Гвозди 2

Один вопрос из этого рассказа мы уже рассматривали выше — как стали “вовлекать в пионеры” после ухода из общества (на тот свет, в лагеря и — в данном случае — на фронт), настоящих советских людей, представителей того этноса, который объединил своих детей в пионерской организации юных ленинцев.

Там лишь не добавлено, что и те “одна отличница и две ябеды”, которые выразили желание явиться на сбор для подачи заявления в пионеры, сделать этого не смогли, так как сбор почему-то не состоялся.

А ведь это тоже симптом иного отношения к пионерской организации, явный рост пренебрежения к ней — не вышло почему-то сегодня, так нечего рваться завтра или послезавтра. И без пионеров прожить можно, а которые есть уже — и над их переделкой достаточно придётся поработать, чтобы довести до потребной “нам” кондиции, так что увеличивать их число и “наши” хлопоты в связи с этим совершенно не стоит...

Но ещё есть в данном городе настоящие пионеры — вот мы сейчас присмотримся к описанию их столкновения с наступающей двуногой нелюдью разных калибров.

Герой рассказа — второклассник Костик. Пока что герой лишь формальный, просто речь идёт именно о нём. Тыловой город — то ли Тюмень, то ли Пермь, можно ещё сто городов подставить... В школе такой холод, что чернила замерзают. Возможно, там Костик и простыл, “ночью сильно кашлял, прямо спать никому не дал”. Кстати, что-что, а детские учреждения всякая самая занятая власть обязана была дровами снабдить, но не только в данном рассказе это не было сделано, и это один из симптомов выпадения детей из сферы внимания местных органов власти... Мама оставила Костика дома. И первое, что делает мальчишка, оставшись один, — добывает из сестриного чемодана красную треугольную косынку, правда — с белым горошком. И, повязав её как пионерский галстук, смотрится в зеркало... Не потому для него слово “пионер” привлекательно, что уверовал он в те глупые слова, которые произнесла пришедшая во второй “В” семиклассница — там и уверовать-то было абсолютно не во что. Просто был у него в короткой ещё жизни случай встречи с настоящими пионерами. Слово Крапивину — он лучше меня расскажет.

О галстуке Костик мечтал давно. С того сентябрьского дня, когда случи-лось чудо. Действительно чудо, и никаким другим словом Костик не мог на-звать своё спасение.

Был тогда выходной. Стоял совсем летний день, только ветер был плотный и ровный, хотя и не холодный. Костик склеил змей. Хотел забраться на крышу, чтобы запустить его, но сосед Иван Сергеевич Протасов и его жена тётя Валя подняли такой крик, что лучше не связываться...

Запомним — лучше не связываться. Запомним — мальчишка уже вынужден помнить имя-отчество этого деятеля, хотя тот даже не в этом доме живёт, о чём немедленно сообщает Крапивин.

...А чего им надо? Ведь он не на их дом забирался (они живут в кирпичном трёхэтажном. — Я.Ц.), а на свой, двухэтажный.

Протасова не переспоришь. И Костик решил идти на площадь. Там простора много, можно змей прямо с земли запустить, если разбежаться...

...Это был громадный пустырь среди города...

...Раньше Костик никогда не ходил на площадь один, только со старшими ребятами. Дорога была неблизкая. Но сейчас он решился, очень уж был ветер хорош.

Отметим — Протасов фактически выжил мальчишку из зоны относитель-ной безопасности, изгнал его в неизвестность, только потому, что “нраву моему не препятствуй”.

Со змеем подмышкой добрался он до края пустыря... Костик зажал в руке катушку, подбросил змей и кинулся навстречу ветру.

Змей поднимался быстрыми рывками. Катушка разматывалась и дёргалась в кулаке, как живой мышонок. Костик оглянулся и увидел, что змей уже высоко.

А потом он увидел врагов.

Враги сбегались с двух сторон. То, что они враги, Костик сразу понял. По-тому что узнал среди них большого мальчишку, которого все звали “Глотик”. Глотик был жулик и хулиган. Он постоянно ошивался у кинотеатра “Темп”, спекулировал билетами и не прочь был запустить лапу в чужой карман. К маленьким Глотик относился безжалостно...

“Глотик” — что значит это слово? Вспомним первое знакомство приехавших в Куряж колонистов-горьковцев в “Педагогической поэме” с куряжскими порядками: “В той спальне, где жил Ховрах, очевидно, находился штаб “глотов”... Сперва они обкрадывали квартиры воспитателей, мастерские и кладовые. Кое-что можно было украсть и у воспитанников... ботинки были главным предметом их деятельности. Кроме того, они промышляли на селе, а кое-кто даже на дороге...

— А теперь знаете, что они изобрели, гады? Пацаны их боятся, дрожат прямо, так что они делают: организаторы, понимаете! У них эти пацаны называются “собачками”. У каждого несколько “собачек”. Им и говорят это утром: иди, куда хочешь, а вечером приноси. Кто крадёт — то в поездах, а то и на базаре, а больше таких — куда им украсть, так больше просят. И на улицах стоят, и на мосту, и на Рыжове. Говорят, в день рубля два-три собирают. У Чурила лучшие “собачки” — по пяти рублей приносят. И норма у них есть: четвёртая часть — “собачке”, а три четверти — хозяину”.

Это были “глоты”, но в данном случае труба была пока что пониже и дым пожиже — до “глота” этот местный деятель ещё не дорос, был пока что “глотиком” Но ведь его здесь все знали, все так звали. И никто не мешал ему расти и наливаться соками. Некому было помешать? Нет, было... Читаем дальше.

Мальчишки увидели, что Костик их заметил, и засвистели. Костик поддал ходу.

Если бы он не бежал, ничего бы с ним, наверно, не сделали. Ну, отобрали бы змей, стукнули по шее для порядка. Но попробуйте устоять на месте, когда к вам, воя и визжа, мчится вражья ватага. Костик припустил так, что ветер не засвистел, а просто застонал в ушах.

А когда человек убегает, его надо обязательно догнать. Это уж закон та-кой. Если даже непонятно, зачем его догонять, всё равно гонятся...

Да есть такой закон. Не людской, шакалий. Дети, лишённые примера настоящих людей, предоставленные себе и таким вот “глотикам”, чаще всего вырастают именно шакалами. Очень хорошо в той же “Педагогической поэме” сказала о Куряжской колонии Джуринская: “Это какой-то животный, биологический развал, даже не анархия”. Но ведь уже были напечатаны во множестве изданий и тиражей эти макаренковские страницы, которые я, когда потребовалось, мгновенно вспомнил и мгновенно нашёл. Знали об этом горьком, но неизбежном в определённых условиях явлении те, кому было положено в этом городе за местную ноосферу отвечать. И — ничего не делали. Точнее, что-то такое делали, бумаги получали, отвечали на них, дважды в месяц зарплату получали и карточки продуктовые да промтоварные... Но дети были предоставлены сами себе. И те, кто попал в зону влияния Глотика, были уже обречены вырасти двуногой нелюдью, а в лучшем случае — людьми ущербными, поражёнными каким-либо видом моральной заразы...

Теперь мальчишки, видимо, и не думали про змея. Тот сорвался с высоты, сделал петлю и косо врубился в траву. Несколько метров он тащился на нитке, потом нитка лопнула.

— Эй ты, стой! Хуже будет! — пискляво кричал кто-то сзади.

Костик всхлипнул и постарался бежать ещё быстрей. Было трудно продираться сквозь густую полынь, и в боках кололи длинные тонкие иголки. Добежать бы до края пустыря, там улица, а на улице прохожие, они не дадут в обиду. Но разве добежишь? Площадь бесконечная, а дышать уже совсем трудно, ветер пролетает мимо щёк и ни капли не попадает в лёгкие.

“Упаду сейчас”, — подумал Костик, потому что иголки в боках стали как кинжалы. И в самом деле упал. Но не оттого, что совсем обессилел. Он рухнул в заросшую по краям незаметную яму, полную битого кирпича. Грудью, локтями и коленями грянулся Костик на острые обломки и несколько секунд лежал не двигаясь. Он старался проглотить боль и стискивал зубы, чтобы не выдать себя громким плачем.

“Может, не найдут, — думал он. — Может, проскочат мимо”.

И в самом деле, прошла, наверно, минута, а врагов было не слыхать. Боль слегка отпустила Костика. Он поднялся и сквозь траву глянул на площадь...

Остановимся на минуту. Вдумаемся: не на оккупированной территории, не от карателей или полицаев, а в советском тылу и вроде бы от советских же детей бежит — с рвущимися лёгкими, с вонзающимися в бок кинжалами, с ужасом в сознании, в мозгу, — советский ребёнок. И это не единичная ненормальность, это было уже типично даже тогда, а ныне данная типичность, как мы можем узнать из прессы, в ряде местностей стала господствующей — именно так!.. Почему же так вышло? Часть ответа мы найдём в рассказе “Гвозди”, только часть, но ведь и её-то до Крапивина не очень искали писатели, а кто искал и находил — голос того всё равно оставался гласом вопиющего в пустыне, или даже хуже — вызывал атаку той нечисти, для которой именно “глоты” и их подрастающая смена “социально близкими” были, есть и будут. Той нечисти, которая сожрала и колонию имени Горького, и коммуну имени Дзержинского, которая довела нашу систему образования и воспитания до необходимости реформы и сама же стала ту реформу проводить (как лиса в крыловской басне сама стала проектировать и строить новый курятник).

И он увидел такое, что потом, когда он вспоминал, ему хотелось смеяться и даже плакать от радости.

Мальчишки потеряли его (и устали к тому же), и бежали едва-едва. Крутили головами. До ямы было шагов двадцать. И вдруг между Костиком и его врагами поднялся строй ребят. Он встали из высокой травы ровной линией. Костик видел их головы в бумажных пилотках, их спины в зелёных, как гимнастёрки, рубашках и алые треугольники галстуков.

А над плечами у них поднималась щетина сверкающих штыков.

Костик ничего не понял сначала. Не поняли и враги. Они остановились и за-топтались перед внезапно возникшей шеренгой.

— Ну, чё надо? — тонко крикнул Глотик. — Мы к вам не лезли!

Раздалась ещё команда, и штыки дружно склонились навстречу противнику. У ребят с винтовками не было барабана, но Костику показалось в тот миг, что он отчётливо слышит торжественную атакующую дробь.

Радостная сила подняла его, как на крыльях. Он выскочил из ямы и догнал шеренгу.

— Я с вами! Я за вас...

— А мы — за тебя! — весело сказал ему светловолосый парнишка. Он под-толкнул Костика и, не сбивая шага, ввёл его в строй. Рядом с собой. И пошли. Левой, левой...

Компания Глотика сперва отступала рысью, а потом перешла на галоп и кинулась врассыпную.

Шеренга домаршировала до края площади и остановилась, сохранив равне-ние...

Винтовки у них были, конечно, деревянные, покрытые коричневой краской. И штыки деревянные. Но каждый штык, обитый жестью от консервных банок, сверкал грозно, как боевой.

Ну и пусть винтовки из дерева. Всё равно, когда Костик шёл плечом к плечу с этими ребятами, ему казалось, что никакие танки и пушки не остановили бы их. И повторялись у него в голове простые и крепкие слова светловолосого парнишки: “А мы — за тебя! А мы — за тебя!”

Это были ребята из незнакомой школы, с той улицы, где Костик и не бывал никогда. Они готовились на площади к военной игре, учились устраивать засаду и вдруг увидели, как за Костиком гонится толпа. Это же свинство — столько больших на одного маленького! Вот пионеры и решили защитить его!

Костик проводил ребят до школы. Он маршировал вместе с ними посреди мостовой и ни разу не сбил шага, хотя в сандалии попали крошки и ступать было неудобно. И он не чувствовал себя лишним. Правда, не было у него рубашки защитного цвета и винтовки, но зато были штаны из плащ-палатки, почти военные. А главное, никто не смотрел на него, как на чужого.

И только в тот момент, когда светловолосый паренёк строго отсалютовал ему на прощание, Костик понял, как далеко ему до этих ребят. Ведь он не мог ответить на прощание салютом. И он шёпотом сказал:

— Ну, я пошёл...

Он так и не узнал их имён. И даже лиц не запомнил. Они были для Костика просто п и о н е р ы . Просто дружная шеренга, чеканный строй которой был “за него”... И с тех пор Костик затосковал о пионерском галстуке...

Значит, была сила, способная укротить Глотика? Была. Тогда ещё была. “Тогда” — потому что в Колыбельной для брата мы видим того же Глотика, выросшего уже до Глота (Дыбу в данном “колыбельном” случае), у которого уже не встанет на дороге шеренга пионеров — встанут сугубо нетипичные личности, белые вороны среди носителей галстуков, имеющие серьёзный шанс остаться без оных именно за то, что встали на Дыбиной дороге.

Потому что мы уже видели, во что превратилось тимуровское движение (гвардия) и пионерская организация (армия) в опытных руках Евиц и прочих педагогинь, педагогов и завучей, описанных Крапивиным и не только им.

Вот передо мной “Комсомольская правда” от 29 сентября 1985 года, а в ней на 1-й и 2-й страницах статья О.Мариничевой “Вода живая” — о Куйбышевском районном пионерском штабе Москвы, не какого-нибудь мелкого городишки, о его руководителе — ребячьем комиссаре по призванию — Ефиме Борисовиче Штейнберге.

«Ему мешают при этом в первую очередь три “болевые точки”. Первое — это “неуважение к тому, что дети имеют право на свой собственный закон жизни, свою организацию, и взрослые обязаны с этим считаться”.

Второе — это то, что пионерская работа “поразительно безынтеллектуальна. “Равняйсь, смирно!”, “Обсудить вопрос”, “Поставить на вид” — это мы умеем... Но стоит появиться не похожему на других, талантливому мальчишке — он уже обуза, помеха!”.

В самом же штабе, я видела, если девочка рисует в художественной школе, то ребята обязательно устраивают её “вернисаж”. А музыкально-одарённые ребята — “это же наши праздники!”

Ну, а третье, что тревожит Ефима, — “нет доброты в пионерской организации. Прорабатывают, заносят во всевозможные кондуиты... Жалеть не умеют. А ведь умный глаз да доброе сердце — что ещё педагогу нужно?”»

Что нужно?

Понимание причин данных явлений, которые описаны как безоговорочно существующая реальность, сущность, данность.

Стремление не к голой “умной доброте”, а к построению коммунизма в первую очередь,

а следовательно и к устранению всего, что этому мешает на данном фронте,

а следовательно и к выявлению причин появления этих помех.

А уже с учётом этого — переход как от этой цели, так и от сведений о помехах и их причинах — к умному и доброму подходу... к кому? К детям? Нет, к юным коммунарам, смене старших поколений советского этноса, выбитых большей частью, сносившихся в боях и трудах, бьющихся из последних сил в ожидании подмоги от подрастающих “мальчишей-малышей”, но вряд ли этой подмоги дождущихся при нынешней обстановке в системе воспроизводства человеческого фонда страны.

Иначе получится такой “умный и добрый” подход, какой был, примеру, у Гепарда в повести братьев Стругацких “Парень из преисподней” — “гениального педагога”, каковым признавал его землянин-коммунар Корней, вытащивший из смертного боя одного из питомцев Гепарда — “бойцового кота” Гага, стоявшего против имперских бронеходов в войне отнюдь не Отечественной, а скорее Империалистической, отнюдь не менее стойко, чем панфиловцы у Дубосекова — выучил его Гепард!..

Так вот — у Крапивина это понимание есть. Только он даёт свои выводы не открытым текстом, как я, а прикрывает их художественными образами. Ему это не в укор — мои выводы вторичны, я от созданных им и другими писателями образов отталкиваюсь. И к тому же его пока печатают, а мне на то надежды нет, только по рукам пускать заложенные в пишущую машинку пять листов каждого экземпляра, из коих один-то себе оставить необходимо, один Крапивину отправить, так по тем рукам всего три пойдут и далеко ли уйдут?..

Продолжим размышление об описанном выше конфликте на пустыре-площади. Такие пустыри в центре городов или районов города-гиганта нужны позарез, но — не для Глотиков, а именно для ребячьих игр. Беда лишь в том,

что Глотики заводятся сами,

а ребячьи ватаги-коммуны и пионерские отряды вроде данной шеренги сами не заведутся,

так что умный и строгий присмотр за такими пустырями необходим.

И к тому же на них немедленно начнут псов выгуливать, картошку сажать, бельё развешивать, свалки устраивать, не говоря о соображениях на троих и на большее число питухов, — это тоже учитывать надо...

Но вот на данном пустыре стальная стена красной пехоты прикрыла Костика от врагов, как в другой крапивинской вещи пришли на выручку Серёже Каховскому красные конники. Но — ведь могли же пионеры спросить у Костика — кто за ним гнался, если уж не знали о шайке Глотика, хотя о ней знали “все” (ладно, предположим, что “все” с Костиковой стороны пустыря)? Могли. Мало того — обязаны были. Могли они, строго следуя путём Тимура, начать военные действия против Глотика, изолировать от него попавших под его влияние ребят? Могли, даже обязаны были. А почему не сделали это?

Потому что никто из старших наставников — никто! — не ориентировал их на такое понимание гайдаровского открытия, а наоборот — с самого начала принимались весьма целеустремлённые меры по пресечению всякой ребячьей инициативы в этом направлении — в масштабе всей страны пространственно и от момента выяснения гайдаровских намерений написать “Дункана и его команду” до наших дней — во времени.

А уж в период действия рассказа “Гвозди” были для того весьма правдопо-добные поводы: военное же время, вся ребячья инициатива, буде таковая вы-явится, должна идти на помощь фронту и на учёбу, а всякие излишества — побоку. Да и домашние обстоятельства у большей части ребят были не те, чтобы расходовать излишки времени на серьёзную войну, а с “глотиками” в два счёта не справишься, разве что отлавливать и топить в выгребных ямах, но это же не наш метод — это их как раз метод, как в рассказе Тендрякова “Ночь после выпуска”... Так что “пущай глотики функционируют”…

Стоит именно здесь указать, что описанную в романе Фадеева “Молодая гвардия” чисто-молодёжную инициативу юных краснодонцев вскоре раз-несла в пух и прах не кем-либо, а именно Сталиным инспирированная критика, так что пришлось автору срочно писать второй вариант романа, где с самого начала были ребятки под надзором взрослых партийцев, а личная их инициатива была сведена к минимуму. А ведь с ребятами из первого издания романа крапивинские персонажи нашли бы общий язык куда скорее, чем с трансформированными дублями из второго варианта.

Есть в рассказе “Гвозди” ещё две линии.

Первая — история ленинградского мальчика Володи, эвакуированного после первой блокадной зимы, тушившего в Ленинграде “зажигалки” и так контуженного “фугаской”, что оправиться не смог и в конце концов умер. Умер, как положено умирать настоящему мужчине и воину, а до смерти жил, как положено жить человеку. Любопытно, что Костика с самого начала потрясла Володина вежливость — совершенно неправдоподобной казалась она ему, хотя никакой излишней “галантерейности” за Володей нам, взрослым людям крапивинского поколения и советской выучки, видеть не приходится. Просто, вместо “Эй, пацан! А ну иди сюда! Покажи свою тарахтелку! Да не бойся, не возьму!” он сказал: “Мальчик! Покажи автомат!” Для советского мальчика это вполне нормально. Но в том городишке или городе, где жил Костик, даже такой безусловный пионер, как Борька, на таком языке не разговаривал. Видимо, здесь процесс выращивания советских детей начался с запозданием, а процесс наступления на них и на весь советский этнос начался, как и во всей стране, одновременно, так что здесь потери будут более серьёзные.

Кто это наступление ведёт?

Чья линия – вторая?

Здесь мы увидим только уже упомянутого Протасова — это не воин вражьей силы, а скорее — мародёр, вылезший на опустевшую землю. Но он имеет перспективы роста, вот в чём беда. Его линия — вторая из рассматриваемых добавочных. Но не сам по себе этот гражданин, по которому штрафная рота плачет. Только тут не злонамеренные мерзавцы ему покровительствуют, а просто до него руки не доходят в данных условиях. И это было бы уже третьей линией, но её можно лишь упомянуть, а рассматривать – не получится. Нет фактов.

Протасов — начфин военкомата. Живёт, как уже отмечено, в трёхэтажном кирпичном доме. Если мать Костика с немалым трудом добыла два кубометра дров — “конечно, не берёза”, то у Протасова “поленница ровная и прочная, будто крепостная стена. Кое-где хозяин даже обил её фанерой, чтобы не растаскивали дрова”. Когда Костику потребовалась пустая консервная банка для диска самодельного автомата, он сразу двинулся к помойке, где “больше всего банок выбрасывал Иван Сергеевич Протасов” и, найдя банку, “глотнул слюну, представив, какие вкусные консервы ел недавно Протасов, и тут же заставил себя не думать про это. А то очень захочется есть”. Но банку нужно прибить — нужны гвозди, а “на улице гвозди тоже не валяются — это штука редкая”. В тот момент Костику и в голову не придёт выдернуть гвоздь из обивки протасовской поленницы.

И даже после того, как Протасов чуть не оторвёт ему ухо за то, что игравший в бой с вражескими автоматчиками Костик случайно отбросил одно из его кровных поленьев в сторону — мальчику в голову не придёт на него злиться: ведь не злятся на явления природы!

Это пятиклассник и член совета дружины Борька, уже сколачивающий во фронтовой бригаде ящики для противотанковых мин, сможет оценить Протасова как “шкуру” и осадить его ярость встречной бешеной атакой. Но и Борька не пойдёт в военкомат и не скажет там о Протасове то, что следовало бы сказать, а Костик до того ещё не дорос в тот момент.

Но потом умрёт Володя, а потом насмешка сестры Зинки сорвёт попытку придумать бомбу нового типа против прямых виновников Володиной смерти. Между прочим, мальчишка придумал кассетную бомбу, обогнав тогдашнюю мысль взрослых конструкторов смертоубойной техники — этот тип бомбы опробуют американцы во Вьетнаме...

Останется надежда, что можно будет с Борькой сколачивать ящики для мин, — но и Борька с товарищами временно выйдет из строя: гвоздей нет. И, значит, какой-то фашистский танк уцелеет, и ещё кого-то вслед за Володей найдёт смерть?!

Вот тогда-то и вспомнит Костик, что “Протасов свежими, новенькими гвоздями прибивает к своим доскам фанеру!” И он пойдёт с плоскогубцами выдирать эти гвозди, чтобы хоть один корпус мины можно было сколотить. И Протасов схватит его за воротник. И маленький второклассник рванётся так, что этот откормленный глыбистый мужик выпустит его. И Костик крикнет в “лиловую физиономию”: “Тыловая крыса!” И Протасов с воем отстанет от него — он ещё не господин жизни, ещё чувствует себя мародёром, инородным телом; он и такие, как он, ещё не переналадили жизнь в городе на свой лад. А Костик бросит в него плоскогубцы, но гвозди зажмёт в кулаке и побежит к школе — отдать Борьке, чтобы где-то на фронте охватило ревущее пламя вражеский танк, чтобы там враг не прошёл...

Да, там — там! — враги не прошли. Там наши отцы остановили их, обратили вспять и гнали до их логова, где передавили большую их часть.

Но Глотик и Протасов остались. И остались те, кто обеспечил им возможности развития, изъяв из крови народа почти весь большевистский гемоглобин, почти всех советских лейкоцитов. Не сразу и не повсеместно восторжествует эта нечисть, но именно тогда выходила она на большую дорогу. Везде выходила, хотя и не везде прошла пока что.

Даже в блокадном Ленинграде каверинский Ромашов из “Двух капитанов” мгновенно нашёл “людей”, у которых “всё, абсолютно всё можно достать”,

и Александр Крон там же, в вымирающем от голода Ленинграде, описывает такого же “человека” — Селянина из пьесы “Офицер флота” и романа “Дом и корабль”,

причём заметим, что если Селянин и погорел с атакой на честного командира, то о его полном крушении ничего не сказано,

а вот прототип кроновского Горбунова — Герой Советского Союза Алек-сандр Маринеско, коему Гитлер оказал высокую честь, объявив его своим личным врагом, был после войны вопреки всем законам загнан в колымские лагеря, а подвиг его долгие годы замалчивался одними у власти пребывающими и отрицался другими такими же двуногими.

Как и подвиги Рихарда Зорге, Льва Маневича и многих других...

Крапивин об этом не пишет, он пишет только об изменениях в мире детей под воздействием меняющегося мира взрослых. Но мы-то знаем, почему и как этот мир менялся. “Мы” — те, кто хочет знать. Но нас таких не много осталось, и это тоже не случайность...

И ещё одна мысль — когда американские солдаты гибли в Корее и Вьетнаме — искали их дети гвозди, чтобы не отцов спасти (для этого-то любой в лепёшку расшибся бы), а для победы над супостатом? Ещё личинкой, зародышем человека был Костик, и мы отметили, что условия для превращения его в человека порядком ухудшены в сравнении не то что с идеалом, а с нормальным циклом превращения, — но всё же какой это качественный человечек! Только в таких вот подросших Костиках и удавшихся в них их потомках вся надежда страны, дела Мировой Коммуны, человечества... И сейчас ещё есть такие. За них-то и бьётся Крапивин, а в одном войске с ним и я тоже...

“Вершинины старший и младший” — дилогия

Выше уже рассмотрено кое-что из первой части дилогии — “Алых перьев стрел”. Но в данном случае меня больше интересуют “Каникулы Вершинина-младшего”. Мальчишка из советской Сибири попадает в только что освобождённую Западную Белоруссию — в Гродно, а земли эти были после Гражданской войны под панской Польшей, советскими побыли лишь в сентябре 1939 — июне 1941 года. Да и советскость тех предвоенных лет была уже не та, что раньше.

“Большой террор” конца тридцатых унёс треть партийной организации Белоруссии, да и беспартийных полегло великое множество.

Оккупация тоже стоила миллионов жизней, да и из армии не все вернулись, но всенародная война за право дышать резко повысила статус истинно-советских людей. Вот почему после освобождения, когда недавние фронтовики и партизаны бились за уничтожение банд и налаживание нормальной жизни, советским духом какое-то время пахло весьма ощутимо. До поры, конечно, но та пора придёт позже.

И с одной стороны Лёшка Вершинин становится свидетелем и участником борьбы советских людей с недобитой нечистью, оставшейся и от панской Польши, и от оккупантов, а с другой стороны мы видим — не в Гродно (тут советская власть пока что “на чистом сливочном масле”, как отлично сказано в романе Бориса Полевого “На диком бреге”), а в том сибирском городке, откуда он приехал, наступление коллег Протасова и испытываем горькую уверенность, что и в Гродно такая же нечисть появится, когда Вершинин-старший и его товарищи расчистят место для безбоязненного её функционирования в кабинетах власти и всех отраслях жизни, уничтожив её естественных конкурентов.

— Мать пишет, что от этой экзотики и приключений я обязан тебя оберегать пуще своего глаза. Она упоминает, что у тебя талант влипать в разные истории. Это как понимать?

— Преувеличивает, — сердито буркнул Лёшка.

...Подумаешь, талант. Всего и было-то, что их пионерский патруль застукал весной на реке четырёх браконьеров, а в милиции выяснилось, что один из них является прямым маминым начальником из треста. Сейчас мама подумывает об увольнении по собственному желанию. Но Лёшка же не нарочно...

Правда, в другой раз мама тоже немножко перенервничала. Это когда он со своим приятелем утащил домой чужую пилу и топор. А что — неправильно? Пришли два дядьки и собрались пилить берёзу, которая росла под их окнами, говорят, со времён Ермака. Проводам, видите ли, берёза мешает. Ну и тяните провода выше или с другой стороны! Дядьки сели покурить перед работой, а их инструмент исчез тем временем. Потом нашли его под крыльцом Лёшкиного дома. И долго потрясали перед маминым носом кулаками, требуя какого-то протокола. Мама рассердилась и позвала соседа, который был эвакуирован из Ленинграда и работал в горсовете. Сосед тоже рассердился и увёл куда-то дядек. Они больше не приходили, а мама треснула Лёшку между лопаток и объявила, что это — за “донкихотство”...

Итак, в обоих случаях Лёшка оказывается виновником страданий мамы, а ведь он в обоих случаях прав стопроцентно. Но если во втором случае на этих двух дядек с их любовью к перекурам по любому случаю жизни и с любовью к долгому потрясанию кулаками перед носом женщины с требованием протокола (а нормальный советский человек в случае необходимости сам составил бы протокол, потратив время лишь на его написание, а потом предложил бы: “Подпишите, а если в чём несогласны, то изложите свою точку зрения, и я её заверю своей подписью — что это Вы своей рукой при мне написали, потом сдадим его куда надо, а мне, простите, время больше терять не следует”) управа нашлась — на них мама рискнула рассердиться, после чего оказалось, что не так эти черти страшны, как они себя малевали, то с пойманным на браконьерстве начальником треста она даже не пыталась бороться. Отец — старый учитель — ушёл добровольцем на фронт и погиб, а мама — не боец, причём понять её с учётом известного нам ныне вполне можно — будь она одна, иной был бы с неё спрос, а тут ей нужно Лёшку вырастить. Дети же её — истинно-советские дети, дети изумительных поколений, выросших под песни, “от которых у него (хотя говорится о старшем брате, но и к младшему это тоже относится) всегда пересыхало в горле” — под “Юного барабанщика”, под “Бандьера Росса”, под “Интернационал”, наконец, а не под ритмы-трясучки, коими ныне заполнены дискотеки...

И есть ещё одно поколение, которое немногим уступит этим двум — поколение маленького Варьки из белорусской партизанской деревни. Он из моего поколения. Он видел войну. Он раз и навсегда усвоил, что такое “герой”. Он не изменит и не отступит. Но — чему его будут учить? Хватит ли нужной информации?

До поры до времени ребята в Гродненской области под присмотром Сони-партизанки, до войны — учительницы, в войну — подрывника, таскавшей на плечах по полсотни килограммов взрывчатки, а ныне готовой в любой момент даже к рукопашной с теми, кто, по её мнению, не делает то, что нужно сделать для ребят. А уж если будет делать не то, что нужно... пожалуй — до суда тот человек не доживёт, это Соне придётся идти под суд...

Так долго ли будут терпеть такую Соню вышестоящие начальники, даже не откровенные мерзавцы (за коими дело “в центре” не станет — пришлют на расчищенные территории “неизвестные отцы”, позаботятся), а просто “руководящие работники” из законов Паркинсона, Питера, Мэрфи и прочих исследователей иерархологии?

Неудобна она для них, как были неудобными Макар Нагульнов, Чапаев или Володя Устименко, да и Павка Корчагин тоже...

Учитывая описанную неоднократно тем же самым Крапивиным картину нынешнего состояния системы воспроизводства человеческого фонда в нашей стране, мы можем с уверенностью сказать, что Соня в этой системе не зажилась бы, а возможно и вообще бы не зажилась в ближайшие годы...

А теперь на минуту вернёмся к описывающим довоенное время, когда ещё длилась война в Испании, “Алым перьям стрел”.

Чудесная компания описана там, а ведь она была вполне типична для тех лет, до тимуровской не дотягивала, но вполне была готова в тимуровскую превратиться, как только придёт в их город фильм о Тимуре и чуть позже вышедшая книга о нём.

Тогдашний “раствор” был уже достаточно насыщен, чтобы дать мгновенную кристаллизацию, как только в него на ниточке крохотный кристаллик опустят. Но — кто выжил из этих ребят и их отцов? Единицы... Об этом мы и в самом тексте найдём достаточно чёткий ответ. А выжившие — разбросаны.

Зато “Жада” наверняка от фронта открутился,

зато материн начальник треста остаётся на своём руководящем посту после того, как его застукали на браконьерстве,

зато “дядьки” с топором и пилой в тяжкие военные годы, когда люди сутками из цехов не выходили, начинают свою грязную работу с перекура и долго со вкусом тратят время на кручение кулаками и требование прокола...

Так-то...

Об этой дилогии можно бы сказать гораздо больше, в том числе и об образах врагов. Но меня интересует в данной моей работе более узкая тема, а на эту тему я высказался достаточно подробно.