Крапивинские сказки

Среди десятков произведений Крапивина есть две сказки, известные нам под общим названием “Летящие сказки” (М., Детская литература, 1978), и хотя уже после завершения этой своей работы я узнал, что в ленинградском альманахе “Аврора” (№ 8-10 за 1984 год) была его сказка “Возвращение клипера “Кречет”, а также, что где-то опубликована его сказка “Дети синего фламинго”, — получить тогда эти сказки я не смог, так что пришлось ограничиться разбором этих двух. Во всяком случае ясно, что интерес автора к данному жанру не случаен. Но не выпадают ли они из общего для его произведений конца семидесятых годов фона? Не отдых ли это таланта, уставшего разбирать сложные проблемы? Или — не открываются ли здесь проблемы новые и пути доселе неизведанные?

Вот сказка

“Л ё т ч и к д л я о с о б ы х п о р у ч е н и й ”

Главный герой — Алёшка. “Ему нравилось верить всему интересному и хорошему”. Немудрено, что он оказался в детском драмкружке — кто-кто, а такие туда идут в первую очередь. Ведь там главным образом ставят пьесы с таким содержанием, которое малолетним оптимистам как раз по душе.

Драмкружок — обычный. Руководила им пенсионерка Олимпиада Викторовна, бывший костюмер местного театра — это всё же ближе к искусству, чем Вральман и Бопре были к педагогике и прочим наукам, она вполне могла быть завзятой театралкой и знать наизусть десятки пьес своего и гастролировавших на её памяти театров. Присутствуя на репетициях, не могла не набраться режиссёрской науки, а работая над костюмами — не могла не погрузиться в историю костюмов вообще и театральных премудростей в частности. К тому же руководить она умела! Повадки у неё были такие, что даже слесарь-водопроводчик дядя Юра, местная разновидность прославленного в нашем кинематографе на весь Союз Афони, “человек не робкий и даже нахальный” — съёживался.

В кружке была Машка Березкина, ставшая первой любовью Алёшки. Такая вполне платоническая любовь встречает человека где-то на уровне третьего класса — это знают все, в том числе и Крапивин, у которого Женька в “Колыбельной для брата” тоже влюбилась тайно в Кирилла в этом возрасте. И Алёшка написал стихи:

Машка,

ты — как ромашка в траве,

добрая, весёлая, славная.

Как хорошо, что на свете ты есть.

Это самое главное.

И Машка действительно такова — Крапивин это подтверждает. Но под таким руководством она растёт (Олимпиад разных сортов кругом хватает, и в её семье тоже), что к концу сказки Алёшка утратит эту любовь. Почему? А вот вам — без всяких моих комментарий — некоторые Машкины высказывания:

...Я решила его (кривоногого задаваку “принца” — Я.Ц.) пригласить, потому что мы всё-таки в одном коллективе...

...неудобно...

...мне там тоже не нравится, но нельзя же срывать мероприятие...

...не полагается...

...папа не дал... говорит, что всё это сказки...

...считается, что девушкам курить — это модно...

Это даже не корова, те бодаться умеют и за своих телят постоять могут, а так — тёлка. Подходи любой волк, хоть спереди, хоть сзади — и ешь. Лишь бы ел так, как принято, как полагается, или даже не как полагается, но сказал бы, что так полагается. Нет в ней простейшей “вещи” — непримиримости к злу, к мерзким мелочам, лезущим в нашу жизнь, а без этого нет и человека.

Мне много раз приходилось уже приводить в своих работах классический пример такого непротивления злу — Валю Филатову из фадеевской “Молодой гвардии”, впервые прочтённой мною во втором классе — в 1946 году — и с самого начала она стала мне противна: вроде бы воплощение доброты и нежности, всё понимает, а вот приказал ей на бирже труда немецкий офицер раздеться догола — заплакала и разделась, стал щупать — не пискнула, не то чтобы в глаза ему вцепиться; пожелал бы тут же обесчестить (тогда я ещё понятия о таких фактах взрослой жизни не имел, а попадались в читаемых взрослых книгах — мимо сознания проскакивали до поры до времени) — не посмела бы ни словом, ни жестом протестовать. Да и резать бы живую на части затеял — и тут побоялась бы кричать слишком громко и вырываться — вдруг рассердится и начнёт что-то более страшное делать...

Это — один из логических концов, до которых могут дойти такие вот добрые, весёлые и славные Машки, относимые Гумилёвым к “гармоничным”, не имеющим ни капли пассионарности, хотя и субпассионариями не являются, а всё знают и понимают очень хорошо и правильно, в отличие от загибщиков-пассионариев. Они необходимы — но нуждаются в постоянном доброжелательном покровительстве пассионариев, а надеяться на них в тяжёлую минуту невозможно — не их вина, а их беда, но нам от этого не легче. Не продадут за деньги, за жизнь даже, но и помочь не смогут — они не бойцы. Ни с врагом, ни с проявлениями зла. Вряд ли Лев Толстой смог бы благожелательно отнестись к такому женскому образу, хотя непротивление злу налицо. Да, Машка — не Вика и не Катька из повестей о Джонни Воробьёве. Такие Машки — пока что девочки, а позже мамы — несомненный брак, так что Крапивин не зря на этом образе остановился.

Но не путаюсь ли я? Брак-то ведь “гармоничный”, загибами не страдающий. Да, но беззащитный от загибщиков-пассионариев и тем более от зубастой массы субпассионариев. А потому нуждающийся в исправлении — пусть не генетическом, а — во внушении стереотипа поведения, основанного на непримиримости к злу. Чтобы знали: “так принято”, “так полагается” — стоять насмерть против всех видов зла и житейской мерзости и пошлости. И никаких “неудобно”. Иначе погибнет не только физически всё то, что ты, гармоничная личность, оцениваешь высоко, без чего ни тебе, ни детям — твоим и твоего народа — ничего хорошего не светит, но и самая память о всех вас будет облита грязью клеветы или предана забвению. И ты, именно ты будешь тому виной.

Сколько таких вот кротких и добрых “гармоничных” смогли в войну превозмочь свою природу и встать в общий строй с ещё имевшимися пассионариями — и если мы в той войне выстояли, то и их заслуга в том огромная. А Вале Филатовой среди них места не нашлось. Брак...

Алёшкин отец — археолог, и почти не живёт дома — всё в экспедициях. Мама фактически растит сына одна. Она чудесный человек, но всё же не может не отстать от жизни сынишки — вот и в данной сказке завод шлёт её на 10 дней в командировку в Ленинград. Она хочет взять сына с собой, хотя и там не сможет таскать его по всем цехам и кабинетам, где ей надо побывать. Но всё же мальчишка-провинциал мог увидеть хотя бы крохотную часть великого города, это несомненное счастье для него, в другой момент он был бы на седьмом небе. Но... он приглашён Машкой на её день рождения. И мама — редчайшая мама! — всё поняла и согласилась оставить его одного дома — пусть только тётя Даша присмотрит. И ещё она подсказывает неопытному в таких делах сынишке, что придти нужно с подарком. Фактически отсюда и начинается сказка, до того всё было реально.

Алёшка знает, что именно нужно подарить Машке. Он видел как-то чудесную модель парусного корабля и уверен, что для такой благой цели ему её отдадут без звука. Но в результате ряда событий эта модель самостоятельно уплыла в сказочный город Ветрогорск, где есть такие улицы, как “Полярных Капитанов”, “Дальняя”, где существует Музей Удивительных Морских Открытий и Кораблей, иначе просто Корабельный Музей.

Крапивин сделал заявку. Когда нибудь в Стране Детства, специально для наших ребят созданной (как на Кубе создан “молодёжный остров” Пинос, а у ряда индейских племён малыши-“ути” уходят от родителей на несколько лет в школы “молодых волков” — “мугикоонсов”, и, судя по выпускнику такой школы, живущему в Польше писателю-индейцу из племени шеванезов Сат-Оку, эти школы дают качественнейшую продукцию), будет несомненно и город Ветрогорск, и такой музей, как будет в Севастополе и “площадь карронад”, и на ней памятник трём мальчишкам, погибшим в Первую и Вторую обороны и от следов войны после победы. Так будет! — сколько бы зигзагов ни давала история нашей страны, а я, к сожалению, предвижу впереди немало горя и крови, но если человечество выживет, что в нынешних условиях довольно сомнительно, то будет так и только так!..

Но об этом — мимоходом. А пока — чтобы попасть в Ветрогорск, Алёшка добывает волшебный билет на все виды волшебного транспорта. Он попадает на сказочный пароход, и капитан зовёт его на капитанский мостик. Сказка? Феерия? Хорошо бы!.. Но капитан из сказки озабочен, к сожалению, отнюдь не сказочными проблемами. Речь идёт о его Старшем Помощнике.

Зануда. Никудышный работник. Это он берёт на борт пассажиров по знакомству. А когда я возражаю, пишет на меня жалобы в контору пароходства...

Обратите внимание — “контора”, как позже мы рассмотрим в “Старом доме” “домоуправление”, как ранее мы встречались со всякими РОНО и прочими средоточиями власти в Мире Взрослых, относится, как и все эти аналоги, к учреждениям, явно недружелюбным к человеку, скорее даже враждебным по отношению к любому положительному явлению или человеку. И хорошо, когда такое учреждение хотя бы не мешает, хотя бы бездействует. А если уж стало действовать — добра не ждите.

...Уволю. Или высажу на необитаемый остров. Пусть пишет там жалобы. Склочник он, а не Старший Помощник”.

Но не так-то просто отделаться от данного нелюдя. Ведь нужно его кем-то заменить, нужен настоящий человек — а где его взять, настоящего-то чело-века? Те, которые пользуются данным видом транспорта — из другой сказки, у них свои срочные дела. Вот и Алёшке предложил капитан это место, обещал выучить — мечта любого мальчишки! — а Алёшке нельзя, долг зовёт его в Ветрогорск. А из тех, кто едет по знакомству, порядочного человека днём с огнём не сыскать. Не помню я сказки, где бы рассматривалась такая проблема...

С парохода Алёшка пересаживается на сказочный самолёт, пилотируемый таким же мальчишкой — Алёшкой Топольковым. Первое знакомство — когда диспетчер разносит Антошку: тот пикировал на грузовик и загнал его в кювет. А если бы несчастный случай?! Антошка отвечает: “А зачем они украли собаку у ребят? Вот если бы ребята без щенка остались, это был бы несчастный случай”... Последние годы стали привычным явлением в больших городах скорняки-шкуродёры, шьющие на заказ шапки из шкур, содранных с собак (которых много развелось по причинам, не раз привлекавшим внимание прессы, но не привлекшим внимания законодателей).

Крапивин, возможно, именно на этих деятелей намекает, хотя могли бы щенка и в институт для опытов продать, и лекарю-подпольщику, лечащему все хвори собачьим мясом, да и сами на такое блюдо польститься — когда-то у меня шофёры украли щенка и слопали, в Магаданской области это было, там собачина в ходу... В общем — не так важно, зачем украли. Важно столкновение двух моралей, столкновение двух миров — взрослого и детского.

Авария грузовика и возможность жертв при этом — несомненный несчаст-ный случай,

а вот как с оставшимися без щенка ребятами?

Для диспетчера логика Антошки возмутительна и неприемлема. Это взрос-лый серьёзный человек, на которого лишь в данной сказке наложен тормоз — он вынужден иметь дело с такими несерьёзными мирами, как мир детства и неразрывно связанный с ним мир сказки. Он уволил бы Антошку, но нет у него другого Лётчика для Особых Поручений. Таких взрослых много, и не все они вынуждены держать себя в руках, как этот диспетчер.

Любопытно, что у диспетчера и капитана сказочного парохода общие проблемы — дефицит кадров, подходящих к требованиям данной сферы деятельности. Только вот требования у них полярно противоположны. Капитан и Антошка — из одного мира, а мир диспетчера им враждебен, хотя сам диспетчер в этом не виноват. Но виновные где-то есть. И их следует выявлять и убирать из органов власти, одновременно заботясь о прекращении появления таких вот бракоделов и брака в будущем. Бороться как с инфекцией, как с чумой или проказой борются люди.

Антошка объясняет Алёшке:

— Больших в сказку пускать лётчиками нельзя. Взрослые в них плохо разби-раются. Обязательно что-нибудь напутают.

— А разве нет взрослых, которые хорошо понимают сказки?

— Есть, конечно. Только они не умеют водить самолёты.

— А таких, кто умеет летать и в сказках разбирается, значит, нет?

— Не знаю. Я слышал про одного. Но он жил давно. Он был истребителем и погиб, когда дрался с фашистами. Упал в море...

Про Антуана Сент-Экзюпери или Нурдаля Грига слышал Антошка, или про одного из советских людей, выросших под гордую песню “Мы рождены, чтоб сказку сделать былью”? Не знаю. Но знаю, что у нас весьма активно действовали и те, кто, подвыпив, любили петь: “Мы рождены, чтоб сказку сделать пылью”. Лагерной пылью – это словосочетание Берии принадлежит. Есть любитель такого пения в прозе Высоцкого, а факта такого и Высоцкому нарочно не придумать было, с натуры списан был. Так что погибший лётчик, если он был гражданином СССР, относился к “последним могиканам” в своей среде.

Именно здесь следует привести две цитаты.

Леонид Пантелеев (“Избранное”, Л., 1967, стр.489-490) вспоминает о Маршаке:

“За те 10-12 лет, что Самуил Яковлевич прожил на моей памяти в Ленин-граде, на него несколько раз обрушивались очень суровые беды. В конце два-дцатых годов его и Чуковского безжалостно травили рапповская критика и так называемые левые педагоги, хулители и гонители сказки. А потом, через несколько лет, беды стали и вовсе жестокими. Один за другим стал исчезать, кто на долгие годы, а кто и навсегда, — его ученики, друзья и соратники: Т. Габбе, А.Любарская, Р.Васильева, Г.Белых, М.Бронштейн, Д.Хармс, А.Введенский... В ноябре 1937 года Маршаку исполнилось пятьдесят лет. В этот день он получил всего одну телеграмму — от детей, учеников созданного им Дома детской литературы”.

Да, среди этих детей не было Машек-Ромашек, те бы не отправили: “неудобно, не полагается, папа не велит”. Но — сколько из тех отправивших телеграмму детей выжило? Кто из них успел завести своих детей и передать им своё понимание добра и зла, а также способов борьбы за добро? И если даже кто-то успел это сделать — кем выросли эти дети при условии обучения в школе сороковых годов и жизни в стране, где расцвёл самый густопсовый культ личности, где почти не осталось отдушин для подлинно-советского образа мыслей, где даже Евгению Шварцу — признанному сказочнику, пришлось перед началом сказки “Обыкновенное чудо” выпускать на сцену человека, объяснявшего, что это-де не сказка, как таковая, а просто некое иносказание?

Вторая цитата — в сборнике “Талисман”, Л., 1973, “Детская литература”, стр.609, в статье “Гадкие утята фантастики” Генрих Саулович Альтов (Альтшулер) пишет:

“...Нельзя не удивляться мужеству Беляева. На протяжении десяти лет критика прилагала все усилия, чтобы обезопасить читателя от его фантастики. Порой это делалось так быстро и так энергично, что больной и далеко не молодой уже писатель отправлялся в поисках заработка на Север, в рыбачьи артели. И вот после критических разносов, после тягучих проработок, после статей, снисходительно поучавших, как надлежит фантазировать, Беляев незадолго до смерти пишет “Ариэля”.

Нет, чёрт возьми, мир устроен не так уж глупо! Есть в этом мире что-то вроде закона сохранения фантазии: вся сдерживаемая в эти годы дерзость мысли, весь неизрасходованный запас воображения воплотились в великолепной идее летающего человека”.

Да, но тяжело больной крупнейший фантаст Союза был брошен в оккупированном немцами городе. Те, кому надлежало знать о его государственной ценности, бросили его. Случайно или умышленно? Вероятнее именно второе. Ведь по сей день не издано ни разу полное собрание его сочинений. Те же, которые выходили — издаются ничтожно малыми для четвертьмиллиардного населения страны тиражами, если не считать “Человека-амфибии”, “Головы профессора Доуэля” и ещё нескольких вещей, несущих в себе заряд скорее научной, чем социальной дерзости.

А ведь его “Чудесное око” или “Прыжок в ничто” — это памятники до-культовской эпохи, когда СССР был первой свободной территорией планеты, а не Великой Сталинской Россией, и в них описана ожидавшаяся до прихода Гитлера к власти в Германии и до убийства Кирова у нас Мировая Революция.

Так случайно ли последующие поколения оказались лишёнными этих произведений? Разумеется, нет.

Как неслучайно не ремонтируется и здание Химкинского Речного Вокзала в Москве, относящееся к той же эпохе.

Счастье ещё, что мозаики Дейнеки в потолке станции метро “Маяковская” находятся в относительно щадящих условиях, и потому проживут долго, а то ведь они невольно рождают в душе смотрящего на них и хоть что-то знающего о той эпохе человека определённые мысли. Ремонтировать их в случае повреждения не станут — заменят чем-нибудь...

Потому что всевластные хозяева индустрии настроений в нашей стране давно уже довели дело до того, что родилась горькая поговорка: “Живём как в сказке — чем дальше, тем страшнее”. И — печатаю эти строки в середине января 1986 года — только что в “Литературной газете” от 25.12.1985, на странице третьей, была помещена подборка “За счёт литературы?”, а в ней среди других был подзаголовок “Вопреки школьной реформе”, и сообщалось, что хотя партия и правительство велели в школе реформу проводить, ибо система образования доведена до ручки, тем не менее кто-то так искалечил школьные программы по литературе, что Вениамин Каверин, например, пишет: “Я сейчас не совсем здоров, а после знакомства с программой стал чувствовать себя гораздо хуже. И не могу не только писать об этой программе, но даже и думать о ней”.

Так что хотя из “Конторы” убрали кое-кого на пенсию, “Контора” своё дело знает и делает — вопреки всем благим намерениям и обещаниям реформаторов... Или обещания — ложь, выманивающая под прицел ещё уцелевших людей, способных что-то сделать? Лично я предполагаю именно это. Хотя продолжаю лезть под упомянутый прицел, ища в зоне его наводки своих. Кое-кого находил. Крапивина, к примеру — из ещё живых найденных...

Знает ли Крапивин о процитированных мною высказываниях Пантелеева и Альтова? Просто обязан знать — это в сфере его интересов. И потому я вправе рассматривать его как бойца, подхватившего оружие упавших под вражьими ударами товарищей. Беда лишь в том, что те, безымянные, но существующие кто-то, о ком и в цитатах сказано, тоже рассматривают его именно так. Видимо, необходимо называть их по именам и выяснять домашние адреса для всеобщего ознакомления — тогда будут потише. Но вернёмся к сказке.

Да, взрослые — они и в сказке взрослые, и тащат с собой болезни своего жесточайше больного взрослого общества. “Змей уже старый совсем, из девяти голов только пять осталось. На одной вместо глаза фара от машины. Он всё на пенсию просится, а ему не дают. Говорят: “В зоопарк — пожалуйста, на всё готовое, клетка с удобствами. А на пенсию нельзя, вы всё-таки не человек”... Вот Баба-Яга на пенсии. У неё нога костяная”. Пустячок? Как сказать! Для ребёнка Змей — тоже человек, точнее — разумное существо. Внешность роли не играет, тем более, что, как доказали фольклористы, Баба-Яга — это живой мертвец, пожирающий тех людей, которые не знают останавливающего его аппетиты обряда-пароля. Слова Дерсу Узала “его тоже люди” применимы абсолютно ко всем персонажам сказок, они доминируют в детском сознании. И бюрократизм в сказочном собесе бьёт по чувствам детей, как и унылая специализация Витязя и Змея на взаимных побоищах с вечно печальным исходом для Змея. Тут и впрямь на пенсию запросишься!.. Между прочим, в “Тайне пирамиды” проблема Змея решена иначе — не взрослыми, а детьми...

Но самое главное в сказке — гибель “Антарктиды” в городе Колокольцеве. Ант-Арк-Ти-Да — это союз Антона, Аркашки, Тимы и Данилки. Они так дружили, что могли совершать чудеса. Но родители всё решили за детей — развезли их в разные стороны, кого учиться, кого лечиться. Они же взрослые, они всё лучше знают, они добра своим детям хотят... И не стало “Антарктиды”. С ней даже не боролись, её раздавили походя, не заметив.

В “Трое с площади карронад” есть очень похожие эпизоды.

Первый — упомянутое закрытие яхт-клуба, когда Славка узнал от “бородатого Виктора Семёновича” слово “форс-мажор, иначе говоря, действие непреодолимой силы... Это когда стихия сильнее и люди уже ничего не могут сделать.

— Но здесь же не стихия!

— Всё равно форс-мажор, Славка. Обстоятельства сильнее нас”.

Обстоятельства... где о них было? Было об этом у Горького в “Русских сказках”, в той, что под XII-м номером:

“Жили-были Иванычи — замечательный народ! Что с ним ни делай — ничему не удивляется!

Жили они в тесном окружении Обстоятельств, совершенно не зависящих от законов природы, и Обстоятельства творили с ними всё, что хотели и могли: сдерут с Иванычей семь шкур и грозно спрашивают:

— А где восьмая?

Иванычи, нисколько не удивляясь, отвечают покорно Обстоятельствам:

— Ещё не выросла, ваши превосходительства! Погодите маленько...

А Обстоятельства, нетерпеливо ожидая наращения восьмой шкуры, хва-стаются соседям, письменно и устно:

— У нас народонаселение расположено к покорности, делай с ним что хошь — ничему не удивляется! Не то что у вас, например...”

Весьма интересно, что Сталин, поднимая тост “за великий русский народ”, именно многотерпеливость русскую по отношению к родному начальству особенно отметил и одобрил.

Горький же в Х-й сказке того же цикла описал гибель державы Игемона от чрезмерной терпеливости его подданных и завершил сказку словами: “Из чего следует, что даже и в терпении должна быть соблюдаема умеренность”.

Второй же эпизод — попытка Славкиной мамы увезти его от Тима, разру-шить их дружбу (опять-таки без мысли об этом, “не ведая, что творит”).

Но тут Тим, явно ещё не прочитав “Русских сказок”, додумался самостоя-тельно, что “не всякий приказ надо выполнять”, приковал Славку к столбу, и пришлось маме-Обстоятельству умнеть на ходу и срочно вытаскивать из уходящего поезда вещи.

Это — фактический пример решения задачи, которую оставшийся одиноким в своей сказке Антошка Топольков ещё только ставит перед собой. Он яростно говорит:

“Мы бы что-нибудь придумали”. Просто взялись бы за руки и никто бы нас не расцепил. Когда мы вместе, мы всё могли”.

Но это только в сказке герой всё может, да и здесь Обстоятельства в виде любящих родителей оказались сильнее, ибо напали врасплох, от них дети беды не ждали. И даже когда Антошка стал Лётчиком для Особых Поручений и попытался вернуть друзей — он был отражён даже не столько родителями, сколько тем, что друзья уже сломались. Не только сказка умирает от прикосновения грубых рук.

Так было, скажем, с одесской газетой “Моряк” — изумительной газетой, описанной Паустовским в “Повести о жизни”, в разделе “Бросок на юг”. Её было восстановили, добились отмены идиотского запрета, а она не смогла жить.

Так погибла и “Антарктида”.

Так погиб в “Мальчике со шпагой” клуб “Эспада” — даже если его восстановят — хороший будет клуб, но уже не тот, что был. Так сказать, “лишённый невинности”... Не случайно не удалось восстановить после ХХ-го съезда партии ленинские нормы жизни, не случайно вновь скатилась страна в трясину культа, откуда её было выдернули. Это подлый, но закон.

Не возвращаться нужно было к ленинским нормам, а всем ещё уцелевшим клочьям советского этноса собраться, не дожидаясь разрешения попятившихся было сталинистов, и вычислить нечто новое, отталкиваясь не только от “ленинских норм”, но и от эпохи культа ,изученной и учтённой, с учётом будущего её развития и с созданием запаса прочности от неё .

Но этого не сделали тогда, это не делается и сейчас — кто-то из той сволочи, которую Стругацкие назвали “Неизвестными отцами”, мешает это сделать, явно готовя новые беды. Вот и остаётся читать крапивинские сказки и пытаться выудить из них некоторые намёки вроде разобранных... Приходится кустарничать на самом низшем уровне...

Итак, с одной стороны, эта сказка утверждает, что величайшей ценностью в Мире Детей является дружба. “Что главное? Чтобы такой человек был рядом, как Данилка, как Тима... Нам бы тесно не было. Главное, чтобы вместе...”

“Самая лучшая сказка — когда находишь друга...”

“У лётчика Тополькова нет радио. Этот парнишка сам как приёмник. Сердцем чует, где он нужен...” — и так далее.

А с другой стороны — взрослые, от родителей до учителей и завучей. Именно — с другой стороны от дружбы, со стороны разрушения её...

Даже в сказочном городе Ветрогорске дружащие с ветрами ребята с горечью говорят: “С завучами лучше не шутить. Им ведь ни до каких ветров дела нет, был бы порядок”. Мы уже немало разобрали крапивинских образов “любителей порядка” и знаем, какой “порядок” им нужен. И завуч Антошкиной школы Вера Северьяновна Холодильникова (“позывные”-то у неё “заказные”, как было в XVIII веке) — прямая родня этих потомков Брегель, “товарища Зои”, Ангелины Никитичны или Николая Антоныча Татаринова из “Двух капитанов”. Не успел Антошка проштрафиться с взрослой точки зрения, а она уже врёт и не краснеет: «Это всем известный Топольков. Первый нарушитель дисциплины в третьем “Б”». Ей не порядок нужен, а спокойствие. Возмутителя спокойствия и оклеветать не грех — тише будет впредь, а что мимоходом его покалечишь при усмирении — это неважно...

Вот чего не хватает детям не только этой сказки Крапивина, но и всей Страны Советов — дружбы, понимания, справедливости, а не манной каши, тряпок и игрушек. Не случайно так прогремела песня “У меня братишки нет, у меня сестрёнки нет”.

Но это лишь часть проблемы — могут быть “названные братья и сёстры” в школе, во дворе, на улице, в клубе. Могут... Но как трудно эту дружбу найти и удержать, сколько болезней и гонений напускают на неё взрослые!..

И сами в конце концов получают от жизни свою долю горя за это — в пер-вую очередь в области создания семьи. Неимоверно тяжко стало для огромного большинства людей найти себе друга или подругу в мужья или жёны и пройти с ними всю жизнь. И никакие клубы знакомств и прочая самодеятельность тут уже не помогут — души людские уже изувечены с детства, причём понять это увечье не дают, умышленно не дают, а всякую попытку объяснить происходящее не то что “в штыки встречают” — из артиллерийских батарей громят.

Но Страна Советов, если мы хотим её спасти, должна обеспечить возможностью дружбы всех своих детей. И для этого нужно выделить Мир Детей из Мира Взрослых и взять его под самую действенную опёку и защиту — об этом выше уже не раз говорилось. На повестке дня стоит прежде всего революция в воспроизводстве человеческого фонда страны. Данная сказка Крапивина — тоже одно из требований ускорить её.

Рассмотрим теперь другую сказку —

“ К о в ё р — с а м о л ё т ”

Герои — мальчишки восьми и девяти лет — Олежка и Виталька. Из обыкновеннейших семей. Что из того, что Виталька Городецкий — сын капитана грузового парохода? Важнее то, что он почти не видит отца и находится на попечении тёти Вали. У Олежки — только мама. Так что оба приятеля — люди почти беспризорные, только в стенах дома и школы кое-как усмиряемые, а в постоянной узде не находящиеся. Это обычно для множества семей. И ребятишки тоже обычные — не гении, не отличники (коих Крапивин никогда не делал героями произведений, да и описывал мало). Их мозги и их игры соответствуют возрасту. Но они — чисты. Много ли детям надо для чистоты? Не курить, не врать, не играть на деньги, не злобствовать, не пакостничать, не идти на поводу у злобных и пакостных вожаков... А ведь не хватает таких, не “примерных”, а именно чистых.

Когда эта парочка примерно повела себя за столом — тётя Валя испугалась, не заболели ли они. А история с мытьём в тазу перед походом в цирк сама по себе стоит циркового номера — это шедевр, коему и Том Сойер с Марком Твеном позавидовали бы. Нет, они не примерны с точки зрения взрослых. Но они знают, каким должен быть человек. Например, ковёр-самолёт явно незнаком науке. Значит, мы должны сообщить учёным в Академию Наук, чтобы они изучили и разгадали. Если на городской башне часы со времён Гражданской войны стоят, а мы установили, что их можно запустить, то и следует их немедленно запустить, чтобы ходили.

Кстати — в городе со времён той самой Гражданской войны так никто и не почесался ради этого...

Или — если человек в беде, то надо помочь, даже рискуя разоблачением тайны с ковром-самолётом.

Если собака в лесном домике одна и голодна, то надо её накормить и попытаться увезти с собой. Но если она не хочет, то мы с уважением отнесёмся к её верности кому-то неведомому и скорее всего уже не живущему...

А если столкнулся с врагом — бейся до конца...

Этот минимум морали получают все дети советского мира, но далеко не все его усваивают. И главная причина — взрослые. Они мешают.

А вот этой парочке — не помешали, хотя завуч Вера Северьяновна и пыталась. Не та ли самая, что в предыдущей сказке? Возможно... Таких выдающихся деятелей нечистая сила любит перебрасывать с места на место, чтобы ещё один очаг советского огня погасить... Но ребятам повезло — тётя Валя и мама Олежки оказались чудесными людьми. Вспомним хотя бы, как мама спокойно разрешила Олежке продолжать полёты после разговора с разгневанной Верой Северьяновной. Конечно, если бы мама и тётя ещё и поняли опасность и вредность таких завучей и начали с Верой Северьяновной борьбу — было бы ещё лучше, но, видимо, есть пределы даже у ненаучной фантастики, даже у сказки...

Сказочность данной сказки, пожалуй, не в ковре-самолёте и таинственной собаке, а в отсутствии в детском мире гадов и гадиков. Перед нами тёплый и светлый мир детства с его космическими страстями, верностью слову и наив-ными хитростями, но без той нечисти, которая, к сожалению, стала в нём постоянным элементом. Бактериологи сказали бы о таком мире — “чистая культура”. В предыдущей сказке есть всё же “принц” и убийственно описана Машка-Ромашка. Тут же представители данного возраста чисты все.

Иное дело мир взрослых — в нём недомыслия и нечисти хватает. Невелика объёмом сказочная повесть, а есть в ней помимо воров Феди и Эдика, которые, впрочем, могут и за ножи ухватиться, ещё и элементы хотя и не уголовные, но по вредности к Феде и Эдику близко стоящие. Например, бывший начальник пожарной команды, а ныне въедливый пенсионер Иван Иваныч Разиков,

родной брат старика Гуськова из романа Юлиана Семёнова “ТАСС уполномочен заявить”

или отставного полковника из охраны бериевских лагерей, описанного в “Тронке” Олеся Гончара.

Это Разиков отбирает у возвращающейся с базара девочки Ветки велосипед за то, что она, объезжая яму на дороге, проехала по краешку тротуара: “Хулиганка! Правила нарушаешь! Не отдам, веди родителей!”.

Ему бы свою въедливость на местных ремонтников обратить, чтобы яму ликвидировали — так нет, с девочкой сладить легче, душеньку свою отставную потешить ощущением могущества можно.

А Ветка ещё только в четвёртый класс перешла, отнюдь не акселератка, сложение хрупкое, подстать имени, а сумка тяжёлая, а обида ещё тяжелее...

Есть и почти взрослый, считающий себя таковым, девятиклассник Клим, который везёт на раме велосипеда в школу свою одноклассницу, но отказывается везти Витальку, который хотя и сломал ногу, но в школу рвётся, ибо полюбил горячей детской любовью свою классную руководительницу. С детской точки зрения такой поступок Клима — зло, причём немалое, это свойственная именно взрослым болезнь — “душевная глухота”.

А ещё — и прежде всего — есть во взрослом мире завуч Вера Северьяновна и есть всё то, что связано с нею и с незримыми для Олежки и Витальки, но вполне реальными деятелями, за нею стоящими и её подпирающими, от которых зависит Мир Детей.

Можно за целую жизнь не встретиться с Федей и Эдиком, а Ивана Иваныча можно обойти или объехать, и даже Клима можно ещё выучить уму-разуму или хоть допечь его всей ребячьей оравой, но вот от Веры Северьяновны и тех, кто за её спиной, деться некуда. Неизбежны они и необходимы – их не избегать и не обходить, а только уничтожать следует, но это дело взрослых, а они уже дегенерировали в этом смысле.

Тридцать первого августа у нас в школе было собрание. Нас построили во дворе по классам, и завуч Вера Северьяновна сказала с крыльца речь. Она сообщила, что в этом году мы должны особенно хорошо учиться. Так она говорила в начале каждого учебного года. Всем было непонятно, почему всякий наступающий учебный год она объявляет особенным, и почему в прошлом году можно было учиться хуже, чем сейчас. Однако никто Веру Северьяновну об этом не спрашивал. Опасались.

Эта книга вышла в 1978 году. Не у Веры ли Северьяновны позаимствовал Ильич Второй очередную гениальную мысль — работать именно в 1980 году особенно хорошо, по-ленински, в отличие от всех прошлых и будущих лет, когда можно было и можно будет работать спустя рукава и валяя ваньку? Или просто великие умы сходятся? Но если ещё можно понять, почему брежневское высказывание подняли на щит пресса и весь пропагандистский аппарат и носились с ним весь год, как дурень с писаной торбой, то труднее уразуметь, куда смотрели директор, парторганизация и учителя данной школы, когда Вера Северьяновна из года в год позорилась перед школьниками со своей “тронной речью”. Фактически объяснение одно — тоже “опасались”, причём настолько, что готовы были допустить любое преступление, лишь бы оно открыто таковым не называлось. Иначе говоря, все они были такими же “Машками-Ромашками”, такими же “Валями Филатовыми”. Сами ли они такими стали или их кто-то, а точнее — неизвестные отцы, до такой кондиции доводил в течение десятилетий и бросать эту доводку никак не собирается? Об этом Крапивин не пишет — он описывает симптомы болезни, а не причины её. Он даёт сигнал — болезнь налицо, надо драться с ней, — но ещё не говорит, как с ней драться взрослым. Здесь не говорит. Он заговорит об этом лишь в “Журавлёнке и молниях”...

Нельзя сказать, что Вера Северьяновна была очень сердитая. Но она всё время казалась недовольной. Большая, грузная, с белой причёской (не седой, а просто белой), в пуховой шали на плечах она двигалась по коридорам, как большая снежная баба, и ловила нарушителей. Любого школьника она считала нарушителем. Ей казалось, что если человек ещё ничего не натворил, то всё равно натворит, а если пока не получил двойку, то обязательно получит.

Не раз и не два попадались мне в художественной литературе образы ежовцев и бериевцев, для которых все граждане страны были ещё не разоблачёнными врагами. Они были именно убеждены в этом. Да и то сказать — разве не признавались после определённых мер чёрт знает в чём почти все старые революционеры и члены правительства, герои Гражданской войны и последующих лет? В гестаповских застенках такие держались до конца, а тут ломались. Так что Вера Северьяновна — явный продукт эпохи и родня тем кагэбэшникам по мутации и выучке.

Нарушителей она ставила на всю перемену у стенки, а “особо опасных” уводила в кабинет, уныло ругала там и вызывала родителей.

Зато с учителями нам повезло...

Да, повезло. И не случайно Виталька, даже сломав ногу, рвётся в школу, ибо влюбился в свою учительницу. Но когда Вера Северьяновна возьмётся за Олежку и Витальку, то учителя окажутся в стороне.

Я бы лишний раз уточнил — не учителя, а педагоги — так в древней Элладе звали домашних рабов, отправляемых в школы-гимнасии с детьми владельцев, чтобы за теми следить, делая нажим на добросовестность барчуков в овладевании положенными знаниями, для чего педагог сам обязан был быть знающим данные дисциплины; а в случае чего и драть их от имени господ-родителей розгами. Слово “учитель” — слишком серьёзное слово, а когда оно “с большой буквы” или всё “большими буквами", то тем более. Но таких в этой школе всё же не было. Некому было встать у завуча на пути.

Завуч в школе — стихия необоримая, причём чаще всего враждебная людям — других на эти посты обычно не ставили в последние десятилетия. Этот вывод можно сделать из всей совокупности книг, отражающих положение дел в советской системе образования, равно как и книг, где упоминаются начальники отделов кадров на предприятиях. Не случайно в “Кораблях Санди” Мухиной-Петринской завуч интерната для слепых, порядочная зануда и стерва, уйдя со своего поста, оказалась именно в отделе кадров судостроительного завода и стала на этом посту портить кровь уже взрослым людям. В обоих случаях мы можем увидеть следы одних и тех же копыт, учуять один и тот же запах, основным ингредиентом коего является сера.

Разумеется, как завучи, так и начальники отделов кадров являются низовыми бесами, лишь щупальцами той адской силы, которая минимум полвека хозяйничает в нашей стране вообще и в советской школе в частности.

В данной сказке из проявлений этого разбоя сверх деяний Веры Северья-новны упомянута лишь ужасная и ненавистная детям тогдашняя форма школьников, ныне, к счастью, изменённая к лучшему: “В школу я всегда приходил в форме — упакованный в серое сукно от шеи до ботинок... ненавистная жёсткая гимнастёрка и кусачие штаны”... Но и одной Веры Северьяновны вполне хватает:

— Меня беспокоит ваш сын... Насколько я помню, в прошлом учебном году он был ударником. Боюсь, что в этом году он им не будет.

— Но ведь год только начался.

— Плохо он у него начался. До чего додумались с Городецким! По воздуху летают!

— Так ведь дети же...

— Вот именно, что дети! Пусть сперва кончат школу, а потом летают. Мы и на земле-то с ними еле справляемся, а что будет, если все дети по воздуху носиться станут?

В Советской не только по названию Стране можно было бы сказать завучу, что если она не справляется, то пусть идёт на другую работу, что не детей держат в школах, чтобы они слушались завучей, а завучей держат в школах, чтобы дети учились быть коммунарами, крылатыми людьми, коим “нет преград ни в море, ни на суше” и коим “не страшны ни льды, ни облака”.

Но тут вспоминаются горькие слова Ильи Григорьевича Эренбурга, что поколение первых двух пятилеток было поколением крылатых, а потом крылья оказались не в моде. И вспоминается, что ныне книги этого самого читавшегося и самого почитавшегося писателя не переиздаются, а те мемуары “Люди, годы, жизнь”, откуда я взял эти слова, и вовсе только раз вышли, не считая малотиражного подписного издания, и теперь просто немыслимо их достать и прочесть людям подрастающих поколений.

И ещё вспоминается повесть-сказка Вадима Шефнера “Запоздалый стрелок”, где стоило человеку изобрести реальные крылья, как он мгновенно получил “оглоблей по крыльям” со стороны районной прессы, да и позже его изобретение угодило в руки, далёкие от чистоты, и чуть не было загублено насмерть...

Но всё же дети рождаются с крыльями, и некоторые ухитрятся их сохранить, как пережитки социализма. Увы, немногие. Остальных обескрыливают папы и мамы, Иваны Иванычи, Дзыкины, Папиросычи, Веры Северьяновны, Нелюшки и прочая нелюдь, особенно те, кто этих низовых бесов сотворил и на посты поставил, имя же этим “поставителям” — легион... И ломают крылья, и калечат детей, а те растут, заводят своих детей и либо начинают калечить их сами, либо не мешают это делать другим.

Результаты их деятельности мы видим в конце данной сказки. Подросли и стали взрослыми Виталька с Олежкой и их товарищи Ветка и Ветерок. Приехал Олег в родной город и увидел ковёр-самолёт. На нём играют в цирк ребятишки и никто не знает о его чудесных качествах (а знала вся школа, а потом узнал и весь город, так что налицо обрыв чудесной традиции). Он рассказывает ребятам, что это за ковёр, а они не верят. Так не бывает. Бывают в 16-20 мультики, это да... И они убегают смотреть мультики — у них не возникла потребность в живом чуде, им хватит и эрзаца — ведь всё глупее с каждым годом становятся некогда лучшие в мире наши мультики на телевидении, причём к этому процессу их деградации подключилась Свердловская студия мультфильмов — из того самого города, где Крапивин живёт и работает... Один только мальчуган поверил и остался. И ковёр-самолёт, движимый силой ребячьего желания, вновь взмывает в воздух, унося поверившего. Будь счастлив, мальчик!.. Но ведь счастье — в полёте с друзьями, а друзья смотрят мультики, им не до полёта...

Между прочим, в “Хищных вещах века” Стругацкие показали парикмахера в “Стране дураков” — специалиста экстра-класса, намертво захваченного дурацкой многосерийной телесерией. Ребятам нашим есть на кого равняться, следовательно. И телевизионщикам нашим тоже.

Так есть ли у нас надежда на таких вот ребят, так и не заразившихся ещё более явными видами зла от Иванов Иванычей, Федь и Эдиков? Видимо, не случайно работали над этими ребятишками в этом и других городах Веры Северьяновны и те, кто за ними стоит...