Крапивинские притчи

Притча — как учит нас энциклопедический словарь, — есть малый дидактико-аллегорический литературный жанр, заключающий в себе моральное или религиозное поучение (“премудрость”).

Как хотите, а разбираемые ниже рассказы Крапивина “Я иду встречать брата”, “Старый дом”, “Баркентина с именем звезды” и трилогию повестей “Далёкие горнисты” - “В ночь большого прилива” - “Вечный жемчуг” я отношу к этому жанру, ибо все они содержат в себе и дидактику, и аллегорию в куда более чистом виде, чем прежде разобранные мною произведения этого автора. Не стану повторяться, а потому извлеку из них лишь кое-что новое.

В “Я иду встречать брата”, как уже отмечалось, Крапивин присоединяется к тем фантастам, которые уверены, что в будущем дети будут доводиться до кондиции в школах-городках, отделённые от родителей, хотя общение с ними будет допущено.

А главный вопрос в этой притче — нужна ли память о погибших, если живым хватает своих дел и подвигов, а все подвиги на свете всё равно не запомнить?

Можно ли ради частного доброго и утешающего удобства лишать мальчика горькой гордости о погибшем предке, заменяя её радостью общения с живым “предком”, вернувшемся из звёздных далей и ставшим осиротевшему Наалю старшим братом?

Можно ли вообще переделывать уже имевшую место историю, ради удобства нынешней жизни смещая в ней акценты? Речь идёт о её описании. Уничтожить наличную мерзость, проникнув в прошлое и имея точные данные о её глубинных корнях – дело другое, тут иной раз можно и рискнуть.

И Крапивин отвечает, что даже в данном случае самых что ни на есть благих намерений была допущена ошибка, что так нельзя...

Я с ним вполне согласен, даже не только в данном случае. Хочу лишь уточ-нить, что если бы даже речь шла не о подвиге, а о гораздо более паршивых явлениях, о них должна быть сказана вся возможная правда — с обязательным добавлением нашего к той правде отношения, чтобы не схватили мёртвые живых из могилы и не принудили к повторению былых ошибок, уже оплаченных кровью.

А в данном случае космонавт, принесший Наалю весть о подвиге и гибели брата в том объёме, в котором узнал эту истину рассказчик, мог бы всё равно стать старшим братом Наалю, но не было бы в их отношениях невидимой за-зубрины, скребущей старшего в этой паре по живому.

Прав был Борис Полевой в романе “На диком бреге”, требуя устами Дюжева, чтобы “всё было на чистом сливочном масле”. Прав был Иван Ефремов в “Часе быка”, утверждая, что искажение прошлого неминуемо изменяет будущее. Прав и Крапивин в этой притче.

В “Старом доме” Крапивин впервые резко и ясно высказался о линии “домоуправления”. В старом двухэтажном Доме жил целый маленький народ, не считая недавно приехавшего к своей дочери Капитана Самого Дальнего Плавания:

“Монтёр Веточкин, который всем чинил электроплитки и любил играть в домино; фотограф по фамилии Кит, который фотографировал только на работе, а дома — никогда; очень застенчивый музыкант Соловейкин, который играл на трубе. Жила Аделаида Фёдоровна — женщина, считавшая, что все её обижают. Жил Вовка — обыкновенный третьеклассник (и само собою — его родители). Ещё обитал в доме ничей котёнок с удивительным именем — Акулич. И кроме того в квартире номер шесть проживал Пётр Иванович. Днём он работал в конторе, а по вечерам писал жалобы. На всех по очереди. На монтёра Веточкина — за то, что он чинит электроплитки, а телевизоры чинить не умеет. На музыканта Соловейкина — за то, что однажды он солнечным майским утром заиграл на трубе. На Вовку — за то, что он не поздоровался на лестнице. На Акулича — за то, что он ничей. На товарища Кычикова — за то, что он допускает все эти безобразия”.

Интересный, чёрт побери, подбор жильцов! И поводы для жалоб тоже не совсем беспочвенны,

хотя не жаловаться куда-то нужно бы Петру Ивановичу, а собрать жильцов в свою квартиру номер шесть и вместе — всем населением данной территории — потолковать,

как бы Веточкину повысить квалификацию, чтобы и телевизоры чинить умел;

и как бы приучить Вовку здороваться с каждым, с кем встретился взглядом — хотя бы склонением головы;

и как бы Акулич из ничейного стал бы общим домовым котом с правами на кормление и ласку и с обязанностями ходить в туалет в строго определённом месте и ловить мышей, ежели заведутся...

Пётр Иванович — не пустой склочник, он не зря жалуется и на тех, кто за-держивал ответы на его жалобы, и не зря ему снится, что на все его жалобы пришёл Положительный Ответ — именно с Большой Буквы. Вот пришёл бы такой, как я выше предполагаю. Глядишь, и стал бы старик в этом доме “инженером с карандашиком“ - есть такая должность на американских предприятиях: ходит человек и выискивает промахи и недоделки, чтобы повысить выработку, качество и прибыль.

Словом, люди как люди, обыватели отчасти, но не мещане. А от этого среднего уровня отклоняются две линии —

одна Капитана и Вовки (верность дружбе, мечта о подвиге и готовность его совершить; такие чистые и горячие думы, что даже брёвна Старого Дома вспомнили, что были когда-то корабельными мачтами, и взлетел дом в небо и улетел туда, где море, где бури и где-то рядом Вовкин уехавший друг Сеня Крабиков),

а другая — домоуправляющего товарища Кычикова и всего домоуправления. И ведь не злодеи там сидят, не людоеды, не Бармалеи. Всего-навсего осторожные люди, оглядчивые. “Нет у нас такого порядка, чтобы, значит, морские флаги. Без особого распоряжения...”. А флаги эти вывесили на доме Старый Капитан и Вовка, и означал подбор этих флагов “Счастливого пути” — в адрес птиц, готовившихся к трудному перелёту на юг.

Это страшная линия. В романе Владимира Попова “Обретёшь в бою” она с горькой яростью сформулирована Рудаевым: “Пусть начальство думает, оно толстые папиросы курит, а мы люди тёмные, нам абы гроши”. Я уже цитировал эти слова,

но во-первых повторение — мать учения,

а во-вторых Рудаев-то бил скорее по самим “людям тёмным”, начальству своё право на мышление уступающим, а тут низовой носитель власти начисто отказывается от этого права, тем самым отправляя это право в неведомые вершины власти и утверждая необходимость для всех до единого граждан полнейшего бесправия в поступках и мыслях.

С точки зрения товарища Кычикова и Пётр Иванович с его жалобами тоже еретиком выходит — как он смеет сам решать, на кого и на что жаловаться? Именно к такому взгляду на своих подданных пришла царская власть уже во времена Алексея Михайловича,доигравшись до Разинской народной войны; а при Николае Втором это стало абсолютом — что и сделало революцию неизбежной.

Добавляю в 2004 году. В прошлом году я узнал, что первое моё послание в ЦК КПСС, где я сигнализировал об умышленном искажении учебников истории и о неминуемо страшных последствиях такого проведения в жизнь Всеобуча и кабинетной системы, какие имели место в действительности, — автоматически делало меня (согласно тайной инструкции “сверху”) “склочником”, то-есть психически больным, а потому обрекало на лечение в психушке. Правда, меня туда упрятать не удалось, но покалечить мне оперативную память соответствующие органы смогли.

А потом страна рухнула, и глава районного психдиспансера в телефонном разговоре с моим отцом признал, что “Ваш сын во многом оказался прав”.

Так что начальство, воспитывавшее Кычиковых, своего добилось, а мы не смогли ему воспрепятствовать. И это значило, что прорвался давно назревавший нарыв контрреволюции.

Но в 1986 году я писал то, что будет в следующем абзаце.

Правда, Кычиков настолько жалкая и ничтожная личность, что сформулировать такую мысль не осмелится. Ему-то самому вывешенные морские флаги не мешают: “Вы только поймите меня правильно. Мне лично всё равно, висят эти флаги или нет. Но с начальством получатся неприятности”.

Действительно ли таково это начальство? Раз оно терпит на руководящем посту такого подчинённого, раз оно хотя бы не знает, каков этот подчинённый — оно является таковым, даже если само чисто и невинно в этом смысле.

А ведь скорее всего рептильный опыт Кычикова не из пальца высосан, а воспитан в нём вышестоящей сволочью.

Добавка после распечатки в 1986 году, в неё тогда не попавшая:

Закон Питера в нашей стране давно уже размахался, уровень некомпетентности самое высокое начальство уже с головой накрыл. Теперь сверху бьют уже по последним компетентным людям, что-то ещё пытающимся сделать…

Будь иным вышестоящее начальство — Кычиков требовал бы вывешивать флаги по любому поводу и без оного. Ведь вообще-то начальство любит парадность и демонстрацию чудесной жизни под его начальственным руководством... Но здесь “начальство в частности”, а не “начальство вообще”. Бывает — в определённой фазе развития хоть этноса, хоть социума... Я верю Кычикову, ему виднее...

Но полагаю, что тут Крапивин умышленно берёт частный случай. Его читателям большего дать пока что нельзя. Только знание частного случая – а там пусть думают сами.

И такую-то амёбу, как Кычиков, все называют гордым словом “товарищ”, за право произносить которое погибло столько настоящих людей, настоящих товарищей... Сколько таких вот гордых слов обернулись своей противоположностью в языках народов нашей планеты...

Вольные землепашцы-смерды, подобные английским иоменам, стали на Руси “смердящими-воняющими” рабами,

а в Средней Азии служилые воины-землевладельцы дехканы стали столь же бесправными крестьянами, арендующими если не землю, то воду, и могущими в любой момент подвергнуться расправе любого уровня свирепости, хотя до сих пор стоят в ставших пустыней местностях руины замков прежних дехканов, стоявших насмерть против закрепощения их феодалами более высоких рангов...

Что — давно это было? Так вот вам — опять пришло повторение пройденного...

Но улетел дом от Кычикова и не только морской воздух очистит атмосферу в комнатах его, а и отсутствие этого источника моральной вони. В притче очистит, не в действительности...

Как бы это во всех домах до единого такое сделать? Такое вот скромное желание возникает при чтении этого рассказа, этой притчи...

Пожалуй, единственное решение этой проблемы — в выбрасывании Кычиковых и их начальства из нашей жизни, а не уймутся — то и вообще из жизни, как выше я уже не раз утверждал...

В “Баркентине с именем звезды” можно найти первичные наброски к “Трое с площади карронад” —

и уничтожение обречённого на слом корабля, чтобы погиб он славной смертью, а не на дрова пошёл;

и несомненная параллель между Рудиком и наглым курсантом Вересовым в повести;

и даже прямая связь с произведениями Стругацких, именно здесь нарочито выставляемая: в повести мы найдём выдранную из “Трудно быть богом” группу слов, а здесь упоминание о фантастах братьях Саргацких.

Но главное здесь всё же отношение умелых к неумеющим, но именно по-этому стремящихся обескрылить умелых. Поединок Мальчика с Рудиком — ради этого и написана вся притча. Вряд ли Крапивин знал при написании её о том, кто такие гумилёвские субпассионарии, скорее он вышел на это явление сам. Но предупреждение сделано им в полную сил: “Мало знать и уметь, надо помнить, что вот такие Рудики встанут у тебя на дороге, что надо сказать им: “Убирайтесь прочь!”, но и этого мало — необходимо в любом, абсолютно любом случае вырывать их добычу из их нечистых рук. Ибо нельзя дать Рудикам размножиться. Более того, необходимо бороться за вымирание этой породы, если только она не заставит нас бороться за её физическое истребление”.

Трилогия “Далёкие горнисты” — “В ночь большого прилива” — “Веч-ный жемчуг” скорее всего не задумывалась изначально трилогией. Готов поспорить, что Крапивин не раз клял себя за легкомыслие, с которым оставил в “Далёких горнистах” строчки, что “Это просто сон... Я видел, что мне одиннадцать лет и я приехал на каникулы к дяде в Северо-Подольск. Не знаю, есть ли на свете такой город. Если и есть, то не такой. А дядя и вправду есть, но он живёт в Тюмени. Впрочем, это неважно, в рассказе он всё равно не участвует”.

И закончил он своё, не имеющее тенденции к продолжению (как тогда ему казалось), произведение сообщением, что “пришёл Володька, чтобы помириться, хотя и не был виноват. Но не помирился. Не потому что я взрослый, а он маленький. Просто он уехал к своему деду на другой конец города”. Сглупил писатель. Ему бы просто рассказать, что история эта случилась с ним, когда ему было одиннадцать лет, оставить возможность продолжения. А так пришлось повторять историю с безнадёжно зарезанным, но за неимением лучшего персонажа воскрешённым Остапом Бендером.

Но в конце концов есть ещё возможность переписать всю трилогию как нечто целое, или — чем чёрт не шутит! — всю многологию (ведь теперь два мира связаны намертво верёвочкой-неразрывкой, один конец которой завязан за уходящий к центру Земли железный шиповник, а другой — за намертво вросший в свою планету якорь), так что возможностей к продолжению сериала — непочатый край...

Если на Земле первая история происходит с 11-летним Серёжкой, а вторая и третья уже со взрослым Сергеем Витальевичем, которому приходится с помощью известной в ином мире магии вновь обретать облик вечно 12-летнего (он понял, что ему “всегда двенадцать”, и именно такова будет всегда его точка зрения на “взрослую дурь”, даже во взрослой шкуре он будет весьма самокритичен к себе взрослому, но дети у него всегда умные и правые в любом споре со взрослыми), то в ином мире время способно течь по-иному, совершать переброски вперёд и назад, закручивать петли. И поэтому попавшие в Северо-Подольск трубач из левой угловой башни своей родной крепости Валерка (он же Иту Лариу Дэн) и его Братик (он же Василёк) возвращаются не в своё время, а хоть в ту же крепость, но через века. А потом уже вместе с вызванными Серёжкой и Володькой пройдут через волшебный лабиринт и через волну времени их будет бросать то вперёд на века, то назад, и только чудо вернёт их на сей раз точно в нужное время и место. И в этом разнобое времён не пустая авторская прихоть, а глубочайший смысл. Правда, нащупанный автором не сразу.

В первой части трилогии главная мысль была в том, что “настоящие маль-чишки” из породы “ясноглазых”, про которую мы уже говорили не раз, во всех Атлантидах и на всех планетах во все времена одинаковы: не попятятся перед смертью, протрубят сигнал тревоги для своего ещё не знающего о беде гарнизона.

Нас, советских детей, к последнему поколению которых относимся мы с Крапивиным, этому учили даже посмертно учителя гайдаровско-кассилевской породы. В самом начале своей школьной жизни я прочёл в “Родной речи” рассказ о четырёх маленьких барабанщиках Парижской Коммуны — Тьебо, Виксавьере, Пьере и бывшем беспризорнике Постреле, ценой своей жизни сорвавших ночную атаку версальцев. В более поздних “Родных речах” столь инокровным героям места уже не было, там только дети народов СССР, да и то не всех, имели право быть примером для школьников... Убеждён, что Крапивин помнил эту историю, когда писал “Далёких горнистов”, но у него маленькому трубачу и его братишке повезло: они выпали в иной мир, в доброе и счастливое в этой повести время, им встретился и сразу сдружился с ними Серёжка, а Братик ещё и котёнка нашёл — будь это дети из рассказов Юрия Носова, им бы большего и не нужно. Но это настоящие мальчишки, это люди пламенной страсти и самоотвержения, пассионарии. Они не могут даже подумать, что можно остаться здесь — долг влечёт их к себе, в пылающую и залитую кровью крепость, где ещё отбиваются защитники от внезапно ворвавшегося врага.

Это притча о долге. Не только долге трубача и Братика. Она и о дружбе тоже, но — хотя “я понял, что он мне нужен, что я хочу такого друга”, однако “мне очень нужен был друг, но Валерка собирался уйти, и Братик тоже”, “скоро надо расставаться с Валеркой... Можно бы отказаться. Я чувствовал, что он даже не обидится. Но я шёл, потому что ни во сне, ни наяву дружбу не завоюешь предательством...” (сколько таких вот формулировок в произведениях Крапивина — произведениях, ставших Катехизисом для детей советской породы...). ”Он остался бы, но не может. Обязательно надо ему туда, где не закончена битва, где он оставил свою трубу”.

И если другу нужно выполнить свой долг, то и Серёжке надо выполнить свой долг — помочь другу, хотя при этом они расстанутся навеки. Так в ефремовской “Великой Дуге” помогал негр Кидого своим побратимам покинуть его и вернуться на родину... Таковы законы дружбы — высшего проявления чувства долга, свойственного человеку в несравнимо большей степени, чем любому другому виду живых существ, не говоря о двуногих.

Дружба — это долг в степени “эн”, а долг перед другом — это долг перед крепостью, которую он защищает. Это понял 11-летний Серёжка, но едва ли поймёт подошедший к горестно оцепеневшему мальчишке старик, чтобы скрипуче сообщить, что у того “хулиганство одно на уме” и исчезнуть из повествования. Туда ему и дорога... У этого старика не было детства, он смолоду был стариком. И тут возникает у Серёжки мысль: “Если бы время не отнимало у человека детства... А может быть, это можно сделать? Если очень постараться?”

Но не всё возможно в мире — того старика так же невозможно сделать мальчишкой по свежести чувств и по благородству побуждений, как “загнать муху в пузырь, и чтобы он не лопнул”. Ну и чёрт бы с ним, с этим стариком! Нам бы детей уберечь от морального постарения, сделать так, чтобы они навеки сохраняли в душе память о детстве, остались бы при росте опыта, мудрости, знаний — навсегда 12-летними!

Вот какие мысли рождают “Далёкие горнисты” у своих персонажей и у читателей. Этого немало... Но!..

...Вернулись в свой мир Валерка и Братик. А там прошло триста лет или больше. Ребятам удивились, но поверили. Это было другое время, “но это наша земля. И встретили нас хорошо”. Мало того, выяснилось, что когда в день штурма “меченосцы ворвались в крепость, я затрубил... Я всё же успел, наши построились в боевые треугольники. А когда наши воины так вставали, разбить их было нельзя. И в этот раз тоже: они сперва защищались, а потом пошли в атаку и выбили врага...

— Значит, ты спас Город?

— Так говорят...

— Выходит, ты знаменитость?

— А толку-то... — сказал Валерка”.

Да, толку мало — не извне, а изнутри пришла в город беда, точнее — из будущего. “Лет двести назад Большой Звёздный Мастер — самый главный учёный — сумел победить время и побывать в глубине будущего. Он записал всё, что должно случиться на много веков вперёд. Получились целые книги. И согласно этим книгам сейчас, в правление “Великого Канцлера Га Ихигнота Тас-Ута, Отца и Защитника Города и всех степей и гор до самого Океана”...

(как напоминает всем не утратившим памяти этот титул “Великого Отца и Учителя” или “Великого Кормчего” или “Верного Продолжателя Дела” и иных, которых и ныне на Земле хватает, в том числе и в соцлагере)

...будут бои, которые необходимы, чтобы победила истина”.

И бои начались — “население Города разбилось на две враждующие группы и каждая упрекает противника в неумеренной жажде власти и нежелании работать. Вожаки хотят получить важные посты, а простые горожане бьются кто за что... А многие — видимо, просто по привычке и чтобы не осудили сограждане. Что поделаешь, сражения предсказаны Книгами, и даже Великий Канцлер не в силах их предотвратить.

Разбились на две партии и мальчишки. Пошли в барабанщики к старому герцогу по прозвищу Большой Зверь и в факельщики к вожакам цеха оружейников. Для них это было вроде игры — опасной и увлекательной. Сначала... Но пришлось хоронить отцов, а потом факельщики и барабанщики встречались в одной школе. Когда горе, то не до игры. А для серьёзной вражды не было уже сил. Случались, конечно, бои и кровь, но никто не знал толком, за что дерётся. А Утренняя площадь, где когда-то стояли кукольные театры и карусели, зарастала сорняками. А факелы и барабаны были слишком тяжелы... А потом случилась Стена (у Стены, оттеснённые от общей свалки и заколотые, были найдены шесть барабанщиков, оказавшиеся первыми детьми этого Города, убитыми своими же согражданами), и кто-то из факельщиков спросил: “А наша очередь — когда?”

Их учили в школе слушаться Книг, но не все мальчишки прилежные ученики. И кто-то в первый раз начертил на доске угловатую спираль, рассечённую прямым ударом: старинный знак “преодолённого времени”. Теперь этот знак приобрёл другой смысл: “Разбить предсказание Белого Кристалла”. Взрослые — те, кто о чём-то догадывался, — грустно смеялись: разве можно изменить законы Книг?

Но дети часто не верят взрослым...

Я узнал, что есть заговор. Вернее, план. Армии всегда идут за барабанщиками и факельщиками, и ребята решили свести оба войска на старинной улице, у крепостных ворот. Эта улица в давние времена перегораживалась железными решётками для защиты от врагов. Мальчишки задумали пробраться в Цепную Башню, где механизмы, и опустить решётки, рассечь армии на мелкие группы.

— А потом? — спросил я.

— Они не смогут драться, — сказал Братик. И мы потребуем от всех Клятву Огня, что больше не будет боёв.

— А если не дадут они клятву?

— Пусть попробуют... — сумрачно ответил Братик”.

А теперь отбросим аллегории и прочий антураж.

В чём суть цитаты?

В том, что дети сумели понять весь ужас и всю бессмысленность взрослой дури и неспособность взрослых остановиться — потому что взрослые слишком верят традициям, книгам и прочим рамкам и границам, а дети ещё только познают мир, ещё привыкли к перемене точек зрения на все элементы познаваемого, а потому свободнее в своих решениях.

Это не совсем верно — дети могут понять, что не делать,

но им невозможно понять — что делать, опыта не хватает, а опыт может появиться лишь у более старших, у которых лопнула хитиновая оболочка окукленного разума и которые смогли, этот разум используя, найти решение задачи.

Но все великие революционеры, действительно находившие это решение — единственно возможное для данного отрезка времени, — были в то же время большими детьми — имеется в виду чистота помыслов, верность слову и про-чие “романтические штучки”, свойственные именно детству.

И потому во второй части трилогии потребовался именно взрослый, хотя и в шкуре ребёнка, но имеющий за спиной именно взрослый опыт как мышления, так и фехтования.

Потому что если бы дети, взявшие на себя спасение общества, имели дело только со своими одуревшими отцами, они смогли бы выполнить свой план.

Но в Городе имелась третья сила, вроде бы нейтральная, а фактически подливавшая горючее в огонь — Великий Канцлер и его “доблестная гвардия”. Валерка о гвардейцах говорит, что это не люди, они даже хуже наёмников когда-то осаждавшего Город Данаты, а тому пришлось лично повесить на подъёмном мосту главаря этих наёмников... Вскоре выяснится, что именно гвардейцы по приказу Канцлера убили тех шестерых ребят у Стены. А сейчас они перекроют путь к механизмам решёток и барабанщикам, и факельщикам. Они не задумаются опустить кулак на детскую голову, ударить ребёнка шпагой, выстрелить в ребёнка из самострела...

И останется один выход — ударить в самый центр созревшего в Городе гнойника, уничтожить Канцлера. И Серёжка уничтожит его. И это будет последняя, единственная смерть на этот раз. Только Валерка выкупает в болоте гвардейца, чуть не убившего Братика, а так и гвардейцы останутся без какой бы то ни было кары. И лопнет цепь заклятий Белого Кристалла. И начнут люди заново вспоминать утраченные за годы резни знания и умения, отремонтируют дамбы, станут готовить корабли к плаванию на новое открытие планеты...

А гвардейцы и их внуки будут жить среди них. Может, так и надо? Но в третьей части трилогии — в “Вечном жемчуге” — заброшенные волной времени в будущее Серёжка, его друг Володька, ставший “светлым штурманом Иту Лариу Дэном” Валерка и Братик (Василёк) попадут на взлётную полосу боевых самолётов. Правда, “всё уже заброшено”. Но — “А пока не забросили — сколько было крови...”

И ещё один важнейший призыв к детям и взрослым читателям: “постарайтесь, чтобы не было у вас такого будущего”. А откуда оно взялось? Скорее всего, от тех гвардейцев; от их потомков, коим деды-прадеды были примером; от памяти о Великом Канцлере, о котором поспешили забыть, как мы поспешили — с подачи сталинистов — забыть о делах Сталина и его преемников. А точнее — как заставляют нас забывать об этом те, кто хочет, чтобы грязное и кровавое прошлое повторялось в будущем снова и снова, причём по закону спирального развития повторялось бы на всё более высоких и крутых витках спирали.

Но это не должно повториться! И это должны понять в первую очередь дети, ибо на взрослых надежда плоха. Очень плоха — даже бывший Серёжка, ставший Сергеем Витальевичем и работающий литературным директором в детском театре, женатый на актрисе опять же этого детского театра, игравшей озорных и храбрых мальчишек — даже он оказывается глупее самого себя, вечно двенадцатилетнего, живущего в его душе как автономная её часть. Но с другой стороны — мгновенно сдружившиеся Василёк и Володька стали сильнее не вдвое, а в степени “эн”, и сумели даже связать расходящиеся в космических измерениях миры Вектором Дружбы — верёвочкой, о которой уже сказано выше. Её подарила Володьке верная подружка Женька, к великому Володькиному горю увезённая родителями в Африку. Родители бы ехали — они геологи, африканцам надо помогать, это ясно, но зачем Женьку увезли?! Володьке без неё худо. Но её увезли, а верёвочка осталась, а она другу подарена, а такой подарок никто не порвёт, не разрежет, не развяжет, хоть две планеты из разных измерений им связывай — не порвётся...

Такие вот мысли рождает эта трилогия.

А перейдя от этих мыслей к нашей действительности — сделаем вывод, что мы не только готовим нашим детям некое будущее, но и гробим какой-то их процент, численностью многих миллионов судеб стоящий. А за многие годы культа, волюнтаризма, негативных явлений —

не считая прочих потрясений, отнюдь не с революции начавшихся, но после неё резко возросших и обострившихся,

то-есть количественно и качественно усиливших выпуск брака и истребление наиболее ценных мутаций людских, —

покалеченными оказались почти все нынешние поколения, а что впереди светит — и думать не хочется.

Но если мы не подумаем — кто за нас это сделает? Вот и думает Крапивин, думал Ефремов, думал Тендряков, думают братья Стругацкие. Думаю и я... И в числе выводов от этих размышлений отнюдь не маловажны выводы Крапивина, что пришло время самим детям и подросткам браться за решение своей судьбы, а заодно и судьбы взрослых. И если дети сумеют — при помощи таких, как Владислав Крапивин, очистить свою среду от взрослой заразы всех видов (а не помешать — так сумеют!), то они должны получить право призвать взрослых к ответу: почему взрослые пасуют перед силой подлости, алчности, серости, тупости двуногих, почему свой мир испакостили и детям своим готовят толкотню по магазинам, погоню за дефицитом, тряску под “диски” и многое другое, хотя уже понята опасность этих явлений, уже не раз вскрывались набухающие нарывы, а всё идёт по-прежнему?!

Те ребята из крапивинского клуба “Каравелла”, которым пока что даётся иной раз слово на страницах журнала “Пионер”, вполне могут задать такой вопрос и сами поискать на него ответ. А подрастут — детей своих и позже внуков людьми вырастить. Если не помешать им... А мешать будут, уже мешают, потому что не стихийно развитие сил Зла в нашей стране, а явно целенаправленно. Так что не бить по Крапивину и крапивинцам эти силы просто не могут.

Вот до чего можно додуматься, прочтя милые притчи-сказочки, кончающиеся дракой двух котов, которые потом “подружились и вдвоём отлупили соседского самонадеянного дога по имени Помпей”...