Журавлёнок и молнии Часть 2

Горька

Горька — сын старшины милиции Валохина, ловящего иной раз по долгу службы и бандитов, так что случалось ему и в больнице полежать, но... “отец, он... когда какой. Если настроение хорошее: “Айда, Горька, на рыбалку”. Если что не так — скорее за ремень... Хорошо, если сгоряча за широкий возьмётся. А если всерьёз, то как отстегнёт узкий от портупеи... Знаешь, как режет...”

Но отец Горьки отнюдь не бездумная машина. Когда Журка кинулся к нему, чтобы объяснить, что не сам Горька пошёл воровать бутылку коньяка, что его Капрал принудил, то старшина Валохин спрашивает его:

— Ты внук Юрия Григорьевича Савельева?.. А тебя Капрал смог бы заста-вить воровать?.. Знаешь. Не смог бы. Ну, хорошо, спасибо за ценную информацию. Разберёмся.

Да, не смог бы Журка подчиниться кому бы то ни было и пойти на грязное дело. А Горька — подчинился и пошёл. Так что же — Горька и все “не-Журки” обречены на ад, а Журке без всякой личной заслуги быть в раю?

Некогда Георгий Саакадзе сказал, если верить Анне Антоновской, что “в том нет заслуги барса, что он не родился собакой”. Но те животные — разной породы, а тут вроде бы один биологический вид. Человек должен быть человеком, а не двуногим. Вспомним, как Антон Павлович Чехов написал о себе, что всю жизнь свою он по капле выдавливал из себя раба. И мы знаем, каким рыцарем чести, долга, благородства он стал, хотя родился “не-Журкой”, сам это знал и беспощадно сказал об этом. Но у него были поводы — много! — подумать, что такое хорошо и что такое плохо, кто виноват, кем быть и что делать. Он был сам себе комиссар, и сам себя выковал и отшлифовал, а в жизни вёл себя так, словно это ему писал своё письмо Журкин дедушка. И никакие Скабичевские, не то что критическая шушера поменьше, не сдвинули его с пути, который он считал правильным. Значит, любой человек, кроме прямого кретина, способен стать именно человеком. Журке, конечно, легче, как у Макаренко легче было учиться Задорову или Карабанову, чем Буруну, но вспомним, что “наступило такое время, когда Бурун очутился впереди своих товарищей” (Сочинения, том 1, стр.254).

И настанет момент, когда Горька даст отцу бой, который стоит нашего вни-мания. Исчезла у Журки книга, и украсть её, теоретически рассуждая, мог только Горька, уже на глазах у Журки попадавшийся на воровстве. И Горька, в отчаянии, что теряется не что-нибудь, а дружба, становится другим человеком. Он предпринимает самостоятельный поиск, действует смело и умно, настойчиво и упрямо. Он находит книгу в магазине “Антиквар”, но ведь ему не скажут — кто её сдал. А отцу — старшине милиции — скажут. Тем более, что книга-то украдена! Это же прямое отцовское дело — так он объясняет отцу.

— Милый мой, — зевнув, сказал старшина Валохин. — я занимаюсь кражами, когда приказывает начальство. Вчера, например, занимался. А сейчас моё дежурство кончилось, могу отдохнуть... А тебе пора об уроках думать! Небось, проболтался, опять ничего не сделал.

— Тебе только одно: уроки, уроки... — устало сказал Горька.

— Что-о — изумлённо протянул отец.

— То, что слышал, — проговорил Горька. — Будто я не человек, а машина какая-то для деланья уроков. Ничего другого от тебя не слышу... Даже на рыбалке про уроки долбишь...

Отцы и прочие взрослые! Внимание! Сами-то вы как в этом смысле? Такое же понятие имеете о своей работе и о детях и внуках своих и чужих?

И ещё — впервые из Горьки полезли в звуковой мир точные формулировки своего и чужого поведения. Мы присутствуем при рождении личности, сформировавшегося Человека. Мог бы не стать таковым, но — стал. Стоит присмотреться к этому описанию, к каждому слову его.

Он увидел отцовский открытый от удивления рот, хмуро усмехнулся и по-шёл к двери. Ему было всё равно. В дверях стояла испуганная мама.

— Стоп, — сказал в спину отец. — Ты что, рехнулся? Стой, говорю!

Горька оглянулся.

— Ты что?! — рявкнул отец. — Давно не получал?!

— А! Не пугай, — пренебрежительно сказал Горька.

Отец поморгал, потом поднялся со стула.

— Ох и осмелел ты, я смотрю. С чего бы это?

— А надоело бояться, — равнодушно объяснил Горька.

Слишком сильным было его горе, слишком большой тоска по Журке, слишком жгучей досада. Страха не осталось.

Вот ещё один вид подвига во имя дружбы. Не хуже, чем у Тимселя в “Трое с площади карронад”. Тоже человек идёт на таран, не думая ни о чём личном, ибо что личное, шкурное, сравнится с утратой друга и дружбы?! Можно возразить, что друг и дружба — это тоже личная потребность, но нет — друг и дружба — явления взаимные, двусторонние. Не только ты теряешь его и её, друг тоже теряет тебя и её, над ним тоже небо рушится и под ним тоже земля проваливается. Но сейчас тебе биться насмерть за вас обоих на своём участке фронта, а для этого надо переплавить себя, перестроить, стать качественно иным. И ты становишься иным, даже не осмысливая этого. Просто — надо стать человеком, ибо двуногому в этом бою не выстоять. И ты становишься человеком...

— Надоело, — повторил он. — В школу идёшь — Маргариту боишься, да двоек, да замечаний, домой приходишь — тебя боишься. И днём боишься, и ночью. Почему другие живут и не боятся, а я должен?

— Другие живут, потому что ведут себя как люди...

— А я тоже человек... Это только ты со мной... как с теми, кого на улице ловишь! И с мамой тоже! Орёшь только на неё...

— Славик, не надо... — тихо сказала мама. Она иногда, в самые ласковые минуты, называла Горьку — Горислава — по-своему: Славик.

Надо же было такое имя сыну дать. Отец додумался.

Говорят, что имя во многом определяет судьбу человека. Это ещё недонаука, но уже не лженаука — за такими разговорами, зафиксированными уже на бумаге. В “Слове о полку Игореве” “Гориславичем” прозвали Олега Святославича Черниговского, с которого якобы начались ссоры да которы на Руси.

Теперь установлено, что он всего-навсего не пожелал быть уничтоженным вместе с братьями своими, истребление которых после смерти их отца — доблестного воителя Святослава Ярославича — началось почти немедленно, и вёл борьбу за выживание с такой энергией, что отстоял себе Черниговщину, а брату Рязанщину. Врагами же его оказались два дяди и сын одного из них Владимир Мономах.

Автор “Слова”, служа одному из Ольговичей, склонялся тем не менее к мысли, что линия Мономаховичей более близка к общерусскому интересу. Точнее — линия Мономаха, не раннего и не среднего, а позднего периода его очень разной жизни, в которой были и преступления перед той самой Русью, о которой он к концу жизни стал печься весьма искренне. Вот и было пущено о предке Ольговичей — “Гориславич”.

А батюшка Горьки этого знать не мог. Но имя сыну выбрал недоброе... Мама же, как мы сейчас узнали, тоже подвергалась в семье окрикам, хорошо — не рукоприкладству, и сына хотела бы звать иначе, но её глава семьи не спросил. Ибо “глава”...

Горька подошёл к ней, молча обхватил, приник лицом к тёплому маминому платью. И услышал, как отец резко потребовал:

— А ну иди сюда!

— Не вздумай... — незнакомым ровным голосом проговорила мама. То ли отцу, то ли Горьке.

Горька всхлипнул и сказал:

— Да пускай. Мне привыкать, что ли...

— Не смей трогать ребёнка — тем же голосом сказала мама. — Если тронешь ещё, к вашему подполковнику пойду. Понял?

Так-то вот бывает на белом свете. Только и старшина Валохин в этой трудной позиции не сплоховал — мы узнаем в конце книги, что он ушёл из семьи, не смирившись с утратой гегемонии и не желая жить побеждённым. Понять его можно и этот его шаг в данное время единственно верен. Ведь он ушёл, а не разделом жилплощади занялся. И можно быть уверенным, что алименты платить будет без принуждения со стороны закона.

Возможно, придёт ещё время, когда сын и отец смогут встретиться и спокойно посмотреть в глаза один другому (не друг другу).

А вот как милиционер, как сослуживец “дяди Стёпы” или “Сержанта Мили-ции”, героев из книг Адамова или Вайнеров — он не тянет. Но таких становится всё больше и больше, не говоря о худших разновидностях. И дивно ли, что при таких милиционерах у нас воровство не переводится, если они ловят воров и прочих нарушителей только во время своих дежурств, а в нерабочее время — хоть бы и на глазах у них преступление совершалось — им наплевать, они на отдыхе. Такой милиционер для ребят новость.

А Горька во всех перипетиях Журкиной судьбы будет на одном уровне с ним. Он таким не родился, но он стал таким. Над этим стоит подумать и ребятам, и взрослым.

Капрал и его команда

Решительной новостью в литературе для детей является образ Капрала. Так зовут учившегося в той же школе, где Журка и Горька, а ныне учащегося в монтажном техникуме (причём неплохо учащегося!) Капралова. Фамилия тоже со смыслом. Армии держатся именно на унтерах, сержантах, старшинах, капралах... Он также играет в каком-то ансамбле, во всём помогает матери, но при всём при том является шефом компании хулиганья. Слово его для них — закон. Когда “вертлявый семиклассник” Шкалик ударил Журку, Капрал приказал Шкалику:

— А ну, иди сюда.

— Ну чё... — хныкнул Шкалик и пошёл слабыми шажками.

— Иди, иди...

Когда Шкалик приблизился, Капрал двумя пальцами поднял за подбородок его лицо и сказал Журке:

— Лупи.

— Ещё чего... — насупленно отозвался Журка. Бояться он перестал, но уда-рить беззащитного, закрывшего глаза Шкалика по сморщенному лицу было невозможно. Противно. И вообще нельзя это...

Журка сказал:

— Неохота руки пачкать.

— Ну и правильно, — заметил Капрал. И окликнул: — Череп!

Тот спустил с верстака громадные ботинки. Капрал кивнул на Шкалика и сказал:

— Три.

На верстаке негромко загоготали.

— Ну чё... — опять хныкнул Шкалик и опасливо оглянулся на Черепа. Тот косолапо шагнул к нему, вывел на середину гаража, слегка пригнул. Шкалик третий раз сказал:

— Ну чё...

Череп тяжёлым своим башмаком дал ему пинок. Шкалик не то побежал, не то полетел в дальний угол и головой врезался в кучу рухляди. Он копошился там, пока не услышал нетерпеливый голос Капрала:

— Живей...

Тогда он выбрался и побрёл на середину. Капрал поднял растопыренные рогулькой пальцы:

— Ещё два.

— Не надо! — с отвращением и отчаянием сказал Журка. — Ну зачем вы...

— Не надо, так не надо, — покладисто проговорил Капрал. — Шкалик, морда, проси прощения у гостя... Ну!

— Я больше не буду, — поспешно пробормотал Шкалик.

— А теперь подальше, — велел Капрал, и Шкалик опять убрался в угол.

— Стул, — сказал капрал.

Студент придвинул Журке расшатанный ржавый стул. Журка машинально сел. Шкалик обиженно проговорил издалека:

— А чё... Он нас заложил, а мы с ним целоваться должны?

— Правильно заложил, — спокойно откликнулся Капрал. — А с чего ему было молчать? Может, он нам клятву давал? Или мы его друзья? Он своего товарища выручить хотел. Вам бы поучиться этому...

— Ты, небось, разревелся, и домой, — сказал Журка Шкалику. — А его отец, знаешь, как излупил бы за воровство.

— Вот именно, — подтвердил Капрал и сел рядом с Журкой на пододвинутый Студентом табурет. — Только ты в одном неправ, Юрик... Юриком тебя зовут? Видишь, всё про тебя знаем... В одном ты не прав: не за воровство.

— А за что? — удивился Журка.

— За то, что попался, — печально сказал Капрал. — Понятно?

— Непонятно, — признался Журка.

— А ты погляди вокруг. Можно купить в магазине дублёнку? Нельзя. А люди в дублёнках на каждом шагу. Можно купить хорошую книгу? А познакомься с директором, вон с его мамашей... — Капрал кивнул в сторону парня на верстаке, — сунь ей подарок, и будут тебе “Мушкетёры”... А вот он... — Капрал показал на другого парня, пухлого и весёлого, — думаешь, почему такой откормленный? Мама работает в столовой. Скажешь, она в магазине покупает мясо?

— Это не воровство, а равномерная делёжка, — отозвался сын столовской работницы.

— Воровство, — сказал Капрал. — Просто оно разное... Вот у Студента его интеллигентный папа на чём погорел? Тихо-мирно брал взяточки у поступающих в институт. А один раз взял да промахнулся — не сумел устроить оболтуса. У того родители расшумелись, дошло до прокуратуры... И пойдёт теперь наш Студентик в ПТУ...

— Шиш вам, — отозвался с велосипеда Студент. — Папочка к тому сроку вернётся. Да и связи остались.

— Видал? — усмехнулся Капрал. — На завод ему неохота... Хотя на заводе что? Это же самое. Дал мастеру десятку с зарплаты, будет у тебя хороший наряд. Не дал — жуй сухую корку... А сколько добра тащат через проходную! Сколько дач построили за казённый счёт!..

— Тебя послушать, так все на свете воры, — ошарашено сказал Журка.

— Не воры, — объяснил Капрал. — Понимаешь, тут разница теряется между вором и обыкновенным человеком... И кругом так.

— Нет. Не кругом, — тихо и упрямо сказал Журка.

— Не кругом? Ладно... У тебя отец кто?

— Шофёр.

— Да? — почему-то удивился Капрал. — Ну, тем лучше. Он что, никогда не халтурил? Никому дрова и мебель не возил, пассажиров не подсаживал?

“А правда...” — вдруг подумал Журка. Но тут же сказал.

— Он на тяжёлых грузовиках работал, всё больше на самосвалах. Какие там пассажиры да мебель? Он на стройках...

Стой, Журка! Ты просто не знаешь, что именно на стройках и именно шофёры являются самыми что ни на есть рвачами, проклятием стремящегося делать порученное дело начальства. Это сейчас писатель Анатолий Кузнецов — презренный эмигрант, причём очень уж лихо его поливали грязью, когда он остался “там”, даже возникло мнение, что это липа, что его “туда” подсадили, слишком театром пахло. Но ведь было время, когда его повесть “Продолжение легенды” считалась бестселлером, по ней спектакли ставили, по радио передавали. И везде герой этой книги Толя обязательно был показан в схватке с собственной совестью из-за требований шофёров делать им приписки, везде отмечалась эта “правдивая деталь” нашей действительности. А вспомним в романе Бориса Полевого “На диком бреге” ту автобазу, которую принял под команду Петрович — её ведь “родимым пятном капитализма” на той великой стройке звали... У меня и у самого отношение к этой разновидности рабочего класса весьма холодное: имел с ними дело и в Магаданской области, и в Москве. И сейчас имею — работаю комплектовщиком при типографии, так мы из-за шофёров, “не во-зящих налево пассажиров, мебель и прочие грузы”, всё время в расстройстве чувств. Так-то вот, Журка...

— Ну ладно. А домой приезжал на своей машине?

— Ну и что?

Он приезжал — вспомним мамины слова, как папа на свидания приезжал и как за цветами её на своей машине возил!

— А то. Расход казённого горючего для личных целей.

— У него премии за экономию горючего были, — ответил Журка. — Так что ничего он зря не расходовал.

Не ответ это, Журка, всего пол-ответа. Значит, не всю экономию сдавал, только и всего. Плюс амортизация техники сверх той, которая случилась при общественном использовании её. Но я не собираюсь осуждать Журкиного отца за такое нарушение закона. Если уж у нас всё до капельки национализировано, а машину достать ещё труднее, чем дублёнку или “Трёх мушкетёров”, то держава обязана иметь в резерве технику для проката, например. И в каждой жилой зоне должны быть возможности для её получения. Пока держава не заботится о своих людях, они просто не могут не начать заботиться о себе сами. Ходят по рукам чьи-то четверостишия (лет через шесть я узнаю автора: Губерман Игорь Миронович), я запомнил конец одного из них: “режим паразитирует на нас, а мы паразитируем на нём”. Сказано с беспощадностью и к себе, и к режиму. Верно сказано... Для многих неплохих людей верно... Ибо этот режим — уже не наш режим...

— Ты мне нравишься, — серьёзно сказал Капрал. — Ты идеалист. Знаешь, кто такие идеалисты?

— Приблизительно, — ответил Журка. Он вспомнил, что идеалистом отец как-то называл деда. — Ну и что?

— Ничего. Хорошо. Рад, что познакомились... Ты заходи как-нибудь потолковать. Приятно, когда у собеседника ясная душа...

...Шагая к дому, Журка размышлял: зачем всё-таки Капралу был нужен этот разговор? И что он вообще за человек? Просто “шеф” хулиганской компании. А для чего ему это? Ребята говорили, что он учится в монтажном техникуме, причём неплохо. Играет в каком-то ансамбле. Матери во всём помогает. И вдруг рядом какой-то Череп, какой-то Шкалик — явная шпана...

— ...Ты ему не верь, — отозвался Горька. — Это он мозги тебе пудрит. Хочет в свою компанию завербовать. Нарочно всё подстроил, Шкалика побил за тебя...

— Да зачем я ему нужен?

— Как зачем? — удивился Горька. — Пополняет ряды. Ему тоже смелые люди нужны.

Горька прав. Капралу действительно нужен Журка, нужны все Журки, сколько их найдётся. Но Журок мало, и в массе своей они к Капралу не пойдут. Это он и сам понимает, ибо сам от природы относится к этой мутации. В его генах заложено то же, что и в Журкиных. Но умение мыслить не всегда доводит до добра. Вокруг Капрала именно тот мир, приметы которого он перечислил в разговоре с Журкой. Покориться этому миру он не смог и не захотел, а значит — нужно бороться. Как бороться? Журкин дедушка — а Капрал его тоже знал — фактически борцом не стал. Он сумел законсервировать свои убеждения, не дал загрязнить свою душу, но — если не считать посмертного влияния на Журку и ряда мелких деяний, вроде пригревания возле себя Горьки и снабжения книгами окрестных ребят, он ничего для победы коммунизма, а не для оправдывания своей зарплаты, сделать не смог. Не дал окружающий мир.

Капрал знает законы этого мира. И это знание его губит — он не верит в силу “идеализма”, а надо бы сказать — идейности. У Капрала немало предшественников и аналогов в истории.

Отец гениального философа и поэта Джалалиддина Руми — улем (мусуль-манский богослов) Вахааддин Велед “...подобно многим другим учёным его времени был убеждён в неспособности разума разрешить важнейшие пробле-мы бытия: ведь разум его времени действительно не давал на них ответа”. (Радий Фиш “Джалалиддин Руми”, серия ЖЗЛ, М.,1972, стр.14-15). Белинский, Некрасов, Гоголь, Достоевский — кто в итоге всей жизни, кто временным зигзагом приходили к мысли о том, что поскольку гадостная действительность — всё же действительность, то приходится её принимать и приходится жить и действовать во славу этой действительности, дабы встать не в ряды сражаемых, а в строй сражающих.

Джон Рид в “Десяти днях, которые потрясли мир” рассказывает (М.,1959, стр.126-128) о меньшевике-интернационалисте Авилове и об эсере Карелине, “тоже молодом и бесстрашном”, которые доказывали несбыточность идей большевиков и необходимость пойти на примирение с той действительностью, которую большевики ломали. Это отрицательное знание, но оно — знание.

Сейчас они могли бы с горечью, а не с торжеством сказать: “Мы же говорили!”,

но пока мы дошли до жизни такой, сколько дел успели переделать, сколько побед одержать, сколько информации для размышления о конечной победе и путях к ней накопить.

Не шагни тогда большевики вперёд — возможно, фашизм уже насчитывал бы десятилетия торжества своего на всей планете — ведь он был реакцией на итоги Первой Мировой войны, а не на революцию в России, как сейчас пытаются уже утверждать оголтелые отрицатели Великого Октября, а ведь это лишь запев их растущего хора — до чего они ещё договорятся, и представить трудно...

Что же делает Капрал? Он, лидер от природы, объединяет для голой идеи объединения то человеческое дерьмо, которое попадается ему под руку. Но — возникает организация. А когда она возникла — можно и должно, полагает он, втянуть в неё таких, как Горька, таких — очень редких! — как Журка. И тогда организация переродится, в ней не Шкалики и Черепа будут тон задавать, и станет эта организация некой силой в мире, признающем только силу и ломающем идеалистов при всей их душевной красоте.

Иного объяснения его действиям нет, хотя Крапивин этого объяснения не даёт, а лишь заставляет задуматься — как объяснить поведение Капрала.

Но Журка даже в страшный для себя миг, когда он даже о самоубийстве подумает, к Капралу не пойдёт. Не потому ли сорвётся Капрал на драку, проломит бутылкой череп парнишке-курсанту, попадёт в милицию, а там на него давно глаз положили. При обыске в его квартире будут найдены похищенные парагвайские и либерийские марки из редкой коллекции одного семиклассника, что-то ещё... В общем, пошёл Капрал по неверной дороге и мигом отреклась от него мгновенно его подшефная компания, стоило ему попасть под удар. От этих ничего иного и ждать нельзя.

Но нам о Капрале и его судьбе помнить надо — и о том, что учился он в той же школе, где сейчас Журка учится. И школа эта его упустила, да и не могла не упустить при таком директоре, таком завуче, таких педагогах, как, скажем, Маргарита Васильевна. Обо всех этих деятелях нам ещё придётся поговорить, точнее — процитировать, а потом проанализировать цитаты. Пока же просто отметим, что человек высокого качества и ценности остался невостребованным и если и не погибнет, то всё равно для дела потерян. А ведь потерять — это ещё полбеды, он и врагом может стать — в полную меру своих способностей и эмоций, а каковы эмоции тех, кто прошёл наши “исправительные заведения” и ухитрился при этом не сломаться, давно уже не тайна...