает расцветом цинизма и распущенности языка и поведения, чаще всего побеждающих в неокрепшем сознании детей. Я имею в виду не только придирки к “мини” или ширине штанов, не только к причёскам, но и весь комплекс взглядов на всё на свете, в том числе и на историю страны вообще и советского народа в частности. А уж на проблемы пола — и говорить нечего. Чему дивиться — коммунистическая партия стала с тяжёлой руки бывшего семинариста Сталина воинствующей церковью, а Ефремов в “Лезвии бритвы”, описывая в главе “Тени изуверов” деятельность католической церкви в средневековой Европе, сумел — не своими словами, а цитируя источники — показать нечто очень аналогичное нашему времени на нашей территории. Не зря его взяли под надзор, а потом пустили в перемол...

Так вот — с проблемами пола наши дети знакомятся главным образом по надписям на стенах школьных туалетов и по ходящим по рукам спискам наи-худших по качеству вариаций “Луки Мудищева”. Славку это миновать не могло, он ходил в школу, а там бывал в туалете, вокруг него звучали фразы “в материнском наклонении”, произносимые и взрослыми, и сверстниками, они везде звучат, заповедников чистой ноосферы почти не осталось, даже в садиках малыши это слышат и потом приносят новые знания домой.

Но от него грязь отскакивала — Крапивину даже не пришлось об этой проблеме здесь высказываться. Собрат по мутации Серёже Каховскому и Кириллу Векшину принял бы всё правильно, но ведь всё равно нелегко — и ему, и маме. А тут случай был более серьёзный, так что мы можем понять, как худо было и маме, и Славке, и даже отчиму, который тоже не один во всём виноват.

Да, не один. Проведённое в конце войны тотальное разделение школ на мужские и женские было равносильно удавшейся вражеской диверсии в масштабе всей страны и всего советского народа. В ряде поколений дети стали учиться именно по “туалетным надписям”, потом подрастали и передавали свою “мудрость” своим и чужим детям. И отчим Славки — минимум ко второму поколению этой разновидности человеческого брака относится. А может — и к третьему, а ведь чем дальше — тем гуще концентрат накапливающейся мерзости...

Уедет мама с сыном в Севастополь к бабе Вере, а потом затоскует и сорвётся ехать обратно. И трудно её в этом винить — мы не знаем, что было в той лавине писем и телеграмм, которыми её осыпал брошенный второй муж (она же с ним не развелась, скоропостижно сорвавшись с места, увозя сына от беды). Может быть, приложенный наконец жизнью “мордой об стол”, он задумался и поумнел; может быть, он сумел доказать это жене, которая сначала рвала его письма, а потом стала читать их и задумываться...

Но вот о чём она не подумала при этом — так это о том, что же теперь будет со Славкой, с его дружбой с Тимом, со всей его судьбой. Да и о чём было думать? Он — приложение к маме, ему не дόлжно сметь свои суждения иметь... Если бы мама это сформулировала для себя — она бы на этом запнулась. Но для неё (и для неё ли одной) это само собою разумеется, а потому и никаких формулировок не надо...

Вот какая проблема затронута Крапивиным не в первый и не в последний раз — бездумное решение взрослыми детских судеб, аксиоматичность для них того, что они всегда лучше ребят знают, что для них полезнее.

Но именно в этой повести даётся качественно иное решение проблемы.

Тимофей Сель (он же Тим, Тимка, Тимсель, но сейчас он заслуживает полного написания его имени), получив от Славки сигнал бедствия “Новэмбер Чарли”, превратился в действующее олицетворение своей грозной фамилии — в сметающий все преграды селевой поток, а это страшнее любой лавины. Силы лёгонького пятиклассника выросли так, что он с корнем выдрал намертво закреплённую на носу яхты швартовочную цепь — деталь столь же неслучайная, как и то, что Славка, кинувшись на его зов по коридору поезда, сбил с ног проводницу и одного из пассажиров, капитана-моряка, между прочим. Тим сумел перехватить поезд на последней остановке, высчитав мгновенно эту возможность и преодолев все многочисленные преграды по пути к этой платформе, с нарушением законности ради соблюдения закона дружбы. Он вызвал Славку из вагона, но действовать стал всё же не сразу — ему было необходимо понять, примет ли Славка его действие. Понял, что примет... И приковал его к столбу той самой цепью, а ключ выбросил. А поезду пора ехать, так что при-шлось и Славкиной маме выскакивать и вещи через окно получать... Его вывод — гениальное озарение отчаявшегося человека: “не все приказы надо выполнять!” Очень немногие дети даже из этой удивительной породы способны до такого додуматься, ибо их такому не учили и не учат. А при рассмотрении критиками данной повести (как и прочих произведений Крапивина) и эта, и прочие задетые автором проблемы старательно обходятся. Само собой — не случайно. Нужно властям предержащим, чтобы даже и прорвавшиеся в печать и потом к читателям произведения вызывали как можно меньше размышлений. И всё же теперь сотни тысяч ребят, прочитавших эту книгу, не считая миллионов, прочитавших эту повесть в “Пионерской правде”, знают и такой рецепт действия и какое-то количество из этих “знающих” начинает думать, а там кое-кто и до понимания доходит... Тим мог бы и не иметь цепи с замком — это случайность. Но и этот вопрос обсуждён в повести. “Всё равно... Схватил бы тебя в охапку и утащил куда-нибудь. Или вцепился бы намертво...”

Не только эту крамолу найдут ребята в повести. Вот отчим направил на Славку свою двустволку, а Славку невероятное напряжение нервов бросает в сон.

Славка очень хотел спать.

Но всё же он оставался Славкой Семибратовым, сыном весёлого парня Валерия Семибратова, который успел в жизни сделать одно очень важное дело: вовремя рванул в сторону руль. И, видимо, поэтому появилась у Славки мысль: “Как же так? Без сопротивления?”

Ему не хотелось сопротивляться. Но до последнего момента человек должен быть человеком, и Славка через силу потянул руку к висевшему рядом ножу.

Рубчатая рукоятка удобно легла в ладонь. И, бросая нож от плеча — прямо врагу в глаза, — Славка уже знал, что не промахнётся.

Опытный стрелок по тарелочкам, отчим отбил нож стволами ружья, но этот бросок всё же спас Славку — инфантильному истерику эта свистнувшая в глаза смерть встряхнула мозги, он что-то понял, бросил ружьё и побрёл из комнаты к себе — скулить на кровати. А не отбил бы? Тогда — поделом. И не думаю, что Славку мучили бы те комплексы вины, которые в повести Тендрякова “Расплата” одолели мальчишку, убившего из ружья озверевшего пьяницу-отца.

Не раз и не два крапивинские герои берутся за оружие, не раз и не два встречают они смерть лицом к лицу. И всегда поступают они по правилу: “До последнего момента человек должен оставаться человеком”. В “Каникулах Вершинина-младшего” мальчишке придётся и пулю в морду вражью загнать в упор, а во второй части трилогии о “далёких горнистах” (“В ночь большого прилива”) — убить Канцлера, сняв этим проклятие с целого человечества.

Но есть и менее, вроде бы, опасные для Славки случаи жизни, вроде бы позволяющие и попятиться, даже капитулировать — ведь все без исключения его именно к этому толкают.

Как мы уже знаем, Славка — безотцовщина. Мама его — человек, достойный уважения и любви. Славка получал от неё всю возможную в её трудных условиях любовь и заботу. Государство обеспечивало маму работой, а Славку — детсадом, а потом школой. Расти, малыш, как все... Прожиточный минимум обеспечен... Но... Опять подошло время длинных цитат.

Когда Славка был маленьким и жил в Невьянске, он ходил с мамой на работу. Мама заведовала библиотекой в заводском клубе, руководила самодеятельным театром и вела кружок английского языка. Дел у неё было “выше головы”, а Славка проводил время в полуподвальной большой комнате, где стоял бильярд.

В бильярд играли с утра до вечера. Славка забирался на высокий подоконник и часами смотрел, как по сукну мечутся с костяным стуком жёлтые шары.

Мама просто стонала:

— Неужели тебе здесь лучше, чем в детском саду?

Славка кивал. Он был ненормальный ребёнок. Он не любил детский сад и жутко скучал там. До обеда кое-как терпел, а когда наступало время тихого часа, впадал в отчаяние. При мысли, что надо укладываться спать в большущей комнате, где совсем не так, как дома, и где ничего не напоминает о маме, на Славку наваливалась чёрная тоска.

Дома было лучше. В своей комнате Славка мог просидеть в одиночку целый день и не соскучиться. Но приходил сосед Юрка Зырянов...

Стоп! Отметим: ненормальный ребёнок — это сам автор говорит. Самоуглублённая натура, которая, как мы можем проследить в течение всей повести, не нелюдима, но и не является компанейской. Он сходится с Женькой Аверкиным на выявленной общности интересов, с Динькой его сводит случай и дружелюбное подталкивание Женьки, а так скорее сам Динька выбрал его “в лошадки” и старшие братья. Иное дело — Тим. Тут уж сработал древний клич джунглей: “Мы одной крови — ты и я!” — встретились два несомненных родича по мутации. Нечто в этом духе сближало Славку и с рулевой яхт-клуба Анютой, но там была такая же разница в возрасте, как у Славки с Динькой.

Тем не менее, Анюта несомненно относится к той же мутации, и её любовь к морю, на порядок большая, чем у других девчат, является, пожалуй, индикатором этой мутации. Но об этом — дальше...

... Но приходил сосед Юрка Зырянов. Он был старше Славки, закончил первый класс и делал всё, что хотел. Развинчивал Славкины игрушки, лазил в холодильник за вареньем (Славка даже сам этого не делал!) и маминой губной помадой рисовал на зеркале чёртиков и крокодилов. А если Славка запирался и не пускал, грозил отлупить во дворе. Однажды Славка не выдержал. Он вежливо попросил Юркину маму поговорить с сыном, чтобы тот вёл себя посдержаннее.

Тётя Зина выслушала Славку внимательно, потому что знала: Славик Семибратов — хороший воспитанный мальчик, никогда не хулиганит и не врёт. Она покивала:

— Эт-та что ж... Эт-та правильно. Я с ним поговорю. — Разговор состоялся через несколько минут. Славка гулял во дворе и слышал каждое слово, потому что окно в тёти-Зининой комнате было открыто.

— Юрий! А ну иди ближе, паразит! Иди, иди! Эт-та что, я бегать за тобой буду? Кому говорят!

Послышалась короткая возня, и вдруг раздался вопль:

— Мамочка, я не буду!

Славка от ужаса скорчился за кадушкой у водосточной трубы.

— Не буду, мамочка, прости, не надо больше! Ой-я, прости, не буду! — верещал Юрка. Потом он на несколько секунд умолк: видно, кончилось дыханье. И тогда в нестерпимой тишине слышны стали сухие частые щелчки. Они были равномерные и неумолимые, как тиканье больших часов, которые не остановить.

— Ой-я-я, не надо, больно же!! — опять взорвался криком Юрка. Захлебнулся, и вопли его превратились в тонкий визг. Это был режущий, вибрирующий визг, словно в горле у Юрки, как в милицейском свистке, прыгал маленький шарик...

Неужели же пуст был двор? Неужели кроме этих трёх персонажей никого не было? Никто не слышал этого визга? Были. Слышали. И молчали — не их дело...

А фамилия Зырянов – кое на какие мысли может навести. Он из живущих среди русскоязычных, утративших с языком и изустно передаваемый национальный стереотип поведения, и уже рассовеченных людей, в данном случае коми-зырян, живёт без отца, а мама явно не имеет должного образования и воспитания, и потому, хотя и желает добра, тем не менее творит по незнанию зло. Такие семьи, в которых один стереотип национального поведения оказался под воздействием другого стереотипа, уже ненормального, рассовеченного и недообрусевшего – и они оба аннигилировали – очень опасны для рождающихся в них детей. Те растут сугубо аморальными, если не обращать на них пристальное внимание с самого начала извне. Но этим у нас никто не занимается. А должны заниматься все, а в первую очередь система воспитания и просвещения.

И ещё: любовь к пачканию чистой поверхности, в данном случае – зеркала – это вандализм. Так что Юркиной маме вдвойне не повезло с сыном – он ещё и из этой паскудной мутации, которую можно и должно выявлять с первых жизненных шагов, но этим у нас никто не занимается. А должны заниматься все, а в первую очередь система воспитания и просвещения.

Я не случайно дважды повторил одно и то же – система обязана воспитывать, а не только просвещать – это первое. И она обязана давать воспитуемым и просвещаемым умение обнаруживать такие отклонения от человеческой нормы и вовремя принимать меры. Как к своим детям, так и к чужим. Это второе. У людей-человеков именно так и принято, достаточно прочесть мемуары и повести или рассказы белых, побывавших у индейцев и прикипевших к их человечнейшей системе воспитания до того, что стали членами того или иного племени. Джеймса Шульца, например. В его повести “Сын племени навахов” это великолепно описано, хотя там речь идёт не о белом, а о сыне враждебного разбойничьего племени, но описывает-то воспитанный индейцами «белый» писатель.

Славка, приседая, убежал в дальний угол двора и зарылся в лопухи. Он зарылся бы в землю, если бы мог! Он сидел там до вечера. Стояла глухая тишина, и Славке всё чудилось в ней громкое беспощадное щёлканье...

Он не хотел такого ужаса! Ему надо было только, чтобы Юрка оставил его в покое!

Юрка его не оставил. На другой день он поймал Славку на детской площадке, надавал пинков и подзатыльников, накормил мокрым песком. Славка молча отплёвывался и даже не защищался, только закрывал глаза. Смотреть на Юрку было нестерпимо стыдно.

С той поры он ни дня не оставался дома. С утра до вечера торчал в бильярдной. Мама приходила в отчаянье: Славка дышал прокуренным воздухом. Славка слушал неподходящие разговоры. Славка мог простудиться на подоконнике, потому что от окна дуло.

Мама не знала, что, следя за игрой, Славка почти не дышал, разговоров не слышал и холода не чувствовал. И не видел людей. Только шары. Движение жёлтых шаров завораживало Славку. В этом движении были строгие законы, разгадывание которых приносило радость. Он научился безошибочно чувствовать, куда и как разбегутся шары, ударившись друг о друга.

Может быть, поэтому Славка легко угадывал и другое: куда отскочит брошенный в забор камень, как взлетит под напором ветра воздушный змей, куда ляжет сорвавшийся с дерева лист и попадёт ли в цель стрела, пущенная из самодельного лука. Всё подчинялось законам инерции, скольжения и рикошета, законам жёлтых шаров.

И когда Славка в школе познакомился с наукой математикой, цифры и числа в задачах тоже показались ему жёлтыми шарами.