История написания работы

И разобрано в данной рукописи главное в творчестве Владислава Крапивина. Насколько я знаю — впервые...

Немного об истории написания этой работы

Впервые я узнал о том, что есть такой автор — Крапивин, в 1976 году, прочитав вышедшую годом раньше книжку “Всадники со станции Роса” и многократно её перечитав. Потом, кинувшись в Дом Детской Книги на улице Горького в Москве, я перечёл всю крапивинскую наличность и статьи о нём. Стало ясно — у детской литературы появился новый комиссар — о том, что Гайдар и Кассиль были первым и вторым комиссарами, я знал и раньше, ещё в Армии уразумев разницу между комиссаром и замполитом.

Захотелось поделиться радостью с людьми, а потому написал я статью о трилогии “Мальчик со шпагой” и отнёс её в журнал “Молодая гвардия” 15 февраля 1978 года. Вернули... Это был уже не тот журнал, где печатались “Час быка” и “Таис Афинская”, там брали верх сторонники “Памяти”, “Отечества” и иных подобных обществ.

А я в ту пору уже начал собирать мелькнувшие в голове мысли, срочно записанные на любую бумажку, а дома переписанные в тетрадь или на большой лист вместе с другими такими же мыслями. Набиралось их с полсотни — я их начинал сводить в укрупнённые блоки, а потом такие блоки тоже подвергал сращиванию-укрупнению. Думал-то постоянно о происходящем в стране, каждое событие давало толчок к мышлению, а Крапивин не толчком оказался, а целым обвалом, из-за него у меня десятки таких вот мыслей возникли и были зафиксированы. Так что началось с него.

Но стало ясно, что необходима предыстория — главы о Гайдаре и Кассиле.

А потом стало ясно, что и им должна предшествовать глава о том, что такое комиссар, что такое детская литература, что такое третье, пятое и семьдесят восьмое...

Но так как для всех этих числительных у меня уже были готовы такие “блоки” и “панели”, а также “перекрытия” и прочие детали задуманного здания, то дело пошло быстро, и я успел (с переработкой многократной, само собой) отпечатать начисто 205 страниц из всего объёма работы в 302 страницы, как потом выяснилось, прежде чем случилась беда.

Я успел крепко намозолить глаза начальству всех уровней, ибо писал о том, что творится в стране, не для самиздатов, а к сведению ЦК и ЦКК КПСС, МВД и КГБ, не считая редакций газет и журналов.

Само собою, что мои послания спускали вниз — из ЦК в МГК, а оттуда в Волгоградский райком партии, причём там от первого секретаря они попадали в отдел пропаганды и агитации, а оттуда их пересылали в Волгоградский райпсихдиспансер, где я, того не ведая, был на учёте минимум с 1974 года.

И настало, наконец, время, когда мне в дни Олимпийских игр 1980 о том сообщили и просили придти. Я бы и пошёл — жена вцепилась, не пустила.

А то ведь составили бы акт, что кого-то за ухо укусил — и в стационар.

Потом стало известно, что пахло именно этим. Вызывали — я не шёл. Стали домой приходить с парой крепких санитаров — меня обязательно не оказывалось дома, а дожидаться им было лень.

Но сдох Брежнев, Андропов дал людям надежду на исправление положения, и мне позвонили, прося придти в диспансер, пусть со свидетелем, “Сейчас не те времена, Вам ничто не грозит”.

Пошёл с отцом, правда в кабинет главврача прошёл один, а там тот главврач и ещё некто в штатском. И на столе стопочка моих писаний и писаний об мне — сантиметров этак в семьдесят в высоту. Говорили часа два, были и вежливые объяснения, что “мы не угрожаем, мы просто должны выполнять свой долг, так что если прикажут Вас взять прямо на улице — возьмём. Вот если бы Вы приложили свой талант к общегосударственным делам, писали бы то, о чём попросим... Не хотите? Неужели Вы думаете, что хоть строчку без нашего разрешения пропустят в печать из Ваших писаний? И неужели не понимаете, что если потребуется — сделают Вам такой укол, что станете говорить и писать такое, от чего Вас все предателем сочтут, да вы им и станете?..”

“Возможно, так будет. Но это буду уже не я. И если смогу себя убить после этого, то убью этого “не меня”. А согласиться с вами — значит, предать советскую власть и дело коммунизма, на это я никак не могу пойти, не тому учили”. “Ладно, мы друг другу понятны. Но поверьте, сейчас время такое, что мы имеем возможность хоть как-то искупить нанесённый Вам психический ущерб. Вот Вы сидите напрягшись, словно зажали себя перед схваткой, да и по голосу видно напряжение. Хотите, мы Вам дадим лекарства, которые снимут этот напряг? Вы увидите, как заиграет мир всеми красками и звуками”.

“Спасибо, предпочитаю сохранить боевую готовность. А нет ли у Вас чего-то укрепляющего память? Слабеть стала, не запишу немедля мелькнувшую мысль — потом днями пытаюсь её за хвостик отловить”.

“Есть такие. Вот товарищ главный врач Вам пропишет и даже выдаст за счёт государства — оно Вам навредило, оно и искупит в какой-то мере”.

Выписаны были три лекарства — польского и венгерского производства, был составлен точный график их приёма, стал я их принимать — и через месяц выяснилось, что взятые в шести библиотеках книги лежат непрочитанные, а сесть за машинку или хоть от руки писать никак не могу — словно кто-то табу наложил.

А ведь в коробочках с лекарствами этими были листочки, где мельчайшим шрифтом указывалось — какие хвори эти лекарства лечат, и во всех трёх случаях речь шла и об укреплении памяти. Видимо, дело в их совместном использовании, о коем в тех листочках не говорилось...

Позже – в 2003 году – мой племянник показал упомянутый график приёма этих трёх лекарств видной психиатриссе, она взглянула и ахнула: “Да это же обеспеченное убийство!”

Ближняя память была отбита начисто, я то и дело останавливался, пытаясь сообразить, зачем я здесь стою, и что мне вообще следует делать в ближайшую минуту. Вместо чашки совал на кухне под струю для мытья сахарницу с сахаром, а как-то на работу отправился, забыв надеть брюки — хорошо, в лифте под плащ поддуло холодным ветром и сумел вернуться и одеться.

С диспансером отношения порвал, предупредив, что если ещё раз ко мне сунутся — одним диспансером меньше станет.

Хорошо хоть — глубокая, дальняя память осталась: помню всё, что было десятки лет назад пережито или прочитано, все ощущения с трёхлетнего возраста...

После этого взял себя за шиворот и усадил за машинку. Мучился около двух месяцев — ломал себя. И кое-как поползли новые строчки. Но понял — придётся отказаться от многих заготовок — ”блоков” и ”панелей”. Снизил количество информации до минимума. И к 29 марта 1986 года сумел закончить на “Журавлёнке и молниях”. Отправил в Свердловск Крапивину, другой экземпляр — Евгении Александровне Таратуте, ведущему гайдаро- и кассиле-веду, которая когда-то устояла в бериевских застенках, не дала показаний против Кассиля, хотя очень убедительно на неё воздействовали. Один — себе, а два ещё остались. Роздал хорошим людям, пусть читают, пусть другим дают...

А тут в “Литературной газете” на полную страницу статья Вениамина Каверина, критиков за упущения чистит, в том числе и за то, что детскую литературу совсем забросили. Узнал я его телефон, созвонился — говорят, что он на даче. “Привозите, передадим Вашу работу”. Передали, стал он её читать, жду с месяц...

Звонит его секретарша. “Он прочёл и говорит: “Ну что я могу сделать?!” И попросил Вам передать. Но мои товарищи просят, чтобы вы дали ещё срок — им почитать нужно очень”.

Дал, потом вернула...

Через год примерно были у меня дела в журнале “Юность” — там тоже не удалось ничего сделать, но, ожидая некоего начальника отдела вместе с парнем, одетым в форму советского командира довоенных лет — с петлицами и “кубарями” на них, без погон, артиста какого-то молодёжного театра, пришедшего о том театре рассказать и потому формы не снявшего, разговорился с ним. И вдруг оказалось, что он из детских писателей очень ценит Крапивина, и, между прочим, есть о Крапивине, Гайдаре и Кассиле интереснейшая работа некоего Цукерника...

А сам парень оказался из таких мест, куда я никогда своей работы не давал. Видимо, те друзья каверинской секретарши поработали...

Позже оказалось, что и в Новосибирске в тамошнем клубе любителей творчества Крапивина упомянутый Цукерник известен в узких кругах, в частности, этим сочинением.

Другое дело, что в клубе этом понабрались эстеты, наслаждающиеся именно ощущениями, вызываемыми у них чтением крапивинских книг, так что я им пришёлся не ко двору. Но о некой размноженности этой работы против пяти моих экземпляров эти факты всё же говорят...

А вот от Крапивина ответа не было. Позвонил — телефон в Союзе Советских Писателей в своё время дали вместе с адресом. “Получили?” “Получил”. “Ну и как?” “Во-первых, как Вы думаете — мне после Вашей работы легче будет жить и работать?” “Если Вы такие книги пишете, то о лёгкости жизни явно не думаете. А что во-вторых?” “А то, что ни одной из приписываемых Вами мне мыслей у меня не было, можете мне поверить”.

А я в типографии, где на книжном складе работал и попутно на свалке подбирал клочья бракованных книг, нашёл несколько листков из сборника статей Добролюбова, а на одном из тех листков такую мысль отыскал, что вклеил её в одну из своих рукописей-накопителей. Вот и достал её из шкафа и зачитал ему. Это из статьи “Тёмное царство” (из книги Н.А.Добролюбов “О классиках русской литературы”, М. Дет. лит-ра, стр.171-174):

...Мы уже замечали, что общие идеи принимаются, развиваются и выражаются художником в его произведениях совершенно иначе, нежели обычными теоретиками. Не отвлечённые идеи и общие принципы занимают художника, а живые образы, в которых проявляется идея. В этих образах поэт может, даже неприметно для самого себя, уловить и выразить их внутренний смысл гораздо прежде, нежели определит его рассудком. Иногда художник может и вовсе не дойти до смысла того, что сам же изображает; но критика и существует затем, чтобы разъяснить смысл, скрытый в созданиях художника, и, разбирая представленные поэтом изображения, она вовсе не уполномочена привязываться к теоретическим его воззрениям. В первой части “Мёртвых душ” есть места, по духу своему близко подходящие к “Переписке”, но “Мёртвые души” от этого не теряли своего общего смысла, столь противоположного теоретическим воззрениям Гоголя...

А прочитавши это — спросил я его: “Есть ли в моих выписках из Ваших произведений хоть одна неточность или подтасовка?” “Нет ни одной”, — ответил он. “Ну, так попробуйте из любой такой выписки сделать иной вывод, чем сделал я. Не получится! Как в “Дорогих моих мальчишках” было, что выносил человек с мирного вроде бы завода детали, как он полагал, детской кроватки, вынес полный комплект, стал собирать, но как ни бился — всё вместо кроватки пулемёт получался. Так что не я виноват, что Вы такое написали, мне на радость, честно говоря”.

На том разговор и закончился, заставив меня призадуматься — ведь он казался мне сознательным бойцом, а получилось, что вслепую писал и сам даже не понимал, что такое пишет.

А тут подошло у меня знакомство с Аркадием Натановичем Стругацким, который затребовал у меня сверх принесённой ему записи разговора с Иваном Антоновичем Ефремовым за четыре дня до его гибели сначала ту мою работу, из-за которой я к Ефремову приходил, а потом всё мною написанное. Само собою, что “Трёх комиссаров”, где о Крапивине было, ему лично известном, он прочёл раньше, чем другие мои работы, услышал о реакции Крапивина и возмутился: “Не хватало, чтобы свои друг от друга шарахались. Вот он сюда скоро приедет, я вас с ним сведу”. Но так и не пошёл Крапивин на контакт ни тогда, ни позже. Слал я ему свои работы — для использования как в писательской работе моих находок, так и для размышлений над задетыми в них проблемами. Ответа ни разу не было, только подтверждал получение, но дальше шло так: “Со многим согласен, с иным и не согласен, но писать не могу — у меня на писание писем идиосинкразия, а по телефону не наговоришься”. Мои намёки, что хотелось бы в очередной отпуск приехать и посмотреть поближе на его ребят, всякий раз пропускались мимо ушей.

Правда, одобрил мою работу о святом Северине, человеке, который в Бога не верил, но вынужден был для спасения римского населения провинции Норик “работать под святого” и, отдав делу 29 лет жизни, смерть свою, судьбу своего праха и посмертную репутацию, смог эту задачу выполнить. Мой метод реставрации событий в форме художественной прозы, а точнее говоря — в виде монологов и диалогов, одобрил — “Я и сам в “Островах и капитанах” был вынужден сходную работу провести...”

Ладно, насильно мил не будешь. Просто у меня появилось сомнение, что он сможет остаться комиссаром до конца, ведь и Кассиль им стал лишь на время.

Но новые его произведения я искал по-прежнему и читал с огромным удо-вольствием.

В том числе и “Лоцмана”, за которого на него обрушилась некая мама в печати, рассказавшая, что ей рекомендовали своим детям книги Крапивина достать, она “Лоцмана” достала, прочла, а там автор явно в религию уклоняется, так что же это такое нашим детям сейчас рекомендуют и куда смотрят те, кому смотреть велено?!

Дура она, эта мамаша. Создатели любой религии и первые их преемники-апостолы достойны великого уважения. Вот те, кто впоследствии прибирает память о них под свой контроль и объявляет себя их наследниками (а такие всегда сволочь отборная), — создатели уже не религии, а церкви — дело иное.

Крапивин имеет полное право писать и о Христе, как в “Лоцмане”, и об истинно верующих людях вроде прошедшего афганский ад священника в “Синем городе на Садовой”. Только вот спросил я Крапивина в очередном телефонном разговоре: “Возможно ли пребывание в одной церкви этого отца Евгения и митрополита Ленинградского и Ладожского Иоанна — оголтелой сволочи, именно за сволочизм свой превозносимой на страницах “Советской России” и аналогичных ей органов? Кто из этой пары вылетит из церкви, а кто останется лезть с лапами в людские души?” Он ответил, что, конечно же, отцу Евгению в возрождённом им храме не служить — такие, как Иоанн его и таких, как он, из церковной организации выживут...

Рухнул СССР, и начались кровавые разборки на его территории. Само собою, в первую очередь страдали дети. А Крапивин к тому времени успел написать серию повестей о Мире Великого Кристалла, где создал образы Командоров, отдающих всю жизнь детям. Сами по себе, эти образы великолепны. Но в масштабе Человечества в целом – они всего лишь полковники, а не Маршалы и тем более не Комиссары.

И я увидел с горечью, что комиссарство его кончилось, что он стал превращаться в Командора, а это труба пониже, дым пожиже.

Ведь дети-то очень разные бывают,

одним лишь малолетством от взрослых отличаются

и связанным с этим малым опытом,

а также недоразвитостью некоторых свойственных взрослым желез внутренней секреции,

что и не даёт детям возможности понимать кое-что взрослым понятное.

Разным взрослым — разное...

Вот и стали появляться такие его произведения, где только взрослая дурь объявлялась причиной творящегося в стране. И немудрено, что взрослым идиотам противопоставлялись изначально мудрые дети. А ведь через крапивинскую школу прошли и ставшие уже достаточно популярными писателями люди.

Наталья Соломко, к примеру,

или Сергей Лукьяненко.

Вот этот Сергей в компании с Юрием Бурковым написал веселейшие три повести, объединённые общими героями, сведённые в том под названием “Остров Русь”. И там — в третьей части, именуемой “Царь, царевич, король, королевич” — некий читатель книг явного аналога Крапивина — как положено, двенадцатилетний — овладев магией, устраивает на всей планете детское правление, когда любой сопляк ставит по “стойке смирно” любого милиционера или даже спецназовца, а все министры — дети. И само собой, что от их правления толку никакого, за что оный читатель-правитель обрушивается на своего любимого автора, затребовав его “на ковёр”. Этакая аналогия “Королю Матияшу” Корчака...

Но Лукьяненко ещё бьёт по действительно слабым местам.

Однако в такое время, как наступившее после распада СССР, принято вытаптывать и заливать блевотиной и поносом всё, чем могла гордиться ушедшая эпоха.

Досталось вместе с Павликом Морозовым и Зоей Космодемьянской, с Аркадием Гайдаром и Антоном Макаренко и Владиславу Крапивину. Критик Роман Арбитман за него взялся.

А Крапивин ему ответил, что ещё-де не вечер, что подрастут те самые “ясноглазые”, о которых Арбитман так издевательски пишет, и спросят с Арбитманов и их хозяев.

Я тоже на это надеюсь, только вот — где они узнают, как взять этих хозяев за горло, чтобы принудить к ответу за содеянное, если всё пережитое и передуманное взрослыми Крапивин отвергает? Если в паре его напечатанных в журнале “Сибирские огни” рассказов он уже поливает большевиков как архангел Михаил Сатану и его аггелов? Впрочем, не он один такой из писателей, которых я высоко ценю за сделанное ими в прошлом.

Борис Стругацкий тоже сломался. Оказался по отношению к старшему брату и к их общему творчеству не то что более слабым, а именно предателем. Даже не “собакой, отрубленной по отношению к хвосту”, а “хвостом, отрубленном по отношению к собаке”. Что же, бывает...

Но сделанного Крапивиным ранее никакая его поздняя деятельность из памяти людской не выкинет. К тому же — в самом деле “ещё не вечер”. Есть ещё кому драться, а уставшие пусть отдохнут, они ещё пригодятся.

Так когда-то рассудил Ленин, отослав Горького из страны, не приведённой в порядок, при котором тот мог бы работать, а не хвататься за голову и кричать, что всё погибло. Потом вернулся Алексей Максимович, и многое успел сделать, оставшееся достоянием человечества вопреки нынешним воплям всяких перевёртышей типа Льва Колодного.

Возможно, и Владиславу Петровичу ещё доведётся поумнеть и написать нечто более умное, чем последние его вещи. Я кончаю переносить на дискетку свою работу 20 августа 1998 года, а 18 августа в “Учительской газете” на самой последней странице опубликовано интервью Ольги Мариничевой с ним под названием “Крапивин остаётся командором”. Некий сдвиг в сторону лучших для нас всех времён заметить можно. Очень малый. Ибо пока что не видно той силы, которая сделала бы своей программой всеобщее человеческое счастье, а ранее она была эта сила, и была созданная ею страна. Остались — как в “Военной тайне” гайдаровской мельком предположение высказывалось Владиком Дашевским, одиночки, которые всё равно будут бороться до последнего вздоха. И — вдруг да сумеют выстоять и победить? Крапивина с нами сейчас нет. А герои его книг с нами есть. И с ними мы имеем больше шансов на победу, чем с ним нынешним. Обидно, но это так. Будем исходить именно из этого.

Вот потому-то я и решил, занявшись перепечаткой трёхсот двух страниц машинописного текста на дискетку, не становиться в позу нынешнего мудреца, но и не ограничиться только перепечаткой. Ведь я и после завершения этой работы продолжал думать о крапивинских произведениях, немало уже имевшихся тогда мыслей так и остались в неё не введёнными тоже. Значит — можно и должно ввести именно те, до распада СССР сделанные записи. Это будет честно.

И ещё встал передо мной вопрос: хорошо ли будет, если я, и в той работе кое-что о своём личном опыте сообщивший, ещё добавлю из той же копилки? Ведь могут подумать... что угодно могут подумать, а уж заорать без всяких мыслей — обязательно заорут. Ну и пусть орут до пупковой грыжи и атрофии голосовых связок.

Сейчас именно нам, бойцам того войска, в котором не последним бойцом был Крапивин, надлежит довести до способных к мышлению свой опыт и свои выводы относительно этого опыта.

Что очень не понравится нашим врагам, конечно.

Но почему мы должны заботиться о том, чтобы им нравиться? Так что — примите, люди, мою работу в этом виде. И если захотите на неё отреагировать — я к вашим услугам.