Журавлёнок и молнии Часть 1

Это — первый роман Крапивина. И, насколько я знаю, вообще первый “роман для ребят и взрослых”. И приобщение автора к этому новому жанру удачно — не с точки зрения критики официальной. Она-то своё дело знает, и крапивинские произведения старательно, очень старательно! — либо замалчивает, либо искажает, тычет пальцем в небо, различает соломинки и не видит в упор брусьев и брёвен — мы это видели уже на примере с “Оруженосцем Кашкой”.

Нет, удачно с точки зрения верного отражения жизни ребят и взрослых, так что те, для кого писано, не должны бы иметь претензий, а должны бы не раз перечесть и не раз призадуматься. Впрочем, я верю в способности тех, кому поручено придерживать крапивинский прорыв к людям. Вряд ли будет у романа слишком большой тираж именно в то время, когда он нужен массам читателей...

Как и положено роману (жанру “эпопейному”, многоплановому), в нём много “линий”. Подсчитаем их на глазок, заранее не обещая все рассмотреть.

Линия Юры Журавина, прозванного Журкой.

Линии его генетических прототипов — деда по матери и самой мамы.

Линия Журкиного отца.

Линия семьи Брандуковых и особенно Иринкиного отца Игоря Дмитриевича.

Линия Капрала и отдельно линия его компании.

Причины Капраловой философии и практики.

Линия Горьки. Линия его отца.

Линия первой Журкиной учительницы Лидии Сергеевны.

Линия педагогов новой Журкиной школы

и линия начальства Лидии Сергеевны в Картинске.

Линия руководства Союза художников.

Линия телестудии. Линия Вероники Григорьевны.

Линия Валерика и его матери.

Линия сказки...

Вот сколько линий набралось при самом первом подсчёте (а это в самом деле первый подсчёт, без хитростей, уж поверьте мне). А ведь линий несомненно больше и они “дробнее”. Но дай-то бог с этими управиться. И придётся это делать по доброму старому школьному методу: «образ такого-то из романа Крапивина “Журавлёнок и молния”».

Журка

Опять мы видим мальчугана из “породы” или мутации “ясноглазых”, причём тут Крапивин даёт прямое указание на это: выпоровший сына отец, увидев, что результатом явилось холодное отчуждение сына и горячее осуждение жены, кричит:

— Надо же, беда какая! Всю жизнь будет помнить? С другими ещё не то бывает...

— С другими — это с другими, — сказала мама.

— Ну, конечно! А вы особые! Тонкая кость, нежное воспитание! А я бык, дубина неотёсанная! Знай свою баранку...

Журка хмуро усмехнулся. Отец и раньше, если злился, любил говорить, что где, мол, ему, необразованному шоферюге до мамы с её художественными вкусами. Мама иногда смеялась, а иногда отвечала, что сам виноват: не надо было бросать учёбу в техникуме. Кажется, и сейчас так сказала.

— Ну и что техникум?! — крикнул отец. Ну и кончил бы! Это всё без разницы! Технарь — он всё равно технарь! Это вы — интеллигенция...

Мне, учившемуся после семилетки (последний такой был набор, впредь брали уже после десятилетки) в Московском Автомобильно-Дорожном Техникуме, в голову не пришло бы такое утверждать — такие у нас были преподаватели, в том числе двоих я учителями по сей день числю — чертёжника Кошкина Ивана Гавриловича и математика Зараховича Иосифа Станиславовича, так сумели они приобщить нас и в том числе меня к своим наукам, именно наукам, а не дисциплинам. Да и о других таких гениях-технарях, создателях наук об автомобильных дорогах, о мостах, об автомобилях и так далее, рассказали нам наши наставники — вот, по-моему, верное слово для их оценки.

Видимо, Журкиному папе просто не повезло. Или это нам повезло, ведь наш-то техникум не местного значения был, он в систему МВД входил, Берии подчинявшуюся, а тот требовал качественнейшей подготовки специалистов в “своих” учебных заведениях... Но всё равно — если такое было возможно однажды, оно должно быть возможным и повсеместно — ныне и присно и вовеки веков... Мы были разными, очень разными. И треть не желавших учиться, а желавших шкодничать вообще и бить жидов в частности; как раз время для этого было подходящее; вылетела в первый же семестр.

Но оставшиеся не делились на технарей и интеллигенцию, мы были сплавом того и другого, советским сплавом, именно из этого поколения вышли те советские специалисты, которых так ценили на планете Земля в годы, когда им довелось работать в зарубежье, поднимая экономику стран третьего мира — ведь конкуренция была с былыми владыками планеты лютая, а выбирали очень часто наших именно потому, что это были специалисты широкого диапазона, способные к тому же понять всё, что происходило в стране, где они работали; понять пришедших к ним на выучку людей...

Или — мама говорит Журке по тому же поводу, стремясь снизить накал установившейся в семье вражды-отчуждённости, говорит не при отце, конечно:

— Но ведь не у всех так, Журка. Вот Горьку отец взгреет, а назавтра они вместе на рыбалку едут. А разве Горька хуже тебя? Или у него меньше гордости?

Журка подумал и пожал плечами.

— Разве я думаю, что он хуже? Просто... Он такой, а я такой.

— Какой же? — осторожно спросила мама.

— Я?

— Да нет, Горька. — Мама чуть улыбнулась. Тебя-то я знаю.

— А он... Ты говоришь, с отцом на рыбалку. Ну и что? А как двойку получит, заранее анальгин глотает, чтоб не очень больно, а кто лупит — ему всё равно. Хоть отец, хоть враги...

Яснее сказать трудно — Крапивин вышел на различность мутаций среди двуногих. Его взгляды в данном случае контактируют с мнением Ефремова в “Часе быка” (книжный вариант, единственное издание 1970 года, успевшее выйти до объявления романа не существовавшим, стр.205):

“Вы не знаете, как глубоко зашло развращение людей. Я имею в виду демагогию, будто бы все люди одинаковы, и стоит только их соответственно обработать, воспитать (тоже одинаково. — Я.Ц.), как мы получим единство мышления и способностей”.

Но ведь такое единство убийственно — при общем фундаменте должны быть различные надстройки, иначе столкновение с качественно отборнейшим противником, против которого из наших не каждый усреднённый сможет выстоять, окажется гибельным для нас всех. Но общий фундамент (умышленно применяю технарское сравнение) необходим. Иначе мы понимать друг друга перестанем. И даже генетически приходится учитывать, что в любом человеке хранятся гены несчётного числа предков, так что всегда возможен “выбрык” такого гена, на ближайшую нынешнюю родню никак не похожего.

Мама

Чаще всего сын удаётся в мать, а дочь в отца — учит генетика. Журка удался в маму. Что же мы узнаем о ней?

— Мама... Она, пожалуй, художница... Только не по картинам, а по костюмам. Она училась на модельера, потом ей там что-то не понравилось, и она стала работать машинисткой. Только она всё равно постоянно шьёт, ей нравится придумывать всякие костюмы. Она для молодёжного театра в Картинске столько всего нашила...

Что же не понравилось маме? Сама работа? Нет, ведь она ею занимается при всяком удобном случае, она и в ходе этого романа сошьёт Журке костюм для сказки о принце и Золушке.

Значит, просто её принципы не совпали с принципами начальства, и не она ушла, а её ушли. Обычное явление для “эпохи развитого социализма”, как было принято называть “негативные времена” брежневщины. В лагеря или психушки слишком уж многих не сажали — это было прерогативой государства. А вот выжить с работы, c любимой работы, которой человек занимался с полной самоотдачей, — тут любое начальство было на должной высоте своего начальственного положения.

Начал действовать со всё большим ускорением “закон Питера”,

гласящий, что всякое восхождение по административной лестнице рано или поздно доводит восходящего до уровня некомпетентности,

а достигший этого уровня боится за достигнутое положение и начинает подбирать себе в замы тех, кто глупее его, и потому подсидеть его не смогут,

а те, тоже понимая своё несоответствие занимаемым должностям, по-ступают так же,

так что некомпетентность всё более захлёстывает общество сверху вниз.

Какое-то время общество тянут не утратившие компетенции лейтенанты и капитаны, но некомпетентные майоры, полковники и генералы и их начинают выживать или калечить, после чего всё обрушивается.

Закон этот был выведен американцем, никак к тому не стремившимся, гор-дившимся своей страной. Но оказалось, что он повсеместен. Вот и у нас тоже...

Но вот вопрос — является ли Журкина мама советским человеком без страха и упрёка? Не заражена ли она в какой-то степени веяниями эпохи, скорее — миазмами её? Ответ найти не так уж трудно, стоит только поискать его в тексте.

Отец то и дело попрекает Журку “дамским воспитанием”, тем, что он играл раньше и сейчас тоже водится с девчонками. Сам-то отец никак не мог успеть поучиться в школе раздельного обучения, но заразу от своего отца и его круга знакомых, передаваемую из поколения в поколение, перенял. Мы это ещё зацепим ниже. Но вот Журка задаёт на очередной такой отцовский выпад такой вопрос:

— Папа... Если тебе так не нравятся девочки, зачем ты с мамой познако-мился? Да ещё женился...

Мама обрадовано засмеялась. Отец растерянно замер на столе, потом сердито заковырял отвёрткой и сообщил с высоты:

— Это не я. Это она меня охмурила.

— Бессовестный, — сказала мама. — Сам целыми вечерами торчал под ок-нами... А кто меня возил за цветами на своём жутком драндулете? Представляешь, Журка, он приезжал на свидания на старом самосвале!

— Мы народ простой, — проворчал отец. — На “Волгах” не ездим. Чем богаты...

Богаты казённым транспортом, используемым в личных целях. Это вскоре очень чётко объяснит Журке Капрал, так что мы ещё вспомним этот диалог. А мама в этом ничего криминального не видит.

И вообще её борьба за справедливость никогда не возвышается, скажем, до уровня Лидии Сергеевны.

Это чистая душа, но плывущая в грязном море и привыкшая к этому. А потому стремящаяся примириться с этим, если можно. Ведь жить-то нужно...

Ну, работу она себе выбрала пусть не любимую, но хоть моральной тошноты не вызывающую.

А семья есть семья, от неё не сбежишь.

Муж не слишком-то понимает её, но какое-то равновесие страстей в семье есть, причём оно несомненно ею создано. До поры до времени, конечно. Вот подрос Журка — и нарушилось оно. А Журка — в деда удался, в отца мамы. Именно так срабатывает чаще всего генетика...

Дедушка по матери

Всего-то о нём информации на полстраницы, а вполне хватает, чтобы увидеть человека. В юности он был цирковым униформистом, плавал матросом по Каспию — это указывает на неприкаянность, отсутствие родителей, на некую общность судьбы с Иваном Антоновичем Ефремовым, только Журкин дед был не тех способностей, меньшего потенциала, хотя из той же породы. Интересы его были вполне романтическими с детства до старости — в детстве он с приятелями сделал змей-гигант, тащивший его в тележке через луг, а потом, уже став дедом, учил Журку определять — молодой в небе месяц или старый, а также — как разглядеть в Большой Медведице незаметную восьмую звезду. А ещё — запоминать названия парусов на больших кораблях и привязывать перья к стрелам для лука...

Повоевать деду довелось всего месяц, потом покалечило ему ногу. Но успел он заслужить медаль “За отвагу”, а её, в отличие от медали “За победу над Германией”, давали не каждому участнику войны. И в тылу рядовой проектировщик работал так, что получил медали “За трудовое отличие” и “Ветерану труда”. Первая его жена — мамина мама — умерла очень рано, второй брак был неудачен.

Пассионарии вымирают и в мирное время, даже не бросаясь под танки или на амбразуры, просто потому, что девушки в такие дни отдают предпочтение домовитым добытчикам. И когда вторая жена ушла, а дочь (Журкина мама) окончила школу и уехала учиться, Юрий Григорьевич распродал мебель, купил кубометр досок и сколотил из них стеллажи от пола до потолка. Полки он заполнял книгами, которые покупал, где только мог. Зарплата у него была “средненькая”, пенсия тоже небольшая. Но книг дед собрал множество.

И — не засолил их на своих полках, а давал окрестным ребятам, дружил с ними, был им советчиком. Горька даже ночевал у него, спасаясь от отца. И интересно, что отец Горьки очень высоко оценивал Юрия Григорьевича, не сердился на него за такое вмешательство в жизнь своей семьи...

Журка знает, что дед был не очень-то доволен тем, что мать выбрала себе такого мужа. И Журкин отец ни разу не отзовётся о деде с благодарностью, хотя и злобы не будет — будет непонимание человека такого склада. Особенно непонятно для него приобретение редких книг XVIII — XIX веков, стоящих иной раз десятки и сотни рублей — вон две книги стоят, одного мопеда стоят, а зачем они? Многие только для специалистов-историков, и даже не для всех...

Между тем Журка мгновенно понял, почему дед собирал эти книги. Они были частью ушедшей в прошлое, но когда-то бывшей и в какой-то части своей и оставшейся среди нас жизни. Может быть, эту (или такую же) книгу читал под Измаилом Суворов или в селе Михайловском Пушкин... Книги были как люди, которые за одну руку взяли Журку, а за другую тех, кто жил сто и двести лет назад. Тех, кто ходил в атаку под Бородином, писал гусиными перьями знаменитые поэмы, дрался стальными блестящими шпагами на дуэлях и мотался на скрипучих фрегатах среди штормовых волн Южного океана. У неоткрытых ещё островов. Эта жизнь приблизилась к Журке, стала настоящей. И у Журки холодела спина...

Одно крепко задевает меня в дедовом наборе — не было среди этих книг изданий двадцатых-тридцатых годов нашего века — советских без сталинской примеси книг.

А как пригодилась бы Журке хотя бы десятитомная Малая Советская Эн-циклопедия первого издания, или однотомники “Плавание “Челюскина”, “Северный полюс завоёван большевиками”, “Первое Всесоюзное совеща-ние рабочих и работниц стахановцев”,

не говоря о такой литературе, как томики Михаила Кольцова или “Рассказ о великом плане” М. Ильина (он же Илья Яковлевич Маршак, а книга была всепланетным бестселлером, её Рузвельт читал, готовя свою экономическую реформу, даром что для детей писалась)...

Да, Журка многое почерпнёт из книги бывшего раба Олаудаха Экиано, но гораздо большему научила бы его книга А.Зорича “Одна из многих” (Главная редакция Научно-популярной и юношеской литературы. М.-Л. 1936), где рассказывается история каучука — природного и искусственного — и тоже есть главы о рабстве и судьбах отдельных рабов. Но рабы эти восставали, милости не просили, хотя о Коминтерне у них, современников его, понятия не было. И есть там глава о советском искусственном каучуке и об истинных большевиках, не “членах партии”, создававших индустрию советского искусственного каучука. Такую книгу сейчас переиздать — как бомба взорвалась бы среди нынешних полных эрудиции книг, таков в ней заряд истинно-советского времени... Но таких книг дед не собирал и до такого уровня Крапивин пока что не поднимался. И — поднимется ли? Почему-то возникло сомнение в этом. Очень уж старательно превращали целыми десятилетиями СССР в Великую Россию, а Крапивин — русский, его не били смертным боем, как жидёнка, и не травили, как чёрножопого, так что ему влипнуть в историю сугубо русскую вполне мож-но, он не почувствует ловушки, в которую уже попалось великое множество людей, которых я искренне уважаю за сделанное ими до попадания в неё. По-живём — увидим. Пока что я просто насторожился...

А сейчас я перепишу прощальное письмо деда к Журке, вложенное им в дореволюционное издание “Трёх мушкетёров” с твёрдым расчетом, что уж эту-то книгу Журка обязательно прочтёт.

“Юрику.

Журавлик!

Книги на этих полках — тебе.

Это старые мудрые книги, в них есть душа. Я их очень любил. Ты сбереги их, родной мой, и придёт время, когда они станут твоими друзьями. Я это знаю, потому что помню, как ты слушал истории о плаваниях Беринга и Крузенштерна и как однажды пытался сочинить стихи про Галактику (помнишь?). Ты их ещё сочинишь.

Малыш мой крылатый, ты не знаешь, как я тебя люблю. Жаль, что из-за разных нелепостей мы виделись так редко. В эти дни я всё время вспоминаю тебя. Чаще всего, как мы идём по берегу Каменки, и я рассказываю тебе про своё детство и большого змея.

Этот летучий змей почему-то спится мне каждую ночь. Будто я опять маленький, и он тащит меня в лёгкой тележке сквозь луговую траву, и я вот-вот взлечу за ним.

Жаль, что так быстро оборвалась тонкая бечева...

В детстве я утешал себя, что змей не упал за лесом, а улетел в далёкие края и когда-нибудь вернётся. И его бумага будет пахнуть солёными брызгами моря и соком тропических растений. Наверно, потому я к старости и стал собирать эти книги: мне казалось, что они пахнут так же.

Впрочем, ерунда, старости не бывает, если человек её не хочет. Просто приходит время, когда лопается нить, которая связала тебя с крылатым змеем. Но змей вернулся, я оставляю его тебе. Может быть, он поможет тебе взлететь.

Прерву цитирование письма. Вот и ответ — дед, чудесный человек, достой-ный искреннего уважения, проговорился о своём детстве. Он был не из “класса-гегемона”. Из относительно привилегированного семейства — иначе в детстве ему бы такие мысли не приходили в голову, а также змей не тащил именно его через луг в тележке. Мне это “до лампочки”, Гайдар был внуком офицера царской армии, дворянина — потомка Столыпиных и Лермонтовых, а от тех шла цепочка и к сподвижнику Александра Невского Гавриле Олексичу, к его отцу Ратше. А Кассиль хоть и был из еврейской семьи, но тоже в детстве читал книги о путешествиях и мушкетёрах. И многие другие чтимые мною люди. Но сейчас слишком многим стало “благородное происхождение” куда важнее, чем во времена персонажей “Клопа” Маяковского было “пролетарское”.

Похоже, что маятник истории после истребления основной массы советских людей начал откачиваться вспять, что не может не отметить и Крапивин среди других членов Союза Советских Писателей. Понимает ли он — что именно происходит? Или реагирует инстинктивно? Это вполне возможно. Писатель, а не графоман, всегда сравним с прибором высочайшей чуткости, но сейсмограф может равно реагировать на землетрясение на другом конце света и на бултыхание лягушонка недалеко от сейсмостанции.

Я читал о таком казусе, а также сталкивался с незнанием Аркадия Натановича Стругацкого о человеке, который был несомненным прототипом Араты из “Трудно быть богом”. Были и другие факты того же рода. Так что писатель может и не понимать, что именно заставило его написать то-то или то-то. А читателю со стороны бывает виднее...

Продолжим цитировать дедово письмо — оно того стоит.

Журка, вспоминай меня, ладно? Меня и другие будут вспоминать, но многие, даже твоя мама, скажут, наверно: жизнь у него не удалась. Это неправда! И ты про это не думай. Ты вспоминай, как мы расклеивали в твоём альбоме марки, говорили о кораблях и созвездиях, а вечерами смотрели на поезда.

И учись летать высоко и смело.

Ты сумеешь. Если тяжело будет — выдержишь, если больно — вытерпишь, если страшно — преодолеешь. Самое трудное, знаешь, что? Когда ты считаешь, что надо делать одно, а тебе говорят: делай другое. И говорят хором, говорят самые справедливые слова, и ты сам уже начинаешь думать: а ведь, наверно, они и в самом деле правы. Может случиться, что правы. Но если будет в тебе хоть капелька сомнения, если в самой-самой глубине души осталась крошка уверенности, что прав ты, а не они, делай по-своему. Не оправдывай себя чужими правильными словами.

Прости меня, я, наверно, длинно и непонятно пишу... Нет, ты поймёшь. Ты у меня славный, умница. Жаль, что я тебя, кажется, больше никогда не увижу.

Никогда не писал длинных писем. Никому. А теперь не хочется кончать. Будто рвётся нить. Ну, ничего...

Видишь, какое длинное письмо написал тебе твой дед

Юрий Савельев,

который тоже был когда-то журавлёнком”.

Придёт время — и придётся Журке делать по-своему наперекор лавине правильных слов, которые обрушатся на него. И мы увидим, что дедов змей подхватил внука, что не прервалась нить поколений пассионариев, способных мыслить (а такие и среди пассионариев, к сожалению, редкость, ибо их и свои изводят, не то что враги, ибо любая власть меньшинства обязательно отлавливает мыслящих, твёрдо зная, что они обязательно домыслятся до инакомыслия) — пока что не прервалась она, в данном книжном случае, а сколько их оборвано в действительности и сколько ещё оборвётся — это можно лишь умственно представить... И рассказ о том, как выстоял Журка, так же как и самое это письмо — помогут другим Журкам выстоять в тяжкую минуту. А выстоять именно таким — необходимо, ведь кто, если не они смогут удержать от падения в пропасть не то что свой этнос, не то что население своей страны, а всё человечество. Ведь только на мыслящих надежда вида Хомо Сапиенс. А вид этот биологический до того ныне развился, что всю планету в пыль и щебень обратить может. Так что роман фактически для того писался, чтобы этого не случилось. Даже если сам автор до того пока не додумался.

Отец

Мы уже не раз встречались в крапивинских произведениях с людьми, поражёнными “вещной болезнью” — с Дзыкиными, с Жадой, с Папиросычем и Газетычем, с различными “тётками с узлами и бидонами”. Отец Журки тоже ею заражён. И не то чтобы она полностью высосала его душу — просто иного символа веры у него нет, хотя место в его душе для этих иных символов ещё есть. Вещи для него не боги, но именно они символизируют для него человеческую жизнь. И это не вина его, а беда. И не только его. Это понимание жизни с хрущёвских времён и через все брежневские вбивалось в души людские. Помню выступление по радио какого-то министра, в чьём ведении был выпуск мебели (не помню, как именно звалось это министерство). Он бодро вещал, что в новой пятилетке мебель будет выпускаться из дорогих пород дерева, то есть будет сделан шаг навстречу растущим запросам и растущему благосостоянию народа.

Когда я захожу в магазин “Свет” и смотрю на висящие там люстры по 800 и более рублей (а средний заработок мой был годами около 140 рублей в месяц), я всякий раз думаю — сколько надо наворовать, накалымить, налевачить и иными способами содрать с ближних своих, чтобы повесить такую люстру под потолком своей квартиры. С высоты такой люстры Журкин отец — ангел в штанах. Его можно понять: “Вон Пушкин стоит, Гоголь, Стивенсон — я сам их ни на какое барахло не сменяю. Даже Диккенса твоего, хоть и занудно он писал. Но у Юрки-то блажь!.. Ну, ясно, где мне понять ваши тонкости! Моё дело вкалывать. Знаешь, романтика — штука полезная, но жить тоже надо по-человечески. А мы? Вместо мебели рухлядь, холодильник трясётся, как припадочный, телевизор почти что этим книгам ровесник... Кстати, Юрке за две такие книги можно мопед купить... Ну хорошо, хорошо! Не скажу об этом больше ни слова!.. Я пень, я молчу... только пускай не ревёт. Вот дамское воспитание: чуть чего — и сразу сырость из глаз! Недаром всю жизнь с девчонками играл...”

Вот он, папа, как на ладони. “Работяга”. Честный притом — в меру общего понимания, а оно, общее, заметно снизилось со времён молодости Журкиного деда, когда папин класс — рабочий класс — учился жить по стихам Маяковского: “и кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо”. А “работягам” — не “пролетариям” и не “рабочим” — иное понимание “человеческой жизни” дано. Потому-то и выпускаются у нас холодильники, трясущиеся, как припадочные, — выражение точнейшее, у самого такой стоит в углу и то и дело начинает прыгать со всем содержимым, да и Крапивин вряд ли имеет дома лучшую модель, чем этот эмалированный эпилептик.

Отец Журки ещё только оттачивает зубы и развивает кулаки для жизни в мире “негативных явлений”. Иного мира для него нет, и некому за иной мир бороться — партия давно не только разбольшевичилась, но даже и расчеловечилась, а все попытки продолжить дело Ленина и его товарищей кончаются плохо для пытающихся. Так что “иной мир” — это “романтика”, лежащая, как мы уже видим, в ином измерении, чем “человеческая жизнь” для Журкиного отца.

Самое же скверное заключается в том, что в данном мире прожить по-человечески в полном смысле этого слова весьма трудно. Журкин дедушка, умирая, завещал свою квартиру дочери и её семье. Тем не менее кто-то пытался, как сказал отец, “наложить лапу, но у него не выгорело”. Лексикончик из мира джунглей, что и говорить, но ведь мир-то этот и впрямь окружает нас, а с волками жить — по волчьи выть, если нет под рукой автомата с запасом патронов...

Правда, приспособление к существующим порядкам, примирение с ними называется оппортунизмом и сродни меньшевизму. Но мы уже столько раз встречались с этим явлением, что не стоит удивляться ещё одному проявлению его. Встретимся и в этом романе ещё не раз, причём один из этих разов будет особенно обидным.

Между тем Журка имеет причины гордиться отцом: “папа — водитель первого класса, он всегда на самых тяжёлых грузовиках ездит. Для него чем больше машина, тем лучше... К нему в кабину заберёшься — будто на второй этаж”. Это ли не повод для мальчишечьей гордости? И знает Журка, что отца премировали за экономию горючего. И просто любит его за то, что он “папа”, что можно вскочить на него верхом, а потом со смехом слететь с отцовских плеч на диван.

Но уже уходят бездумные мальчишечьи годы, пристальнее делается взгляд, чутче слух. И вот уже начали лезть в мозг Журки неприметные доселе зазубрины в их семейной жизни. И настанет миг, когда сразу рухнет, рассыплется вся любовь к отцу, а тот и не поймёт, что случилось. Не для себя же, не на водку или иную блажь взял он одну из завещанных дедом Журке книг — самую бесполезную, кстати, а чтобы в доме было зеркало, а то жене — маме Журкиной — причесаться не перед чем. Ну, не сказал он Журке об этой своей акции, понадеялся, что не заметит мальчишка, как раньше не замечал исчезновения заигранных игрушек. Ну, не сказал правды, будучи сыном спрошен... Но как посмел мальчишка назвать его вором?! Даже если бы объяснить ему, что ведь на друга Журкиного Горьку ложилось подозрение, что Горька из-за этого чуть не рехнулся от горя, что именно он нашёл в “Антикваре” исчезнувшую книгу — всё равно не уразумел бы отец. У него в мозгу своя работа — он ради семьи выкладывается до дна, а сын ради блажи своей куркулём становится и такое ему посмел сказать!.. Его родители пороли, человеком сделали, не белокостной интеллигенцией, теперь пришло его время преподавать сыну мораль через задние ворота...

Чудовищно, но с отцовской точки зрения в самом деле нет никакой вины, причём точка зрения эта поистине “народная”, с глубочайшей древности до нас дошедшая. “Возлюбивый сына да сокрушит ему рёбра пользы его ради...” — в старообрядческом евангелии это послание апостола Павла к Коринфянам, глава третья, стих седьмой, но “мудрость” эта с куда более древних времён существует. Только вот — не человеческая это точка зрения, есть и такие народы, которые намертво её отрицают, и тем не менее имеют великолепный человеческий материал. Не только индейцы ряда племён, но и японцы.

Так неужели же у нас только та редчайшая мутация, к которой относятся Журка, Серёжа Каховский, Кирилл Векшин, Валька Бегунов, Славка Семибратов — только и может называться человеками, людьми? А прочим что делать — отцу Журки или Горьке Валохину, который уже упомянут выше?