Вступление Часть 1 Часть 2 Часть 3 Часть 4 Часть 5 Часть 6 Часть 7 Часть 8 Часть 9 Часть 10 Часть 11 Часть 12 Часть 13 Часть 14 Часть 15 Часть 16 Часть 17 Часть 18

О книге П.В.Тулаева “Венеты: предки славян”. Часть 16

Стр. 114

Иные пути

В русской литературе Норик мало исследован. По свидетельству А.И. Донченко, комментатора “Жития святого Северина” (М., 1998), недавно изданного в России, исторические судьбы этого центрально-европейского региона “практически не были предметом тщательного анализа русских историков”.

Придётся мне кое-что об этом рассказать. И даже не кое-что, а много и подробно. Ибо это описание части процесса изведения советской исторической науки. И именно отталкиваясь от собственного опыта стал я исследовать этот процесс — сперва науки, потом вообще всего советского.

Поступив в 1962 году на вечернее отделение истфака МГУ, я на втором семестре получил тему для курсовой работы по средневековью от присланной к нам с кафедры истории южных и западных славян Евгении Сергеевны Маковой. Тема была — “Образование государств у южных славян на Балканском полуострове”, но в ходе работы меня так заинтересовало, куда подевались прежние жители указанного полуострова, что я прибавил к этому названию “... и судьба дославянского населения Балкан”. Пошёл я в недалёкую от улицы Герцена, где в доме 5 был тогда истфак, Ленинскую библиотеку и там, а также у нас на истфаке в кабинете медиевистики и в самой Ломоносовской университетской библиотеке — выяснил, что имеется на русском языке на данную тему. Между прочим, оказалось, что есть такой “Византийский временник”, где в томе V за 1952 год имеется статья А.Д. Дмитрева “Движение скамаров”, имеющая отношение к моей теме. А в той статье было упомянуто “Житие святого Северина”, где имелись сведения о скамарах, и был ряд ссылок на этот источник. Грешным делом, я тогда поверил Дмитреву, что он честно цитирует источники вообще, а “Житие” в частности, хотя потом оказалось, что он только по “Житию” 23 раза соврал, да ещё по “Гетике” Иордана 10 раз — только по чисто-скамарской проблеме. Но всё равно мне его позиция не нравилась — очень уж он рвался превозносить славян как естественных носителей прогресса, что я и отметил в той курсовой, получил пятёрку и забыл на время о “Житии”. Но на четвёртом курсе пришлось выбирать кафедру и научного руководителя для интересующей меня темы. Вообще-то я хотел заняться гуннами и последствиями их вторжения в Европу, но специалисты по гуннам были только в Ленинграде, так что мне предложили специалиста по готам, вестготам и остготам Александра Рафаиловича Корсунского. А он мне предложил тему “Норик и варвары в конце пятого века”, ибо Норик лежал рядом с гуннской Паннонией, что было бы мне интересно, раз уж я гуннами интересуюсь. Тут я и вспомнил, что читал статью Дмитрева, и сказал ему об этом. “Вот Вы почти всё и знаете, — усмехнулся он. — Это единственная статья на русском языке на эту тему, а “Житие Северина” — единственный вообще источник о Норике в тот период. Придётся Вам его переводить самому — на русском его нет”. Было это в 1966 году, и я получил переснятый на плёнку в фотолаборатории Ленинки текст “Жития”, отпечатал его, переписал с фотокопий весь источник в тетрадку в клеточку слово под словом и начал переводить каждое слово, а потом соединять слова стрелками, ибо латынь Евгиппия была чудовищно непохожей на ту классическую латынь, которой нас учили. Сравнить её можно разве что с языком “Телемахиды” Тредьяковского или с речью гувернантки из шварцевской пьесы “Голый король” (“выньте руки карманов из!”).

Даже при наличии руководительницы-латинистки Елены Васильевны Фёдоровой и возможности справляться в десятитомном словаре Дюканжа, где все средневековые латинские слова имели перевод на классическую латынь, я убил полтора года на перевод “Жития”, но время это было также использовано для накопления информации о Риме и варварах вообще, о Великом Переселении народов в частности, о многом другом. И когда ещё треть перевода была не сделана — узнал о берлинском академическом издании перевода “Жития” на немецкий язык, выполненного австрийцем Рудольфом Ноллем. Добыл его в библиотеке Академии Общественных наук на улице Фрунзе (тоже переснимать пришлось), перевёл с немецкого на русский, но пока не закончил перевод с латыни — за самую тему не брался, ибо знал, что такое перевод с перевода, и хотел отвечать за каждое слово сам. Но зато получил вступительную статью Нолля к тому изданию, а в ней — о прошлом Норика, и что самое главное — его примечания к каждой главе. Нолль оказался патриархом целой отрасли медиевистики — “севериноведения”, о чём ни я, ни Корсунский не знали до этого. С 1923 года, как минимум, им занимался, так что я получил всю возможную информацию по “Житию”, добытую англичанами, немцами, австрийцами, французами и сведённую Ноллем воедино. А перевод мой оказался абсолютно идентичен ноллевскому — даже где тот был вынужден путаться в тумане евгиппиевой латыни, я тоже плавал, но в догадках о смысле предложения от него не отошёл ни разу, даром что не подгонял под его перевод. Мне повезло поймать в “Академкниге” “Гетику” Иордана в переводе и с комментариями Скржинской, также снабдившей меня всем богатством информации, необходимой для понимания этого источника. Так что у меня было теперь минимум 90% всей информации и оставался сущий пустячок — решить задачу, с которой все авторы за последние 140 лет справиться не смогли, в частности — не смогли продатировать главы “Жития”, из сорока шести только три имели датировку. Не люби я фантастику вообще и Ивана Антоновича Ефремова в частности, не знай почти наизусть его “Лезвие бритвы” — не смог бы это сделать и я. Но я помнил его утверждение, что чудо есть всего лишь непознанная пока что реальность, и помнил приводимые им примеры чудес, оказавшихся вполне доступными для наших современников вообще и персонажей “Лезвия бритвы” в частности. Между прочим, Северин оказался несомненным аналогом Ивана Гирина из “Лезвия бритвы”, а следовательно и самого Ефремова...И потому уже первый вариант — дипломная работа — позволил мне получить диплом с отличием, причём Корсунский сказал на защите, что Цукерник извлёк из источника абсолютно всё, что только можно извлечь, а присутствовавший на ней академик Сказкин сказал, что если над этой работой ещё поработать, то может получиться интереснейшая монография. Только я тогда не знал, что среди многих работ Корсунского была статья, о которой он мне не сказал, а сам я тогда ею не заинтересовался — тематика была у названия такая, что не стал её искать. А стоило — там Корсунский написал полторы сотни слов в связи с более ранним немецким переводом “Жития”, автор коего перевода оказался халтурщиком и почему-то решил, что Северин был епископом, а не нищим босоногим монахом. Корсунский клюнул на ту наживку и нагородил в своей статье ряд ошибок. Потом я в седьмом варианте перепечатал этот отрывок статьи и убедился, что почти все утверждения моего научного руководителя не соответствовали истине. Поняв это, Александр Рафаилович сначала попробовал добиться от меня незадолго до защиты диплома признания Северина епископом и переделки работы, а когда это не прошло, то принял впоследствии все меры, чтобы я не смог напечатать даже популярной статьи о Северине, не то что издать перевод с комментариями и вводной статьёй. И отправить свою работу Ноллю я тоже не смог — Корсунский помешал, пришлось ограничиться перепиской. Но он напоролся на еврея, у коего возведена в степень эн любовь к поиску истины, а не что-то иное. Так что в итоге я и нашёл ту его статью, и разобрал те полторы сотни слов по косточкам. Себе же напортил мой научный руководитель, пусть и после смерти его настало мне время об этом сказать...

Как вечернику, мне было не попасть в аспирантуру (не та языковая подготовка, что у дневников), а работы по специальности нам, которых учили по программам эпохи ХХ съезда партии, в 1968 году не дали никому из вечерников и заочников — не тому могли научить детей в школах и не то написали бы в своих научных работах, что требовалось великому Брежневу и его окружению. А жить было нужно, нужно было работать, и я работал так, что кости трещали, но продолжал и работу над “Житием” с одной стороны, а с другой — над курсовыми и дипломом для жены, отставшей из-за рождения ребёнка на два года, так что я фактически прошёл и большую часть тем, положенных для изучения на кафедре Истории СССР периода социализма. А также начал работу над выяснением того, что же происходит в стране и чем всё это кончится. Мне удалось уже в третьем варианте монографии “Житие святого Северина” продатировать сорок четыре главы из сорока шести и получить поэтому возможность состыковки “Жития” и “Гетики” в единую картину. С этим я рискнул отправиться к Ивану Антоновичу Ефремову — за четыре дня до его гибели, но он успел сказать мне, чтобы я попробовал написать о Северине повесть или что-то ещё — сам, ибо ему не успеть. И когда я попробовал предоставить слово каждому персонажу “Жития”, а также их коллегам из “Гетики”, то они наговорили мне столько и такого, что количество микро- и мини-открытий выросло чуть ли не вдвое. Это и стало позже той книжкой, о которой я сообщил в самом начале данного разбора книжки Тулаева. Но опубликовать хотя бы только статью в журнале типа “Науки и религии” или толстушки типа “Недели” — и то не выходило, не то что монографию в целом. Хотя пытался мне помочь Аркадий Натанович Стругацкий (который прочёл седьмой вариант и стал бегать на больных своих ногах по кабинету и стучать кулаками по стенам). Всё время дело упиралось в мнение Корсунского, а потом членкора АН СССР Удальцовой, а потом нашлись ещё доктора исторических наук — и ни один не пытался что-то доказать мне или опровергнуть у меня, а просто объявляли работу не имеющей права на публикацию, списывая притом формулировки друг у друга. Всё это описано именно в седьмом варианте в главе 21 — “Посмертные приключения святого Северина в нашей стране” с подробнейшим разбором всех их отзывов. Но я не унимался — слишком уж замечательного человека удалось мне вызвать из небытия. Да и его сподвижники и противники были немногим хуже — из приведённых выше выписок из монографии это можно увидеть. И потому я 12 июня 1979 года пошёл в Президиум Академии Наук СССР и спросил — кто курирует историческую науку. Отвечать не хотели, но я проявил настырность, и оказалось, что этим по долгу службы занимается академик-секретарь Е.М. Жуков. Увидеть его самого так и не удалось, но 27 июня 1979 года я подал на его имя заявление на девяти страницах, которое до него дошло.

Здесь я приведу лишь ту часть того заявления, в которой ставил условия, необходимые для решения вопроса по-честному. Считаю это поучительным для тех, кто окажется в моём положении.

“... Хотя тема моя связана с христианским успехом святым (за которого с успехом выдавал себя Северин), сам я христианскими добродетелями не отличаюсь и очень хотел бы воздать по заслугам недобросовестным и пристрастным своим оппонентам. Но в первую очередь меня волнует судьба работы. Поэтому, хотя статьи 57 - 58 Конституции и дают мне право подать в суд на оскорбивших мою честь человека и историка, на ущемивших мои права, в частности гарантируемое мне той же Конституцией в статье 47 право на научное творчество, я обращаюсь всё же к Вам, как в высший орган в вопросах истории, с настоятельной просьбой организовать подробный детальный разбор моей работы либо специалистами со степенями, которых почему-то всегда суют в рецензенты, хотя они — специалисты по своим работам, а не вообще, и в моём случае, например, я — единственный специалист по данному вопросу в Союзе, либо — это было бы более надёжно с точки зрения добросовестного подхода к делу — студентам с отделения медиевистики или древнего мира МГУ или другого университета. Профессионально эти ребята подготовлены, — я сам был студентом, когда решил эту проблему, а груз написанных ими когда-то строк и корпоративные понятия ещё не довлеют над ними. А чтобы опять не получилось голословного охаивания или применения методики “в огороде бузина, а в Киеве дядька”, образец которой из “чистозвоновского отзыва” я привёл, прилагаю вопросы, на которые надо ответить. Если же Вашей власти нехватит, чтобы найти специалистов в СССР, то прошу разрешения отослать мою работу в Академию Германской Демократической Республики, которая в 1963 году издала работу Нолля и где специалисты несомненно есть, ибо большинство работ по севериноведению написано немцами и австрийцами (к Ноллю в Австрию наверняка не дадите отправить, так что и не прошу).

И ещё прошу не затянуть до ухода всех специалистов в отпуска — написать работу трудно, а дать отзыв — даже честный и подробный, всё же легче и не так уж много месяцев потребует, как у Удальцовой и Курбатова, которые мою сданную в конце мая 1978 года работу вернули лишь в январе 1979 года, даже не попытавшись честно её разобрать.

ВОПРОСЫ:

1. Верен ли сделанный мною перевод? Можно сравнить его с переводами на немецкий, английский, французский, итальянский и венгерский, упомянутые мною в прилагаемом списке литературы.
2. Верно ли переведены примечания Нолля к берлинскому изданию 1963 года? Вносят ли мои дополнения к ним и резюме к каждой главе и к группам глав что-то новое в сравнении с ними? Верны ли эти дополнения и резюме.
3. Верен ли данный мною портрет Евгиппия и Пасхазия (по их переписке), верны ли мои выводы об их партийной принадлежности и в результате этого верны ли мои выводы о степени достоверности источника — как не нарисованной художником картины, а как фотографии, сделанной фотографом, не понимавшим, что именно он снимает, но именно поэтому точной и ретуши не подвергавшейся? А все намёки на недостоверность той или иной части “Жития” или переписки так намёками и остаются. Так и о Гомере писали, а Шлиман в него поверил и Трою нашёл.
4. Верна ли выведенная мною из “Жития” картина хозяйственной, политической и социальной обстановки в Норике? Что можно прибавить к ней, опираясь на источники, а не на высасывание из пальца, как у Дмитрева — особенно в смысле “социального подхода”, в отсутствии которого меня упрекает Удальцова?
5. Верны ли выводы о сравнительной величине норикских городов на основе терминологии “Жития”? Есть ли опровергающие их данные, и если есть, то где именно?
6. Правильно ли решены в рамках данной темы следующие проблемы: скамаров? Ругов? Остготов? Алеманнов? Герулов? Обеих империй? Одоакра и его государства-орды? Теодериха? Флакцитея и его детей Февы и Фердеруха? Его внука Фредерика? Церковников обоих Нориков, Рэции и Италии?

   Каждая из этих проблем содержит ряд более мелких вопросов. Так, о ругах — верно ли, примеру, предположение, что в битве при Недао они были подставлены союзниками по антигуннской коалиции умышленно под удар и что это привело к расколу племени и уходу обеих его частей подальше от недавних союзников? Верно ли, что политика ругских королей как раз и привела к тому, что в Италии оказалось много воинов-ругов, которым готовилась роль троянского коня, но которые стали частью орды Одоакра? И ещё много вопросов к этой проблеме и к другим перечисленным, вроде того, что — верное ли предположение, что Северин свернул в Норик, чтобы обойти район схватки гуннов и их противников на реке Недао? Или что Астурис был уничтожен именно остготами?

7. Верен ли вывод о поставленной Северином самому себе задаче и о степени её решения Северином?
8. Верен ли портрет Северина?
9. Верна ли датировка глав и является ли она чем-то новым в севериноведении? Что она даёт решению проблемы и можно ли обойтись без неё?
10. Являются ли “чудеса Северина” вымыслом или это реальные события, могущие быть объяснёнными и стать фактами для расследования на их основе всей темы? Верно ли они объяснены в примечаниях и в тексте?
11. Стоит ли отказываться от них и вообще от чего-либо лишь потому, что это кого-то шокирует, ибо “не принято”? Наших предков когда-то шокировало отсутствие хвоста и хождение на задних конечностях. Это было как-то не принято. Потом привилось...
12. Если такова картина передвижения Северина в пространстве и во времени и таковы его цель и ход её выполнения, то можно ли восстановить путём отталкивания от них картину событий в Норике и вокруг него? Верна ли моя методика и верна ли созданная мною картина? Стыкуется ли она с данными Иордана и других авторов? Можно ли создать другую картину, столь же непротиворечивую? Если есть таковая, то кто её создал и где она приводится?
13. Верны ли мои возражения Дмитреву? — проверить их по одному! Если верны, то можно ли считать его здание качественным при полнейшей некачественности материала для его постройки?

    Если неверна его теория, то — результат ли она добросовестной ошибки или научной спекуляции? — с доказательствами, а не голословно!

    Если неверна, то что делать — замалчивать или сказать об этом в полную меру?

    Как должны поступать советские люди и учёные в такой ситуации, даже если и ссылались на него?

14. Верны ли мои оценки работ Нолля, Капхана, Диснера, Корсунского, Сиротенко — в отношении разбираемых их частей?

    Этично ли называть глупость глупостью, подлость подлостью, ошибку ошибкой, или наука — общество взаимного расшаркивания и торжества принципов “ я тебе — ты мне”, “не судите, да не судимы будете”?

15. Что делать с моей работой?
16. Как отнестись к упомянутым рецензиям на неё и к их авторам? Пусть и дальше так себя ведут? Или раз навсегда отучить их — чтобы другим неповадно было?

Вот такой вопросник в самом сжатом виде. Есть ведь и другие вопросы, которые я вправе задать высшей инстанции по исторической науке в пределах Союза: сколько, к примеру, уже переведённых источников, вроде моего “Жития”, лежит без дела в архиве одного лишь МГУ, не считая других институтов и университетов? И какой урон науки от этого? А разве только источники важны в переведённом виде? Разве переведённая мною статья Ганса-Йоахима Диснера или доклад Нолля о проблемах севериноведения за 1963 - 1975 годы никому не пригодились бы? И разве я за это попросил бы гонорар, обидев тем самым Академию? Вообще — нужно ли переводить источники и статьи с монографиями на русский язык? Или надо оставить для будущих Дмитревых возможность проделывать такие же фокусы, как он с “Житием” и “Гетикой”, и впредь? И почему решения редколлегий об отказе или приёме рукописи решаются анонимно — без ведома и присутствия авторов? Почему нет суда чести среди учёных, где были бы разобраны ещё годы назад и накрепко осуждены подобные методы рецензирования? Много ещё вопросов, и ответы на них я буду искать — слишком дорого мне обошлись эти одиннадцать лет, чтобы я другим такое пожелал. А я знаю, что случай со мной — не исключение, а норма.

Если бы я писал чиновнику, думающему только о чести мундира корпорации, то он вправе был бы оскорбиться или изобразить оскорбление. Но я пишу советскому академику и надеюсь, что буду понят правильно. Я знаю, что в других условиях проделанная мною работа могла бы стать диссертацией и принести мне учёную степень. Но об этом нечего и думать, да и знакомство с нравами носителей степеней не влечёт меня в их среду. Но я верен Истории, — это моё призвание. Кандидаты и доктора приходят и уходят, а История остаётся. И я буду ждать Вашей помощи в моём заявлении и буду бороться за то, чтобы другим историкам не пришлось писать таких заявлений.

С уважением и надеждой.

27.6.79 Цукерник Я.И.

Но у меня остался экземпляр вышеприведённого письма в его адрес. И когда уже в 1986 году я сумел пробиться к тогдашнему ректору МГУ академику А.П. Логунову, а он отправил депутатское письмо от 2.2.86 в адрес ректора Московского Государственного Педагогического Института имени Ленина А.П Петрова с просьбой рассмотреть на кафедре истории древнего мира и средних веков тамошнего истфака мою работу, то я передал вызванной тем Инессе Александровне Дворецкой часть того письма, в которой были только те шестнадцать вопросов, перепечатав их на машинке отдельно. Вышло так, что она была очень занята и их не рассмотрела сразу, она только сказала, что хотя занималась только экономическим состоянием государства лангобардов, но раз кроме неё никого по теме ближе нет, то конечно рассмотрит и всё сделает, как её просил ректор. Я сказал, что мы созвонимся, когда привозить работу (у меня было лишь два экземпляра и я, наученный горьким опытом, её в тот раз не привёз), и уехал. Но когда я снова ей позвонил — оказалось, что её согласие куда-то испарилось. Она заговорила о загруженности, о том, что потребуется год, не меньше. Указание ректора Петрова пролежало в канцелярии истфака до 17 марта и я телефоны оборвал, дозваниваясь до него — и так и не дозвонился, но 20 марта заведующий той кафедрой Кошеленко сообщил мне, что поскольку я в своём заявлении и в тех вопросах заявляю, что мои противники — не люди, а значит, требую безусловного одобрения своей работы, а не то и его сотрудников нелюдьми назову, то он отказывается от рассмотрения моей работы на кафедре. Само собой, что “человеческими условиями обсуждения” он считал возможность облаять в несколько слов или строк работу, что при наличии тех вопросов было немыслимо, а вступать в конфликт с теми докторами и членкором, которые уже так поступали, признавая — в ходе ответа на вопросы, что они поступили непрофессионально и мерзко, ему никак не улыбалось, как и Дворецкой, прочитавшей эти вопросы после моего ухода.

Письмо моё ректору Петрову осталось без ответа, но экземпляр чернового варианта у меня остался, так что факты и даты верны на 100%.