Лерка

Это рассказ об антиподе Вовки Грушина из знаменитого рассказа Юрия Сотника, о личинке человека, ещё не начавшей думать головой, но уже думающей руками, потому что живёт в этих руках великое умение и неутолимый зуд к работе. Художники, мастера-рукоделы, прирожденные таланты в любой сфере бытия начинают мыслить с более раннего возраста, чем все остальные — им иначе нельзя. Иначе у них получится не произведение, а халтура — “выкрасить да выбросить”, а этого они просто перенести не смогут. Пассионарии — они все такие от рождения, но пассионарии-творцы, в отличие от пассионариев-бойцов или пассионариев-вождей, обречены на мышление. Таков Валька в “Валькиных друзьях и парусах”, таков меньший годами, ростом и весом Лерка в этом рассказе.

Этот рассказ — о человеке, живущем в нашей невесёлой действительности, о “Валерии Сакурине из пятого отряда”. Интересная фамилия — японская вишня сакура не очень-то у нас произрастает. Как и индонезийское дерево анчар. И поэтому я предполагаю, что Лерка Сакурин и Михаил Леонидович Анчаров — одного поля ягоды,

а Анчаров был гением-энциклопедистом, не случайно рискнувшим на вос-создание образа своего сомутанта Леонардо да Винчи, — поэтом-бардом, художником, воином высокого класса, писателем-фантастом из первой пятёрки в Союзе, философом, режиссёром-постановщиком на телевидении, коммунаром высочайшей пробы. Образцом советского человека.

И ещё — зная, что в средневековой Испании вынужденным к крещению евреям давали “растительные” и “древесные” фамилии, а об анчаре в России стало известно лишь после стихотворения Пушкина, я предположил, что Анчаров имел в предках крещёного еврея, и запросил его вдову. “Вы не ошиблись”, — ответила она.

Как раз в пушкинские времена стало модно в верхах правящего общества принимать католичество и знакомиться с историей католицизма и католическими обычаями. В том числе и евреев крестить – тех, которые на это соглашались. Кстати, и дед Ленина по матери – Александр Бланк – был в те годы крещён. Но ему растительную фамилию не дали – он в лютеранство окрестился и свою фамилию сохранил.

Это было не когда я писал эту рукопись, а когда уже начал переводить её на компьютерную дискетку, так что в первом варианте рукописи аналогию эту я проглядел, но сейчас отметить необходимо.

Возможно, что Леркина неистовость при всей его несомненной нынешней русскости имеет корни в предке, одном из многих, получившем фамилию после крещения во второй половине XIX века, когда начались плавания в Японию и русские люди узнали о вишне-сакуре.

Что мы знаем о нём? Он маленький и тощий-не-тощий, но не толстяк, а зна-чит, если вес его 29 килограмм, то рост не более 130 сантиметров.

Но он не в самом малышовом отряде — есть в лагере ребятишки и поменьше.

И всё же — надпись на изображении своего друга, которого он сгоряча по-считал изменником, он написал предельно безграмотно, так что вряд ли он более чем второклассник.

Родители его второе лето подряд уезжают в дальние командировки — от детсадника бы не уехали, а появилась возможность сдать ребёнка в лагерь — сбросили его туда, и ходу! С лёгким ли сердцем — неведомо.

В прошлом году Лерка в лагере очень скучал и даже плакал втихомолку, а потом, наверно, привык...

Вот и все внешние данные об этом лохматом уникуме, о котором весь лагерь, даже самые большие ребята, говорит: “Это же Лерка”, и понимает, что Лерке можно то, что другим заказано, ибо он мастер “божьей милостью”, как говорят и поныне. Но это лагерь понимает, точнее — составляющие его “товарную массу” ребята.

А над лагерем стоит старшая вожатая Инна Семёновна, которая ничего не понимает, никогда не понимала и никогда не поймёт. Отрядная вожатая Лена — “в миру” сотрудник какого-то производственно-технического отдела, только что спихнувшая экзамены в институте и попавшая в лагерь только потому, что прежняя вожатая пятого отряда дезертировала, заявив, что это “бесы, а не дети” и что “пускай повесят, но в этот кошмар она не вернётся” — эта Лена поначалу отнеслась к Инне Сергеевне как к некой данности, которую надо учитывать и обходить стороной, уклоняясь от столкновений с ней.

Но очень скоро она уразумела, что Инна Сергеевна — “дерево”, а потому утратила уважение к её должности и не скрыла этого. Это Лена-то, человек уже взрослый, работающий, битый нашей невесёлой в области общения с начальством жизнью, в меру битый человек, но всё-таки имеющий “котлетно-отбивной” опыт, знающий, что такое неуязвимый дурак на ответственном месте, и привыкший этого дурака обходить. Ребята же этого опыта пока не имеют, только начали его набираться в общении со старшей вожатой и её идеологией.

Однако сами ребята из этого рассказа у меня уважения никак не вызывают. Весь лагерь “Искорка” — заповедник скуки и дури. И тут стоят друг друга те, кто “запихивает кошку в центрофигу”, и та, которая уныло на них ябедничает.

Лишь один человек в лагере достоин уважения — Лерка. В этом малыше, как сказал по другому поводу Макаренко, сидит демон деятельности.

Только в данном рассказе, где далеко не вся его жизнь в лагере описана, Лерка мастерит нож-мачете для резки тростника,

самострел,

лепит малышам медведей из головок репейников

и кошек из глины, причём каждая слепленная им кошка уникальна и имеет свой характер, а это требует уже мышления автора хоть на зверином уровне;

устраивает стрельбы...

От его затей никому вреда нет, а польза есть, но это малая польза.

Он хочет совершить нечто грандиозное, но никто из взрослых его этому не учит и даже величественно не замечают вожатые вообще и Инна Сергеевна в частности эту лезущую в глаза пассионарную мастеровитость Лерки.

А ребята — кто ленится, кто не верит.

Он хотел вылепить из глины слона — вот была бы игрушка для малышей! Ребята отказались, ибо хлопот с глиной не оберёшься, на одну ногу и то не натаскать.

Подкинь он такое предложение компании Серёжки Волошина или Джонни Воробьёва — вне всякого сомнения сели бы ребята в кружок и, применив испытанный уже в деле ловли крокодила “метод мозгового штурма”, сообразили бы, как с наименьшими затратами сил и материалов такого слона сделать — ведь сумел же Джонни в “Тайне пирамиды” силами третьеклашек создать уникального Змея Горыныча и привлечь старших к разработке пьесы и подготовке спектакля!

А тут — не вышло ничего у Лерки, не вышло из-за лени и нежелания хотя бы попытаться подумать на нужную тему у всех ребят поголовно.

Он хотел вылепить термитник вроде африканских и переселить туда муравьёв, чтобы им стало лучше, а всему лесу полезнее — опять никто не поверил, что это удастся, никто не почесался, чтобы ему помочь. И не в том дело, что муравьи — не термиты, что им такая новинка не подойдёт. Просто никто не хочет ничего делать и ничего думать, все хотят только потреблять Леркино умение, но никто не хочет приложить хоть минимум усилий — сверх тех, что приложили бросившие на Лерку свой пост дежурные по лагерю, доставившие ему изоленту для обмотки рукояти ножа.

Мне самому приходилось оказываться в таком же положении неодно-кратно, причём не только в детские годы, но и на работе, когда сделанные мною и облегчавшие товарищам по бригаде труд, сберегавшие им здоровье приспособления бездумно бросались ими под дождём или под колёсами подъезжающих машин, причём и шофёры не пытались даже притормозить или крикнуть, чтобы убрали с пути машин эти приспособления, не то что вылезти из кабины и самолично их оттащить в сторону. Это называется “законом сплошной электрификации”, когда “всем всё до лампочки”, и это и Любовью Кабо в повести “В трудном походе” отмечено, когда обсуждаются в классе Ушакова подробности будущих условий труда при коммунизме. Люди совсем не против коммунизма, но пусть его построят и им преподнесут на блюдечке с голубой каёмочкой, одновременно от них мух отгоняя, чтобы те не мешали с коммунизмом поиграться и отбросить под дождь или под ко-лёса машины. Ну, и пусть их защищают от всех прочих неприятностей — от внешних и внутренних врагов тоже... Только вот — можно ли этих двуногих людьми называть?..

Вот я напечатал это ещё на пишущей машинке в черновом наброске, да и задумался — не клевещу ли я на лагерников “Искорки”? Ведь по первому зову Лерки пришли четверо мальчишек из старшего первого отряда, “самый маленький из которых был ростом с Лену”. Но пришли они только для единовременного усилия по установке “на-попа” приволоченной Леной и Леркой коряги, причём “могучий Олег Пинаев (фамилия-то какая выразительная — на один пинок её владельца хватает, во-первых, а во-вторых — пинает человек что ни попадя на своём пути. — Я.Ц.) по прозвищу Пендаль (! — и прозвище вполне по фамилии!) сказал суровым басом: “Опять эта козявка чудит на весь лагерь”, после чего пригласил Лену: “Вы к нам сегодня приходите ужинать. Компоту будет невпроворот. А потом песни петь будем. Костёрчик запалим. Нынче мы без начальства, будем петь до ночи”. Первый отряд очень любил петь песни.

Любил. И песни были хорошие. Вот одна из них — “Песня отплытия”:

...Так пускай в этот раз

провожает нас солнечный свет,

как награда за то,

что не ждали у моря погоды...

...Есть в покое твоём

ожиданье тревожной дороги.

А в дорогах твоих —

чуткий отдых больших скоростей...

Это песня людей, но это ещё (или уже?) не песня советских людей. В ней есть “награда”, “ожиданье” и “чуткий отдых”, но нет труда, напряжений и перегрузок, нет солёного пота и боевой ярости тружеников и воителей, нет пассионарности, которая есть в лучших советских песнях вроде “Марша энтузиастов”, “Ну-ка солнце, ярче брызни!”, “Бей, барабан, походную тревогу!” и им подобных, в том числе и самим Крапивиным сочинённых — песни Генки Кузнечика о “маленьких барабанщиках, рыцарях ярых атак” или знаменитой “Колыбельной для брата”.

Это не высший, а лишь первый сорт песни, как кофе по цене три рубля сорок пять копеек за зелёную двухсотграммовую пачку, а не по три-восемьдесят пять за красную, которую любители всегда предпочитают зелёной и не боятся переплатить...

И всё, что сам первый отряд может, это сидеть у зажжённого в отсутствие Инны Сергеевны костра до часа ночи (какой бунт против порядка!) и снова и снова повторять эту песню. Не густо!..

Ой, а вдруг это мой жёлчный характер заставляет приходить к таким выводам? Но вспоминается приводимая в кассилевских “Дорогих моих мальчишках” известная хохма военных лет, как некто вынес из проходной официально производящего детские кроватки предприятия все детали для приятеля, у которого сынишка так вырос, что пятки из кроватки торчали, но как ни подгонял заказчик детали — всё вместо кроватки пулемёт получался... Попробуйте сделать из приводимых мною деталей детскую кроватку, а не пулемёт, если не поленитесь, конечно, а мой адрес в работе приводится, и телефон тоже...

Правда, есть Лена, которая быстро уразумела, что нужно Лерке. Но если она Лерку поняла и отогрела, то сломать положение в лагере такая, с какой мы в этом рассказе расстаёмся, она ещё не попытается. А ведь она — штучный товар, а не ширпотреб среди крапивинских вожатых. Уровень Натки из гайдаровской “Военной тайны”? Нет, чуть пониже. Но всё же может дотянуться в будущем. Это женская разновидность Олега Московкина в потенции, ибо выросла среди мальчишек, занималась вопреки воле родителей фехтованием, ибо идеалом её было рыцарство в лучшем смысле этого слова. Но пока что она смогла понять лишь неприкаянность Лерки и найти для него лекарство — большую работу, дело, достойное мастера.

А весь её отряд? А весь лагерь? Пока что они живут в царстве Инны Сергеевны, а потому скуки и дури хоть завались. И сознательного бунта против этого не будет — масса не созрела. И боюсь, что и не созреет — описанная в рассказе масса. Вот читатели рассказа могли бы, для того он и писался...

Только вот не учили их в школе добираться до такой подноготной художественного произведения. И меня не учили. Но мне повезло уже после школы встретить очно и заочно учителей, да и гены “народа Книги” чего-то значат.

Кстати — были среди учителей и аналоги господ шведов, коих Пётр Первый после Полтавы за науку благодарил в своём шатре, вынудившие меня думать над тем, как бы их из жизни убрать к чёртовой матери. Такие учителя тоже многому выучить могут...

Не созрела ещё и Лена. Как океанская рыба, не знающая, что существует суша, она не может представить себе другого лагеря. Это она-то, руководившая группой фехтовальщиков из пятнадцати человек!

Но она вполне откровенно говорит, не понимая в невинности разума своего, что именно говорит: “У фехтовальщиков дисциплина в самой крови, с ними никакой заботы, только технику отрабатывай”.

Это значит, что все сливки, пенки и сметана отсеиваются, отслаиваются от общей массы и их-то как раз в лагере и нет — для них наша заботливая страна имеет-таки свои спортивные организации, тренеров и так далее.

Иное дело, что их и там по мере сил своих калечат двуногие нелюди (наши пострелы везде поспевают!), о чём в моей коллекции масса газетных вырезок.

Но в лагеря обычного типа если и попадёт Серёжа Каховский или Лерка, то чаще всего им солоно приходится — даже не обязательно по вине начальства, а просто они оказываются вне своей мутации, вне своего советского этноса, вне своего “сорта кофе”, если использовать применённое чуть выше сравнение.

А вот если бы их забрасывать в каждый такой лагерь в достаточном количестве (хоть пару десятков разновозрастных!) и обеспечить возможность заранее знать свою задачу и при нужде группироваться вопреки “распорядку дня” и “планам работы”, то есть возможность делать своё главное советское дело, а не быть веселящимися единицами согласно чужим идиотским в лучшем случае, а в худшем — откровенно вредительским расчеловечивающим планам...

Уж они-то вытянули бы ребят из той плавающей в проруби консистенции, — какие бы лагеря получались! Немногим хуже “Артека” или “Орлёнка”... Олег Московкин в “Мальчике со шпагой” с тоской вспоминал: “В Артеке мы за месяц такие отряды делали, что до сих пор, как вспомнишь, так петь хочется...” Но там же ребячья элита! А кто в данной “Искорке”?

Лерке здесь всё же повезло, его особость, мастеровитость уважаются всеми, кроме, конечно, Инны Сергеевны. Мы видим здесь еще одно сравнение “чис-той культуры” с “не детьми, а бесами”.

“Не дети, а бесы” хотя бы не травят непохожего на них человека, пусть по чисто потребительским причинам — нелепо резать курицу, несущую для них золотые яйца, он нужен, как и хороший повар на лагерной кухне — не начальству, а едокам. Но...

В конце концов, кроме Лерки, у неё было ещё двадцать семь человек, и все такие, что не заскучаешь. Один Щетинников чего стоит! Это надо же придумать: соревнования канатоходцев на высоте в три метра! Первый же канатоходец — Вовка Молчун — сорвался после двух шагов, повис на проволоке и завыл: внизу выжидающе качали макушками беспощадные крапивные стебли. Пришлось ловить “артиста” в растянутое одеяло, а Саньке пригрозить исключением из лагеря. Санька и глазом не моргнул! Во-первых, этим ему грозили каждый день, а во-вторых нет такого закона, чтобы за канатоходные соревнования выгонять человека из лагеря.

Между тем должен быть беспощадный список причин, по которым такое решение должно приниматься безоговорочно, и должны быть иные меры наказания, которые не явятся пустым сотрясением воздуха “каждый день”. Родители в отъезде, и вернуть изгнанника некуда? Так пусть в системе лагерей данного района будет и, так сказать, штрафная рота — где обладатели “генов риска” должны подвергаться обработке по особым программам — им же лучше будет, а в следующий раз будут соображать насчёт последствий такого поведения в обычном лагере. Чего доброго, сами будут в спецлагеря проситься и будут вырастать людьми повышенного качества.

Как вот было в визборовской песне про дворовый волейбол, что сетку для игры добыл “Коля Зять — известный вор”, а в конце упоминается, что “полковник войск десантных Эн Зятьёв лежит простреленный под городом Герат”, то есть этому парню повезло в том смысле, что его генам риска было найдено применение в нужной для общества сфере. В то время, когда Визбор писал эту песню, гибель наших людей в Афганистане считалась ещё делом достойным. А вот капитан одной из двух волейбольных команд “сын ассирийца, ассириец Лев Уран” востребован не был: “и говорит мне ассириец-продавец: «Конечно помню волейбол, но мяса нет»”...

А Морозиков Николка! Вроде бы маленький, послушный, а того и гляди, что влипнет в историю. То на дереве застрянет, то лохматого деревенского пса приютит, то подушку увеличительным стеклом прожжёт навылет. Да не свою подушку, а Рыбиной...

....................................

...Лерка сидел на перилах верхом и делал кошек. Он лепил их из глины. Перед крыльцом стояла очередь.

Сначала никакой очереди не было. Просто Лерка бродил по берегу, а за ним так же медленно и с опущенной головой бродила Лёлька — девчонка из самого малышового отряда. Она аккуратно ставила ноги в Леркины следы. Лерка проваливался по колено в жидкую глину, и она проваливалась. Лерка что-то искал, что-то разглядывал, о чём-то думал. Лёльке было просто скучно.

— Чего ты ходишь? — хмуро спросил Лерка. Лёлька ничего не сказала. Лерка обернулся. Лёлька вытащила из глины ноги, отодвинулась на шаг и остановилась.

Он снова пошёл, и она пошла — слышно было, как чавкает глина. И опять Лерка обернулся. Лёлька смотрела на него сквозь золотистую паутину упавших на лицо волос. Грустные были у Лёльки глаза. Случается так: подкрадётся к человеку скука, и кажется, что нет на свете ничего интересного. Остаётся только одно немножко интересное дело: ходить по чужим следам, злить серьёзного мальчишку.

Лерка вздохнул и спросил:

— Хочешь кошку?

— Живую?

— Где я возьму живую? Хочешь из глины?

Лёльке было всё равно. Лёлька сказала: — Хочу.

И появилась на свет кошка номер один. Толстая, добродушная, с улыбчивой мордой. Кошка, для которой скука не страшнее дохлого мышонка.

Через несколько минут две другие девчонки-дошкольницы догнали Лерку и спросили:

— Правда, ты сегодня делаешь кошек?

Они уже знали, что от него можно каждый день ждать чего-то нового. Вот и “сегодня” появилась новинка — кошки...

Он вздохнул и сделал им большеголовых испуганных котят.

Через полчаса оказалось, что кошки нужны всем...

Про Лерку я вставил сюда для того, чтобы показать его на фоне других “отрядников” пятого отряда. Впрочем, и он способен кое на что не совсем умное. Руки его пока что умнее головы.

... — Лерка... Послушай, ну почему ты подрался с Лодькой?.. Конечно, если это тайна, то не говори, — поспешно сказала Лена. — Мне, в конце концов, всё равно...

— Да не тайна... Все уж знают. Мы из-за термитника с ним дерёмся. Уже четыре раза дрались из-за термитника.

Ну ведь надо же! Из-за чего только не дерутся люди! Из-за того, что не поделили бумагу для маскарадных колпаков; из-за всяких глупых прозвищ; из-за того, что ночью один бросил в другого подушкой и попал в банку с рыбьими мальками; из-за девчонок, в конце концов, дерутся. И вот ещё — из-за термитника...

...После обеда Лена заглянула в палату к своим мальчишкам.

Маленький ушастый Колька Шанкевич стоял на спинке кровати и качался, размахивая руками: изображал канатоходца. Санька Щетинников целился в него подушкой. Толстый стриженый наголо мальчишка, имени которого Лена ещё не запомнила, читал в кровати, стоя на четвереньках. Николка Морозиков жевал припасённое от обеда печенье. Пятеро мальчишек в дальнем углу тянули от кровати к кровати тонкие верёвочки: видимо, устраивали “телефон”.

Увидев новую вожатую, канатоходец Колька с грохотом полетел на пол. Пущенная Санькой подушка попала в мальчишку с книгой. Он ткнулся носом в постель и обиженно запыхтел. “Телефонисты” ласточками разлетелись по своим постелям и дружно захрапели...

Вот я выписываю эти кусочки рассказа — и думаю: попались бы они даже не “молодым волкам — мугикоонсам” в племени шеванезов, из школы, которую окончил Сат-ок и описал потом в “Земле солёных скал”, — а к тем малышам “ути”, которые ещё не оторваны от родителей на долгие годы учения. Ведь даже эти малышата запрезирали бы “бледнолицых братьев” — кроме Лерки, конечно. Ведь это Лерка в работе “разгорался задором, словно уголёк на ветру... дышал часто и весело, будто после отчаянной игры в “сыщики-разбойники”. Но, пожалуй, даже Лерка не вытянул бы в наличном своём качестве на человека в глазах погодков-мугикоонсов из этого славного племени, единственного на всю англоязычную Америку отбившегося от угона в резервацию — благодаря тому, что состояло и состоит из людей высочайшего уровня, воистину достойных звания “человека” — “вершины времён”, и внимательнейшим образом готовящих молодую смену этих людей из подрастающего поколения.

Только вот — не Лерка в том виноват. Виновато окружение, в первую оче-редь взрослые, а уж как производная от их деятельности — и “товарищи” Лерки. О том и рассказ. В общем, о том, о чём говорит и более ранняя крапивинская повесть