Трое с площади карронад Часть 4

Но это было потом. А тогда в клубе Славку невозможно было стащить с насиженного места на подоконнике. Редкие часы, когда бильярдная пустовала, были для Славки тоскливыми часами. Он сидел, сиротливо съёжившись, и уныло смотрел на лиловое суконное поле. По сторонам почти не смотрел. Поэтому лишь случайно и далеко не в первый день он заметил на тускло-зелёной стене картину.

Обычно картина висела в тени, а в тот раз на неё падали лучи.

На картине было лунное море. Сама луна скрывалась за светлыми облаками, но её лучи пронизывали воздух и рассыпали свет по высоким волнам. Среди волн шёл двухмачтовый парусник. Несмотря на волны, он шёл ровно и спокойно. У него были сплошь дырявые паруса, и сквозь них виднелось небо, но всё равно он шёл уверенно. В этих рваных и гордых парусах, в этой уверенности маленького судна была загадка. Какая-то заманчивость и притягательная сила. Была в лунном неспокойном просторе музыка — совсем непохожая на строгую ударную музыку костяных шаров. Славка молча привёл за руку слегка испуганную маму и только тогда шёпотом спросил:

— Это что?

— Это бриг “Меркурий”. Копия с картины художника Айвазовского. Что тебя испугало?

Славка досадливо поморщился. Его ничего не испугало. Просто он не хотел говорить громко, когда рядом тайна.

— Почему рваные паруса?

— Кажется, после боя. Это наш русский корабль, он сражался с турецкими кораблями. Их было много, а он один, но он победил.

— Где он сражался?

— На Чёрном море... Славка, я не помню точно, я же не историк.

— Что такое “бриг”?

— Ты же сам видишь — корабль...

— Нет, почему он “бриг”?

— Ты меня уморишь, — сказала мама.

Она не понимала! У Славки отозвалось в душе звучание когда-то слышанных и забытых морских слов: “Бриг... брег... регата... фрегат... навигатор...” Это были слова про одно и то же. Про что-то загадочное, связанное с этим лунным морем.

А где их разгадка?

— Ну почему “бриг”? — повторил он, потому что не умел сказать иначе о своей непонятной тревоге.

Мама вздохнула. Она повела Славку к себе в библиотеку. Там, на задних полках, она отыскала две старые книги, которые назывались “Морской словарь”.

— Если хочешь, читай и разбирайся. Не маленький уже, через месяц в школу. Она объяснила, как искать по буквам нужные слова.

Слово “бриг” Славка нашёл быстро. Вот что было написано:

“Бриг (Brig) Двухмачтовое судно с прямым вооружением, но имеющее гафель на гроте. Б. становятся очень редкими судами, т.к. бригантины и шхуны вытеснили их...”

Почти ничего Славка не понял. Но незнакомые корабельные слова опять отозвались в нём, как странная зовущая музыка. Вроде вступления к фильму “Дети капитана Гранта”, который Славка любил до безумия. И он стал искать букву “Г”; нужно было узнать, что такое “гафель” и “грот”...

С того дня Славка почти забыл про бильярд. Он ушёл в чтение словаря, как уходят в дальнее плавание — надолго и без оглядки...

Но через месяц словарь пришлось отдать: мама устраивалась на другую работу, и ей без этих книг не написали бы какой-то обходной лист.

Славка будто с лучшим другом распрощался.

Заметим: первое прощание с лучшим другом — и “по вине” мамы. Да, такова жизнь, и Славка это понял, но это было...

Тогда мама, чтобы утешить его, достала где-то книгу “Корабли и бастионы”. Подарила Славке.

В этой книге было про всё! Про бриг “Меркурий”, про адмирала Нахимова, про Синопское сражение, про неприступные морские крепости, про искусных парусных капитанов. И про город, в который возвращались после победы линейные корабли, фрегаты и бриги.

Это был город, куда русские моряки приходили с палуб корабля для последнего отчаянного боя. И в прошлом веке, и в этом...

Город, где стоял памятник капитану брига “Меркурий”...

...Книга эта была лучше всех, которые знал Славка. Но она не заменила морской словарь. Она только рассказывала о кораблях, а словарь был сам как частичка кораблей, частичка того далёкого Города.

Однажды Славка с мамой зашёл в районную библиотеку. Там работала Василиса Григорьевна — старушка в больших, как иллюминаторы крейсера, очках. Это было уже в Первозаводске. Славка учился тогда во втором классе. Мама и Василиса Григорьевна разговаривали, а Славка разглядывал книги. Ходил от стеллажа к стеллажу. И вдруг увидел полосочку с надписью “Тому, кто хочет стать военным”. А на полке среди разных учебников и уставов стояла красная книжечка со звёздочкой и якорьком. “Справочник вахтенного офицера”!

Зачем она здесь, за тысячи миль от моря?

Славка начал листать. Многое было совсем непонятно и скучно: чертежи, схемы, какие-то правила. Но потом... Потом пошли морские узлы, курсы и галсы парусных судов, корабельные огни! А главное — флаги международного свода сигналов! О такой таблице Славка целый год мечтал!..

Славка стащил библиотечную книгу. Изумительно точно — как и в других случаях описания Крапивиным поджаривания детской души в огне собственной совести — даны его переживания. Но дело не в этом, потому-то я и опускаю эти строчки. Отмечаю лишь,

что “приятелей у Славки в школе нет. В классе его дразнили непонятным, но обидным словом “Изюмчик” и считали слабачком, потому что он боялся давать сдачи приставалам”

и что “мама это знала”

Но — знала, и всё! Отцовской или иначе мужской науки Славка не знал. Мама её тоже не знала. Но зато она знала, что для него самое священное “честное морское слово” и его-то он не посмел дать в подтверждение своему вранью, что книга — приятеля. Пришлось зареветь и признаться.

Ух, как ему влетело! Конечно, мама его не лупила, как тётя Зина Юрку, но ругала с такой силой, что волосы дыбом и дым из ушей. Славка просто булькал от слёз и умолял маму, чтобы она поскорее отнесла “Справочник” в библиотеку.

Но мама не отнесла. Она отправила туда Славку и объявила, что не будет ему прощенья и пощады, пока он не расскажет всё Василисе Григорьевне и не вернёт ей книгу собственноручно.

Ничего себе, выписочка-цитатка!.. Хорошо хоть, что можно опустить бле-стящий диалог Василисы Григорьевны со Славкой — она и мама в данном случае были на вершине педагогического Олимпа и стрелы их били не в Славку, а ту гниль, которая начала было заводиться в его душе. Лучшей педагогики не придумаешь... Отметим, однако, что книга эта всё равно подлежала списанию. Сколько таких книг, журналов, газетных подшивок, ещё способных потрясти чувства таких вот Славок и принести пользу людям, ежегодно изымается из библиотек в целости и сохранности для уничтожения... Вот и появилась возможность в виде особой милости дать её Славке в обмен на любимого им “Маугли”, чтобы не разрушить достигнутого раскаяния неуместной милостью. А теперь поразмышляем над составляющими цитаты-громады, прежде чем возьмёмся за выписывание следующих.

Для начала отметим, что в этой повести, в отличие от предыдущих, просле-живается всё развитие детской личности — от самого нуля, причём лич-ность эта достойна изучения, штучный товар, а не ширпотреб. Раньше-то автор прослеживал лишь перелом в мышлении от “мальчишки” до “подростка”.

Далее — хотя читать он уже умел, но до потрясения чувств картиной Айва-зовского “Бриг “Меркурий” о чтении умалчивается — почитывал, конечно, сказки, возможно — того же “Маугли”, но основная масса времени уходила на вглядывание в траектории шаров на бильярдном поле. И параллельно — на незаметное для него самого овладевание математической логикой. Копились в мозгу “морские слова”, неведомо откуда вдруг всплывшие, но это было процессом незаметным. А потом — резкий скачок: чтение словаря и книги о подвигах черноморцев, написанной отнюдь не на уровне книжек Сергея Григорьева, рассчитанных на четвероклассников, хотя и мастером несомненным созданных, а рассчитанной минимум на восьмиклассников, проходящих историю СССР в XIX веке. Но — скачок пока что только в одном направлении. Это прорыв фронта, но ещё не общее наступление.

Отца Славка не помнит, но память о нём в семье всё же существует, хотя только в четвёртом классе он впервые поведёт себя как сын такого отца. Но об этом позже. А в данной цитате — Славка ещё не человек, а только человеческая личинка. И в этом как раз огромное значение крапивинских наблюдений. Вот Юрка Зырянов — тоже без отца. Параллельное развитие двух личностей. И мама у него отнюдь не мерзавка. Она знает, что Славик Семибратов — хороший мальчик, нигде не хулиганит и не врёт, это в её глазах несомненный плюс, она не какая-нибудь “тётя Ага” из “Тени каравеллы”, ненавидящая “интеллигенцию вшивую”. Но её методика воспитания делает Юрку именно мерзавцем — мы ещё увидим, каким именно. И даже педагоги экстра-класса (каких в той школе нет, а завелись бы — вылетели бы с треском) вряд ли смогли бы выправить изувеченную заботливой мамой Юркину душу, не изъяв его из семьи. А ведь он попадёт под крылышко завуча Ангелины Самойловны и ничего не смыслящих в ребячьих душах и делах классной руководительницы и вожатой — кратко будет наше с ними знакомство, а увидим мы их до дна.

И расти ему сволочью, и плодить ему сволочей.

А началось всё с мамы и её методов воспитания “через задние ворота”. Бить детей нельзя? Иногда это бывает абсолютно необходимо. Раз в жизни, но так, чтобы запомнило дитё и наказание, и причину его. Намертво запомнило. А тут мама вызвала сына со двора и начала его драть, не объясняя, за что дерёт. Славка же слышал всё, никаких объяснений не было…

Славка даже за своё преступление не был бит, но зато и стыд его жёг силь-нее, чем Юрку синяки на заду. Ревел он не хуже Юрки — мы уже можем сравнить описание этих двух рёвов... Но это лишь начало различия. В конце концов, бьют родители не всех детей, но далеко не все небитые вырастают такими, как Славка, а битые тоже далеко не все становятся аналогами Юрки. Почему же Славка такой, а Юрка — этакий?

Передо мной книга известного детского хирурга, одного из ведущих в педиатрической хирургии Советского Союза, Станислава Долецкого “Мысли в пути” (“Советская Россия”, М., 1974). Открываю на странице 128 и читаю о мальчике «лет шести. У него приятная круглая мордашка, светлый вихор и ясный взгляд. Таких любят фотографировать для обложки журналов... “Он бегает по палатам и ударяет ребят по тому, что у них болит... У кого завязана рука — по руке. У кого нога — по ноге. А если живот — по животу. И норовит всё лежачих и маленьких. Я ему сколько раз говорила. А Леночка из второй палаты до сих пор плачет” — говорит Нина. Леночку мы оперировали вчера. Чувствую, что охотно дал бы этому деятелю затрещину. Времени считанные минуты. Раздумывать некогда. Беру его двумя пальцами за ухо. Абсолютно непедагогично. Нина приходит в ужас. Мальчик глядит мне в глаза и внятным шёпотом говорит:

— Не имеете права!..»

Не стану перепечатывать всё, что пришлось предпринять для обуздания малолетнего садиста, ограничусь последним абзацем: «Вот теперь у него стало совсем другое выражение лица. Наглость исчезла, как будто не бывала. Давно уже я не говорю даже про себя: “Такой маленький, а уже...” Ибо хорошо знаю, что это, увы, всерьёз и порой надолго».

Так-то... У этого милого ребёнка садизм — в крови. Его не обязательно уничтожать, но выделить его из общего ряда однолетков и взять в особую обработку — необходимо. Иначе потом будет поздно, придётся уничтожать, но уже будут другие безвозвратные потери, к такой необходимости толкающие.

Таков и Юрка Зырянов.

Как утверждают генетики, сын обычно удаётся в маму, а дочь — в папу. Дело не во внешности, а в генах, в типе характера. Играет роль и то, кто в момент зачатия ребёнка был большей личностью, кто больше любил. Славка унаследовал многое от отца — внешность, ряд черт характера — но и в маму многим вышел, в том числе относительным миролюбием, которое ему до поры боком выходит. Он, как и мама, будет склонен в трудную минуту к отступлению, даже к капитуляции — не только потому, что на это его будут толкать. Но, как и Чехов, он сможет по капле вытравить из своей души раба.

И в этом огромна роль случайной встречи с картиной Айвазовского, с памятью о подвиге “Меркурия” со знанием о подвигах моряков-черноморцев, которое пришло за первым потрясением — с одной стороны, а с другой — потрясением была и история с Юркой Зыряновым.

Он ещё не уразумел, что чужая боль для него страшнее своей, но уже почувствовал её...

Что же это за порода — “ясноглазых”, “умеющих мыслить до конца, до логической точки”, “чувствующих чужую боль”?

Гумилёв утверждает, что пассионарии бывают самых разных типов и рассматривает эти типы и их влияние на историю человечества. Аналогичны интересующей нас породе пророки и мученики эпохи раннего христианства и большевики-ленинцы из тех, которые в числе сорока тысяч имелись к Февральской революции 1917 года. О которых Луначарский писал именно как о людях особого психического склада, отличающихся от тех, кто шёл к меньшевикам и эсерам. А именно — те, которые соединили уважение к совершенно точной и трезвой мысли с очень сильной волей, кипучей энергией. Если эмоциональный настрой первых и вторых соединить с мощью логического мышления вторых — а таких мало даже среди этих немногих, то мы и получим искомое.

Их мало — но двуногих на планете сейчас (в 80-х годах XX века) около шести миллиардов. Во всяком случае много больше пяти... Так что в этом множестве даже малая доля процента может дать немалое число единиц. И как ни крути — надежда именно на них. При одном условии — что они смогут воспользоваться опытом прошлых лет, веков и тысячелетий...

Но и среди этих людей далеко не все относятся к редчайшей породе коммунаров – то-есть именно тех, для кого чужая боль больнее своей, а потому они и не могут не биться всю жизнь за её устранение. А Славка – относится. И он явно подходит именно к ленинской породе, что будет видно из его инстинктивных действий в течение всей повести. А то ведь коммунар может быть хотя и чувствующим чужую боль, но неспособным с неё победоносно бороться – силы ему не дано, пассионарной энергии. Такие в монахи уходят, молиться. Или просто уговаривают не обижать малых сих, быть хорошими – и людей, и двуногих грызунов, и двуногих хищников. И терпят за то немалые укоризны и поношения.

У нас людей ленинской породы мало осталось даже из прежнего невеликого “множества”. Их выбивали внешние враги, особенно страшный удар этой редчайшей мутации нанёс Сталин, а потом была война и опять был Сталин, потом — вторая часть правления Хрущёва, потом время Брежнева, и теперь такие люди бьются в нынешней жизни, как рыбы об лёд, и девушки не рискуют связывать с ними свою судьбу и зачинать от них детей.

Горбачёв на пленумах криком кричит, что ему настоящих людей не хватает, но их попытки отозваться на его зов очень уж успешно пресекаются расплодившейся на всех уровнях власти нечистью. Так успешно, что он кажется подсадной уткой, умышленно выманивающей их под выстрелы охотников.

Остаётся рассчитывать, что если я это понимаю, то и они уразумеют. Ведь их мыслительный аппарат посильнее моего. А пока что — вот вам ребёнок из этой породы. Вот его поиски родственной души. Вот он находит эту душу... Читайте же эту повесть, думайте!..

Славку так страшно потрясает избиение тётей Зиной Юрки, что он даже не пытается ему сопротивляться на другой день. Возможно, отсюда его боязнь “дать сдачи приставалам”. Именно в этот момент душевного потрясения ему подворачивается бильярд — игра, близкая к высокому искусству, математически точная, не её вина, что её опаскудили любители азартной игры — деньги и азарт способны изгадить всё. А Славке чем-то увлечься просто необходимо — как наркотиком, иначе память о Юркином визге и щелканьи ремня может свести с ума. Теряли же рассудок свидетели гитлеровских зверств в более зрелом возрасте! И он увлекается до самозабвения, до полного отключения всех прочих нервов. И сам того не заметив, он так разовьёт своё логическое мышление, что в пятом классе будет мгновенно получать ответы на задания, требующие десятка минут для нормального решения. А ему пока что только седьмой год. И не прошёл он “мужских наук”, из-за чего развитие его в интеллектуальном плане заметно обогнало развитие эмоциональное, то есть он ещё не вышел в этой области из счастливого возраста “от двух до пяти” — те кладовки в мозгу, которые у других ребят уже заполнены, у него ещё пустуют. Не было бы счастья, да не-счастье помогло!.. И потому внезапно увиденная картина о бриге “Меркурий” оказалась способна почти на чудо. Почти... Потому что есть объяснение этому чуду... А слово “чудо” означает всего лишь не имеющую пока что объяснения реальность, только и всего...

Почему так огромен процент мальчишек, увлечённых именно морем? Потому что дети — недавние эмбрионы в маминых животах. В них ещё жива память тела и мозга, каждой ещё не сменившейся клеточки организма об утробном развитии. Это доказано в последние годы учёными. А ведь в ходе этого развития они успели пройти все стадии миллионолетнего развития наших позвоночных предков, были и хвосты, были и жаберные щели, а плазма человеческой крови и после рождения по составу своему сходна с океанской водой. И я готов спорить на что угодно, что в мозгу зародыша в одно время с появлением жабер развиваются те центры, которые появились у наших океанских предков, и потом они не исчезают, а их просто забивают всё новые и новые волны информации извне, заполняя другие участки мозга, будя новые и более мощные, к тому же задействованные центры. Но у детей-то ещё не заглушены помнящие океан мозговые клетки! И кое-кто ухитряется сберечь их действующими всю жизнь. Таковы “моряки милостью божией”, как говорили раньше. Их не так уж много, но в детстве их было гораздо больше. Любопытно, что таких истинных моряков часто сравнивают с детьми — за их душевную частоту, верность и отвагу. Придёт время, когда человечество вновь переселится всё целиком на берега океанов, как предсказал Ефремов в “Туманности Андромеды”, и тогда число таких людей резко возрастёт. А пока что многое в деле сохранения у ребят любви к морю зависит от случая.

Славке повезло — он увидел картину о море и о подвиге, вызвавшем уважение даже у врагов.

Мама, сама не умея ответить, не отмахнулась, а дала ему книгу — концентрат знаний о море, — вот и второе везение.

Третье — он уже умел читать (а многих родители умышленно не учат чте-нию до школы — чтобы там деточке не было скучно на уроках).

Четвёртое — вслед за словарём получил книгу о черноморцах, а ведь черноморские моряки в силу ряда причин дали особо большой процент настоящих людей своему отечеству, так что если словарь мог пробудить в Славке специалиста, то эта книга пробудила в нём человека.

И пятое - ему было чем откликнуться — он был сыном своего отца, о котором уже сказано, как и о “бабе Вере”.

А разве сам факт, что мама сумела эту книгу в горноуральском Невьянске достать — не везение? Их уже шесть набралось...

Славке и далее будет везти в этом смысле —

очень немногим из юных поклонников моря удаётся стать яхтсменами в столь юные годы (кроме живущих у моря, конечно, да и тем далеко не всем везёт),

очень немногим попадаются такие наставники среди взрослых.

Наконец — очень и очень немногим, особенно в период общего упадка в их стране, доведётся с честью пройти через испытанные Славкой провалы, неудачи и “форс-мажоры”. Само собой, что Крапивин пишет не о суперменах, но и не о неудачниках — пишет о победителях или хотя бы о продолжающих бой воинах истины. Зато его герои становятся известны многим детям и учат их биться и побеждать. Но об этом уже было...

Славка “вышел к морю” в то время, когда ребёнок подобен вылупившемуся из яйца утёнку: тот принимает за маму первый движущийся предмет, даже если это человек, собака, автомобиль или заводная игрушка, и начинает ковылять вслед за ним. Славка мог бы, как и утёнок, ошибившись, всё же со временем “переиграть”, но он не ошибся —

во-первых ,“зов моря” был “зовом предков, зовом крови”;

во-вторых, книги, в которых он уже разбирался, поддержали его стремление;

в-третьих, он вышел на лучших из встреченных им до того в жизни людей, и они окончательно закрепили его за морем;

в-четвёртых: книги он получил от мамы, хотя всякая мама опасается встречи своего ребёнка с морем, стихией равнодушной и беспощадной. Пусть в тот момент море было далеко, но мама-то была книжница, умница, она обязана была прокрутить в мозгу эту возможность, но всё же дала малышу именно те книги, которые вели его на опасные дороги. Спасибо ей, и пусть все мамы будут в нужный момент жизни своих детей подобны этой маме. Хотя бы...

Продолжим, однако, цитирование — ведь мы ещё не добрались до “безопасной вроде бы капитуляции”. Но процитируем и сверх необходимого для этого, ибо чужая боль уже отмечена нами. Ибо только тот сможет биться против чужой боли, кто может и за себя, за свою правду сражаться, кто сам боль испытал.

Итак, уже в Городе (Севастополе):

— Ой, мамочка, не надо! Больше не буду! Пустите!

Славку будто прижало к тротуару. Издалека, из давних недобрых времён, прилетел этот крик.

— Ой, мамочка, не надо! Больно!

Да что же это? Неужели здесь может быть такое?!

Очень даже может... Но нам важно его убеждение о святости этого места.

Славка вскочил.

На другой стороне улицы крепкая женщина в розовом брючном костюме вела за ухо толстого мальчишку лет девяти. Он неуклюже пританцовывал на ходу и верещал...

— Вы что! — закричал Славка. — Не надо!

Женщина повернулась к Славке.

— Чего не надо? Ты откуда такой заступник?

Славка почувствовал, как вся его решимость испаряется. Но сказал:

— Ему же больно...

Женщина визгливо крикнула:

— Больно?! Ещё не так надо! Ещё штаны снять, да хворостиной!..

Славку снова толкнула злость. Он вспомнил мать Юрки Зырянова. И сказал виновато, но храбро:

— Этого никто не имеет права, даже родители. За это можно и в милицию...

Он вдруг увидел, что глаза у женщины налились слезами.

— Да? — сказала она тонким голосом. — В милицию? — И неожиданно заплакала, шумно хлюпая носом и фыркая. — А если у него рук-ног не останется, тогда в какую милицию? Кого поведут?

Славка совсем растерялся. Он готов был, что она заругается, даже стукнуть попробует, а тут — вон что.

— Легко грозить-то! — причитала тётка. — Все заступники, все храбрые. Вам всё игрушки, а матерям да отцам потом слёзы на всю жизнь.

Качая высокой крашеной причёской, она пошла от Славки, но потом обернулась и плачущим голосом закричала с новой силой:

— От Андрюшки Илюхина что осталось? Матери и посмотреть не дали! Гроб заколотили, а что там, никто не знает! А вам что в лоб, что по лбу!.. Обожди, матери всё скажу! Она тебе покажет, как патроны ковырять! Она тебе ремнём поковыряет!..

Тут две линии. Первая — Славка уже не позволит, чтобы при нём били ребёнка. Страшный урок с Юркой Зыряновым запомнен им навеки, но теперь он подрос и уже готов вступить в схватку даже со взрослыми, если они неправы. Вторая же — он впервые задумался над чужой болью по-взрослому, почувствовал ответственность за чужих мам, чтобы не было у них слёз. Пусть неправа эта глупая и взбалмошная тётка, ибо мальчишка возился с явно безвредной гильзой от зенитки — Славка понял её тревогу, а о беде с Андрюшкой Илюхиным он уже слышал. Любопытная деталь: он приводит в разговоре с этим мальчишкой довод, слышанный им от ставшего ненавистным отчима. И — память о порке Юрки Зырянова, лютого Славкиного врага, вызывает в нём по-прежнему боль, а не злорадную радость. Он умеет отстранить ту или иную истину от тех, кто её изрёк или натолкнул на неё.

Как Луначарский умел и у Троцкого найти умные мысли и охотно их использовал — со ссылкой на автора. У Славки поистине большевистский менталитет, то-есть “образ мыслей, способ мыслить, стереотип мышления и выводов из него”...

Но — второе — всё же он ещё мальчишка: парой страниц дальше он начинает ныть и выкручиваться, когда надо смазать йодом царапину на ноге, ведь щиплется же... И не раз будут описаны факты, свидетельствующие о том, что он ещё во многом остаётся ребёнком, мальчишкой, а до подростка не дорос, только начал рывок в это качество...

А такую ответственность за чужих мам, за их боль и горе, у Крапивина не один Славка испытывает. В “Той стороне, где ветер”, и в “Колыбельной для брата” — тоже... Но здесь — рывок в иное качество и у автора, и у его героя.

Вернёмся, однако, на год назад. Славка, после закрытия яхт-клуба, оказался с мамой и отчимом в Усть-Каменске.

В Усть-Каменске были спокойными лишь первые дни. А когда Славка пришёл в школу, сразу стало ясно: хорошей жизни не будет. В том же классе, в четвёртом “А”, оказался Юрка Зырянов. Они с тётей Зиной переехали в Усть-Каменск уже давно. В каком-то классе, во втором или третьем, Юрка просидел два года, и теперь они со Славкой сравнялись.

Проблема второ- и третье-годников — страшная проблема. И решается она столь же неудачно, как и проблема помещения виновных в первой и небольшой краже в одну колонию с ворами в законе и рецидивистами, коим уже обратного хода нет. Вместо исправительно-трудового учреждения новичок попадает на курсы повышения квалификации по дальнейшему расчеловечиванию.

Сидит такой второгодничек, слушает уже слышанные в прошлом году слова и привычно пропускает их мимо мозга — ведь всё равно переведут, не выгонят, ведь Всеобуч, обязаны, а наказывать не имеют права — он-то это уже знает, как знает мужчин девчонка, уже “побывавшая в руках” — аж до самого дна знает, так она самой себе внушила...

А заниматься чем-то надо. А физически он старше и сильнее. А “бывалость” его и сила делают его в мире нормальных ребятишек аналогом тех самых рецидивистов и воров в законе, а таковые же из старших классов живо присматривают многообещающего “кадра” себе в “шестёрки”, ведь такая “шестёрочка”-то козырной получается и обычного туза побить может. Когда подрастёт…

А пока что калечит окружающих, более младших и в силе уступающих “первогодников“ в данном классе. Ведь он – сила, а силу в мире невыученных человеческому стереотипу поведения детей очень уважают. Особенно, если видят бессилие педагогов – значение этого древнегреческого слова изначально такое: раб, приставленный отцом к отданному в гимнасиум отпрыску, обязанный следить за учением барчука, объяснять ему то, что он честно не может понять, и пороть без пощады, если валяет дурака. То-есть фактически это младший обучающий персонал, в отличие от учителей данного гимнасиума.

У нас этого нет. Есть только родители, безмерно занятые, от детей оторван-ные. Им одним этого не вытянуть. А систему обучения калечат сверху, и не учителя теперь в школах, а педагоги…

Юрка узнал Славку сразу:

— Семибратик-семицветик, мамина кисточка! Какое счастье... — он обвёл красным языком тонкие губы, словно облизнулся от удовольствия. — Смотрите-ка, в адмиралы записался! Здравия желаю, ваше превосходительство!

У Славки на школьную курточку были перешиты пуговки от джинсового костюма (с якорями. — Я.Ц.).

Из-за этих пуговиц Юрка больше всего издевался над Славкой. И Юркины дружки издевались. Сколько прозвищ они Славке надавали! Хватило бы на весь морской флот.

И если бы только прозвища! И подножки, и щипки всякие, и рисунки на доске. И ухмылки из всех углов ...

Надо было сразу дать им в ответ как следует! Славка боялся сначала. Но если у тебя за душой паруса, нельзя бояться до бесконечности. Однажды на перемене Славку взорвало, как гремучую ртуть! Он, всхлипывая от ярости, кинулся на Юрку, того загородили дружки.

— Шкура... — сказал Славка Зырянову. (А термин-то морской, так сверх-срочников и боцманов определённого склада называли. — Я.Ц.)] — Один на один душонки не хватает?

Юрка ухмыльнулся:

— В школе драться нельзя, нехорошо учителей расстраивать. После уроков — наше вам, пожалуйста. За гаражами.

А ведь эта манера выражаться весьма схожа с поучительно-издевательским обращением бандита Гаврика к Серёже Каховскому в “Мальчике со шпагой”. Юрка уже “проходит университеты” у местного аналога Гаврика, впереди у него уже вполне определённая линия жизни...

И Славка пошёл за гаражи. Он трусил отчаянно и всё же пришёл. Потому что не было выхода. Но едва он встал против ненавистного Зырянова, как отовсюду слетелась Юркина компания. Славку закатили в сухой бурьян, зажали рот, набили в волосы репьев, надавали пинков и разбежались, хохоча и подвывая.

Не знать о назначенном поединке “нормальные дети” просто не могли. Ведь вызов был брошен в коридоре на переменке. И — ничего... В этой школе мини-мафия уже победила основную массу. Не нашлось ни одного, кто встал бы — не за Славку, а за принятые в мире мальчишек, подростков, мужчин правила честного боя...

Славка на целые сутки будто закаменел от ненависти. А на другой день в начале первого урока молча врезал Юрке по физиономии (всё-таки не “по морде”, хотя числить Юрку в людях уже нельзя. — Я.Ц.) тяжёлой коробкой с акварелью. Но драки опять не случилось. Случилось классное собрание, на котором долго ругали Славку, а классная руководительница предложила снять с него на месяц пионерский галстук.

“А классная руководительница...” — значит, “ругали”-то одноклассники — уже наученная “говорить слова” мини-мафия и её покорные подпевалы. Но получается единый фронт администрации класса с “социально-близкими” — точь-в-точь как в ГУЛАГовских лагерях.

Галстук не сняли (попробовали бы только!). Вмешалась вожатая и объяснила, что делать этого нельзя. Кроме того она сказала, что Юра Зырянов тоже виноват. Семибратов — новичок, и Зырянову с товарищами следовало поскорее приобщить его к коллективу.

Дура или всё понимающая мразь? А не всё ли равно? Как говорили в двадцатые годы — “обе хуже”. Приобщить не к коллективу, а к кодле. А скорее всего — к массе “опущенных”, коим место “у параши” и которые обязаны подставлять все части тела и души грязным лапам членов кодлы, и в особенности пахана Юрки — вот что она фактически предложила.

Юрка скромно кивал и соглашался. Он был подлый. Видимо, тёти Зинино воспитание приучило его к изворотливости. Он сказал, что прощает Славку за утренний случай (вот гад!), а после собрания опять подкараулил его с дружками...

Про эти дела, наконец, узнала мама.

— Почему у тебя в каждой школе истории?

— Не в каждой...

В третьем классе, в Покровске — не было. Мама не заботится о точности. И вообще взрослые — как тётя Галя в “Мальчике со шпагой” или Дед в “Колыбельной для брата”. На чём их и ловили Серёжа и Митька-Маус именно такими ответами.

Хотя между собой ребята тоже способны к весьма солидным неточностям, пока не начнут думать. Вот тогда-то и появляется стремление к предельной точности и чёткости, туманные пятна сменяются контурами гравюры, образно говоря.

— Срежь ты в конце концов эти пуговицы, если из-за них столько несча-стий!

Славка не срезал. Потому что это была память об озере и “Трампе” (яхте. — Я.Ц.). Потому что, если срежет — значит, совсем струсил.

Потому что, если срежет — Юрка обрадуется, а потом найдёт другую причину для насмешек.

А маме, при всех трудностях её жизни, видимо, не довелось с кем-то враждовать. Как ни печальны обстоятельства детской вражды, это маневры перед настоящими жизненными схватками, приучающие к таким вот выводам, как предыдущее Славкино размышление, и требующие умения найти путь к победе или к избежанию поражения хотя бы.

— Разве в пуговицах дело... — сказал Славка маме.

— Дело в том, что ты не умеешь ладить с другими мальчиками. Учительница говорит, что ты ведёшь себя вызывающе. Не хочешь найти с классом общий язык.

Таких учительниц в помойной яме топить бы надо. И класса никакого нет, есть Юркины дружки — кодла, мини-мафия, и есть покорная им райя — подвластное население, приравненное к рабам и в случае необходимости для властителей голосующее за тех, кто угоден владыкам, топчущее и распинающее тех, кто им неугоден. Ибо иначе той райе плохо придётся, каждому её составляющему нулю — не единицами же их звать, этих составляющих.

— Это они не хотят. Я никого не трогаю...

— А ты попробуй подружиться.

— Как?

— Ну, позови Юру Зырянова с ребятами в гости. Покажи свои книги, фильмоскоп...

До появления телевизоров детские диафильмы и, как ни странно, более качественные, чем стали позже, фильмоскопы играли огромную роль в приобщении детей к знаниям. И не только детей. В 1947-1948 годам я, третьеклассник тогда, жил с родителями в Поронайске на только начавшем осваиваться Южном Сахалине. Кинотеатра в посёлке бумажного комбината ещё не было. И люди собирались в клуб, где я прокручивал на своём фильмоскопе и сказки, великолепно иллюстрированные, и научно-популярные ленты. Шли и с детьми, и без них. Фильмоскоп ли у меня оказался лучший, или родители более передовыми, только именно мне довелось быть некоторое время таким “работником просвещения”. Так вот — у Славки фильмоскоп есть. А у Юрки, скорее всего, и не появлялось желание его иметь. Эту деталь выделить стоит — те времена лишь моё поколение помнит, а мы с Крапивиным ровесники-одногодки.

— О господи... — сказал Славка.

И всё продолжалось.

Утром он шёл в громадную, гулкую, похожую на вокзал школу и то воевал там, то плакал. Потом шёл домой по городу Усть-Каменску и ненавидел его улицы.

На улицах было два цвета: грязно-белый и чёрный. Грязно-белыми были многоэтажные коробки домов, обледенелый снег, подёрнутое дымкой зимнее небо. Чёрными — голые деревья, окна, заборы, телеграфные столбы, провода и трамвайные рельсы. И комья застывшей земли на пустырях. И клетки недостроенных зданий. И угольные кучи у котельных... Словно кто-то нарисовал всё на пыльном ватмане мутной тушью.

Может быть, для других это был хороший город, счастливый город. И даже разноцветный. Для тех, у кого была радость. У Славки радости не было. В школе её не было и дома — в больших комнатах с блестящей мебелью, которая называлась “гарнитур”.

Такие вот дела — целый год такой жизни выпал мальчишке. О директоре этой школы ни слова нет в повести. Зато завуч Ангелина Самойловна есть. И классная руководительница вполне ей подстать. И “Куин Лиза” была бы очень к месту в этой громадной, как вокзал (ничего не жалеем для наших детей) школе — здесь не менее лихо распоряжаются пионерскими галстуками, чем пыталась это сделать она. Только вот вожатая здешняя на порядок ниже той, которая в Севастополе будет, хотя и та не первосортна, как мы видели. А эта словно бы соскочила со страниц фельетона Михаила Кольцова “Искусство зализывать”:

«Человек влез ночью в окно, долго, кряхтя и вытирая пот со лба, взламывал несгораемый шкаф, забрал содержимое и скрылся. А заметка об этом гласит:

“Не понимают принципа социалистической собственности”.

Трое здоровенных дядей напали на рабочего, долго избивали его, потом поставили под кран с холодной водой и затем опять били. А их поучают:

“Побольше чуткости к живому человеку”...

...Часто всё это делается просто по глупости, по заскорузлой неподвижности сонных мозгов, по тупому чиновничьему равнодушию.

Часто, но не всегда.

Бывает, что люди притворяются идиотами, не состоя ими на самом деле. Привычными, примелькавшимися формулами они прикрывают действия из ряда вон выходящие, гладким тренированным языком зализывают поступки, не нуждающиеся ни в какой оценке, кроме статей уголовного кодекса»,

— писал Кольцов в 1936 году, рассказывая, как два года банда хулиганов терроризировала завод и посёлок, как начальство их покрывало, а когда в дело ввязалась, наконец, прокуратура, то печатные органы партийной организации города и посёлка, ни слова не сказав о том, что было всем известно и получило, наконец, должную судебную оценку, рассыпали гору звонких слов, списав к тому же друг у друга эти слова.

Знали ли “горластая Ангелина”, классная руководительница из четвёртого “А”, и вожатая — что такое тот “коллектив”, к которому Юра Зырянов должен был приобщить Семибратова (имя коего на том собрании упомянуто не было)? Несомненно знали, но им было невыгодно это признавать. А ребята, как уже было сказано выше, настолько притерпелись к господству этой мини-мафии, что называть класс “коллективом”, а не “стадом двуногих” уже невозможно. Стадо — даже без охраны со стороны пастыря и собак... Говоря по-ефремовски, над этим скоплением четвероклассников уже захлопнулась крышка сундука инферно.

А Славке Ангелина Самойловна так и сказала: “Сам виноват. Надо быть как все, а не выпендриваться”, причём сказано это было в случае прихода Славки в класс в пионерской форме, а не по какому-либо иному поводу.

Мама — иное дело. Она, в самом деле не понимает. Жизнь её помяла относительно интеллигентно — ей не пришлось сталкиваться с откровенными мерзавцами, она получала от государства необходимую поддержку, могла использовать свои знания на пусть не шибко оплачиваемых, но — соответствующих её квалификации рабочих местах. Да, трудно было. Но в меру, не лишающую веры в то, что внешний мир справедлив, нужно только жить с ним в согласии.

А ведь и от этого можно устать — от выкладывания на двух-трёх работах в полную силу и отсутствия поддержки, пока сынишка не подрос. И вот поэтому именно сейчас она так хочет покоя, что готова сносить терпеливо издевательства нового мужа. И Славку она учит капитуляциям и соглашательству не из подлости, а чтобы ему лучше было. Как в “Мальчике со шпагой” классная руководительница ради того же пыталась духовно кастрировать Серёжу Каховского. Ибо иного выхода в этот момент упадка сил просто не видит мама.

Только вот называется это на языке пролетарской революции меньшевизмом. Паспорта у людей советские, а поведение — нет. “Советы без коммунистов” — так это называется. И Славка пока что одинок в своей инстинктивной борьбе за справедливость. Скόльким же таким нетипичным, а следовательно ненормальным Славкам поломали душевные стержни “советская школа” и “советская семья” вроде описанных тут!

Сломан был бы и Славка — как оказались в разбираемой далее крапивинской сказке “Лётчик для особых поручений” сломанными ребята, составлявшие чудесное объединение друзей “Антарктида”.

В поезде, увозившем его от Города и Тима, он был уже на последней черте отчаяния. Его спас Тим, спасло чудо...